Комиссару Раймунда Аубри и полицейскому врачу, доктору Сесилио Монтесу, мы предложили можжевеловую водку и бутерброды с сыром и маслинами. Тем временем Эстебан, шофер, полицейские и человек в светлом костюме с черной повязкой на рукаве — как мне объяснили, владелец похоронного бюро — отнесли гроб в подвал.
Я очень скоро раскаялся в том, что налил доктору Монтесу рюмку водки. Правда, тогда я еще не понял, что лишняя рюмка вряд ли могла повлиять на состояние моего молодого коллеги. Доктор и так был нетрезв: он уже приехал подвыпившим.
Сесилио Монтес был среднего роста и довольно тщедушный. Темные волнистые волосы, большие глаза, очень белая, бледная кожа, тонкое лицо, прямой нос. Одет был в недурно скроенный охотничий костюм из зеленоватого шевиота, который когда-то был весьма щегольским. Шелковая рубашка — не первой свежести. В общем, основной чертой его внешнего вида была неряшливость. Сквозь упадок и вырождение проглядывал прежний блеск. Интересно, каким ветром этот персонаж русского романа занесло в наши края. Я даже обнаружил неожиданное сходство между аргентинской и русской равниной и подумал о некотором родстве душ наших народов. Вообразите только что окончившего курс молодого врача, приезжающего в Салинас с благородной целью и верой в цивилизацию и постепенно опускающегося под влиянием провинциальной пошлости и запустения. Я поддался обаянию образа «моего Обломова» и посмотрел на него с симпатией.
Он же, напротив, по-видимому, не испытывал ко мне даже той остаточной, элементарной приязни, какая в нашем бесприютном мире объединяет людей одного рода деятельности, одной профессии. Он едва отвечал, когда я обращался к нему, а когда удостаивал меня ответом, был либо равнодушен, либо агрессивен. Я, к счастью, вовремя вспомнил, что Монтес пьян и что всякий раз, когда я, следуя внезапному порыву, сближаюсь с коллегами, не обнаруживаю в них ничего, кроме душевной вялости, порожденной предрассудками научного позитивизма XIX столетия.
Комиссар Аубри был высокий, румяный, загорелый мужчина, а его небесно-голубые глаза излучали непрестанное удивление. На глазах-то я и хочу остановиться подробнее, потому что они показались мне самой примечательной чертой этого человека. Их нельзя было, пожалуй, назвать ни очень большими, ни, что называется, магнетически притягивающими, ни пронзительными. Я бы сказал, в них вибрировала вся Комиссарова жизнь; он слушал и думал глазами. Вы еще только начинали говорить, а глаза Аубри уже смотрели на вас так пристально и внимательно, с таким ожиданием, что ваши мысли путались, а слова захлебывались в невнятном бормотании.
— Не сомневайтесь: тут типичный случай отравления стрихнином, — мрачно констатировал я.
— А это еще надо посмотреть, уважаемый коллега, надо еще посмотреть! — сказал Монтес. Он повернулся ко мне спиной и обратился к комиссару: — Обратите внимание: подозрительно настойчивые попытки навязать нам свой диагноз.
— Кабальеро! — воскликнул я, невольно выбрав слово столь же нелепое, сколь нелепа была сама ситуация. — Если бы вы не были пьяны, вы бы не позволили себе столь… неразумных слов.
— А вот некоторым, чтобы говорить глупости, не обязательно и напиваться, — ответил Монтес.
Я как раз обдумывал ответ, который уничтожил бы этого алкоголика, когда вмешался комиссар.
— Сеньоры, — сказал он, пригвождая меня к месту неотвратимым взглядом, — вы не могли бы проводить нас в комнату покойной?
Полностью сохраняя самообладание, я повел их вниз. Дойдя до спальни Мэри, я открыл дверь и посторонился, пропуская комиссара. Первым вошел доктор Монтес с маленьким фибровым саквояжем в руке. Саквояж вызвал у меня вполне определенные ассоциации, и я прошептал:
— Душе Мэри уже не нужна акушерка.
Монтес был вынужден признать правильность моего диагноза; его тайные надежды не оправдались. Мэри действительно умерла от отравления стрихнином.
Обстоятельный комиссар начальственным тоном велел полицейским следовать за ним.
— С вашего позволения, — сказал он нам, — давайте осмотрим комнаты всех постояльцев по порядку.
Я одобрил эту меру. И тут комиссар обратился непосредственно ко мне:
— Начнем с вашей, доктор. Если только кто-нибудь сам не признается, что держит у себя стрихнин.
Все молчали. В том числе и я. Слова комиссара глубоко уязвили меня. Мне даже в голову не могло прийти, что мою комнату будут обыскивать.
— Не впутывайте меня в это, — наконец смог выговорить я. — Я врач… Я требую уважения…
— Весьма сожалею, — ответил комиссар, — но для закона все на одну колодку.
Мне показалось, он хотел дать мне понять, что употребляет слово «колодка» не только в метафорическом смысле. С тяжелым сердцем я повел их, а вернее сказать, пошел за ними к себе в комнату. Там меня ожидали крестные муки, и все же я испытывал некоторое удовлетворение оттого, что так прекрасно владею собой.
Совершенно беспомощный, как будто мне впрыснули яд кураре, я вынужден был молчать, когда чужие руки рылись в моем саквояже и (это уж просто неслыханно!) грубо открывали нежные и чувствительные, как невинные девушки, пузырьки моей аптечки.
— Осторожно, сеньоры! — воскликнул я, не в силах более сдерживаться. — Это же микроскопические дозы! Понимаете? Осторожно! Любой посторонний запах, любое прикосновение могут повлиять на качество медикаментов.
Я достиг своей цели. С удвоенным рвением эти люди накинулись на аптечку. Тем временем я протиснулся между полицейскими и столиком. Как бы случайно опершись правой рукой о его мраморную поверхность, я ухватил пузырек с мышьяком. К любым лишениям я был готов, только бы у меня не отняли эти крупинки — краеугольный камень моего здоровья.
Когда полиция наконец закончила осмотр аптечки, я незаметно уронил пузырек с мышьяком туда, где лежали, сваленные в кучу, остальные лекарства. Я думал, что теперь спасен, но судьба готовила мне новые испытания. Холодея, я услышал, как комиссар заключил:
— Потом сделаем анализ всех таблеток.
Подумать только, эти слова невежды относились и к моим крупинкам! Естественно, мышьяк будет упомянут в протоколе. Но комиссар Аубри, продемонстрировав отсутствие всякой логики, сравнимое разве только с отсутствием у него всякой вежливости, прошел в комнату Корнехо, предоставив мне, таким образом, полную свободу принимать меры предосторожности, которые подсказывал здравый смысл.
Смело берусь утверждать, что осмотр комнат остальных постояльцев не потребовал от комиссара Аубри той тщательности и скрупулезности, какую он проявил в комнате доктора Умберто Убермана.
Пока свита Аубри продолжала обследовать гостиницу, я тоже не сидел сложа руки. Приведя в порядок свою комнату, я в свою очередь занялся расследованием… Выйдя в коридор, я с огромным удивлением обнаружил, что ни один полицейский не охраняет место преступления. Я укрылся в тени, в том самом месте, где вчера вечером Мигель подслушивал ссору Эмилии и Мэри. Тотчас вспомнив, как застал тут Мигеля, я внезапно испугался: меня ведь тоже могут обнаружить.
Я было собирался бежать, но меня удержали чьи-то шаги. Это была машинистка. Я уже начал немного ориентироваться в этом наглухо закупоренном доме, в этом замкнутом мирке (как заключенный начинает узнавать в лицо тюремных крыс, а больной привыкает к рисунку на обоях и завитушкам на лепном карнизе потолка, заменяющего ему небо). Потрясая своим оружием, Охотница возникла в полутьме коридора. Она грозно обходила дозором свои владения, следя за полетом мух. Вскоре она затерялась в темноте.
Я еще немного выждал. Ничего не случилось бы страшного, если бы на меня наткнулась машинистка. И все-таки лучше никому не знать, что я прячусь поблизости от комнаты Мэри. Но слишком долго медлил. Появился Атуэль. Он тихо спускался по лестнице. Его походка — осторожная и одновременно твердая — просто парализовала меня, как внезапное откровение: вдруг обнаруживаешь, что человек, на которого ты раньше вовсе не обращал внимания, может быть способен на преступление.
Он вошел в комнату Мэри. Достал из-под кровати чемодан. Открыл его и порылся в нем. Потом обследовал бумаги, лежавшие на столе. Казалось, он что-то ищет. Его необыкновенное спокойствие выглядело неестественным: я подумал о хороших актерах, которые, зная, что на них смотрят, не обращают внимания на зрителя, презирают его… У меня на лбу выступил холодный пот. Атуэль оставил бумаги в покое. Он взял с полки красную книгу (я узнал ее: это был роман на английском языке, с тиснением на обложке — перекрещенные маска и пистолет), положил книгу в карман, направился к двери, выйдя, посмотрел по сторонам, сделал несколько широких неслышных шагов, опять остановился. После чего я увидел, как он через ступеньку поднимается по лестнице.
Наконец-то можно выйти из укрытия! Задержись я еще на минуту — попался бы какому-нибудь полицейскому. Я попросил кузину приготовить мне гоголь-моголь с ромом.
Комиссар собрал нас в столовой.
— Сеньоры, — сурово провозгласил он громовым голосом, — полагаю, вы готовы во всем сознаться. Я сейчас перейду в кабинет хозяина, а вы станете входить по очереди, по одному, как овцы на стрижку.
— У вас что, плохо с юмором? Почему вы не смеетесь? — спросил меня Монтес.
Я хотел достойно ответить, но мощный поток алкогольных паров заставил меня отступить.
Началось дознание. Меня вызвали в числе первых. Хотя на меня и не давили, я рассказал все, что знал, не утаив ничего, что могло бы пролить свет на случившееся и помочь следствию. Подобно милостивому к читателям автору детектива, я ограничился пока лишь расстановкой акцентов. Верилось, что под моим руководством даже скромный ум Аубри в конце концов заподозрит, что тут дело нечисто.
Выйдя из кабинета, я обнаружил, что забывчивость помешала мне нарисовать полную картину. Хотел вернуться, но меня не впустили. Теперь придется дожидаться, пока другие свидетели промямлят свои пустопорожние показания. В чистилище быстро не бывает!
Возможно, нелишним будет упомянуть в этой хронике одну деталь, которую Аубри сообщил мне в частной беседе, — о показаниях Андреа. Оказалось, в тот роковой вечер моя кузина, как обычно, поставила на тумбочку у кровати Мэри чашку шоколада. Теперь чашка исчезла. Андреа утверждала, что сразу не заметила пропажи по причине якобы нервного потрясения.
Наконец появился заказанный мною гоголь-моголь. Я воспрянул духом. Когда меня снова вызвали, я поднялся с места не как подчиняющийся приказу, но как жаждущий взять реванш. Входя в кабинет, я напевал известную песенку:
Некоторое время я молча смотрел на комиссара. Потом разразился следующим монологом:
— В комнате мальчика, среди чемоданов, спрятана мертвая птица. Альбатрос. Я обнаружил его сегодня вечером, распоротого и выпотрошенного. — Тут я выдержал выразительную паузу и продолжил: — Может быть, через несколько часов после того, как я обнаружил птицу, в то самое время, как доктор Монтес освидетельствовал труп девушки, в подвале чьи-то руки бальзамировали альбатроса. Как вам такие совпадения? Яд, убивший девушку, сохраняет птице видимость жизни.