— Когда мы сюда приехали, здесь не было ничего: лачуга, море и песок. Теперь тут наша гостиница, отель «Нуэво Остенде», аптека. Кусты тамариска наконец принялись. Да, верно, этот сезон не из лучших, но в прошлом году все комнаты были заняты. У нас есть успехи.
— Может, я неясно выразился, — заметил я не без иронии, — но я сейчас про окно! Я хотел бы, чтобы его открыли.
— Невозможно, — парировала Андреа с нарочитым спокойствием, которое в таких случаях особенно бесит. — Вот и Эстебан подтвердит. Да какие там успехи! Два года тому назад мы устроили внизу холл — регистрировать вновь прибывающих постояльцев. Теперь там подвал. Уровень песка все время поднимается. Стоит открыть окно — и песок заполнит дом.
С окном я проиграл. Я умею проигрывать, по крайней мере внешне моя досада не бывает заметна. Я попросил родственников рассказать о паруснике, затерянном в песках, который я видел во время своей вечерней прогулки.
Эстебан объяснил:
— Это «Джозеф К.». Его принесло приливом однажды ночью. Когда мы приехали сюда, на берегу был другой корабль, но ночью разыгралась буря, и наутро оказалось, что море унесло его.
— Мой племянник, — заметила Андреа, — часами играет на этом судне. И как ему не надоест — для меня загадка! Что он там делает один, целый день?
— А по-моему, ничего загадочного, — возразил Эстебан. — Когда я смотрю на этот корабль, мне самому хочется снова стать ребенком.
Нашу беседу прервал гонг. В него старательно била тучная старуха с детской улыбкой. Мне сказали, что когда-то она работала машинисткой.
Вскоре все собрались. Мы расселись далеко друг от друга за довольно длинным столом. Мне представили единственного из постояльцев, кого я еще не знал, — доктора Маннинга. Маленький, розовый, морщинистый, замкнутый, одетый как рыбак, он не выпускал изо рта трубку, из которой то и дело сыпался пепел.
Один стул пустовал. Эмилия не пришла. Андреа, с помощью служанки, распоряжалась за столом. Эстебан вяло ел. Покончив с гороховым супом, он осторожно и тихо встал, подошел к радиоприемнику, надел очки, покрутил колесико настройки и поймал болеро.
Я бросал на Мигеля настойчивые взгляды, полные укора. Тот отводил глаза и с преувеличенным интересом смотрел на Мэри. Доктор Корнехо тоже не сводил с нее глаз.
— Какие чудесные кольца! — воскликнул Корнехо, излишне уверенно беря девушку за руку. — Браслет — золото четырнадцатой пробы и рубины замечательные.
— Да, драгоценности недурные, — ответила Мэри. — Мне они достались по наследству. Моя мать вкладывала все деньги в такие вещицы.
Мне-то, признаться, драгоценности показались слишком претенциозными, чтобы быть подлинными. Конечно, фантазии современных ювелиров могут напоминать лучшие старинные образцы: цвет камней, прихотливость оправы, символика — все это сбивает с толку неопытного ценителя. Моей кузине, впрочем, подобные сомнения были неведомы. В ее взгляде сверкала чистая зависть самой высокой пробы.
Сильно возвысив голос — нас заглушал радиоприемник, — я спросил у Мэри, что интересного она читала в последнее время.
— Ах! — вздохнула она. — Я читаю только те книги, которые перевожу. И должна сказать, из них уже можно составить довольно обширную библиотеку.
— Вот уж не думал, что вы так трудолюбивы, — заметил я.
— Если не верите, зайдите в мою комнату, — язвительно ответила она. — Увидите все книги, которые я перевела. Интересно, почему я совершенно не умею расставаться с вещами? Я их так люблю! Храню даже оригиналы переводов, даже черновики!
Мы уже приступили ко второму блюду — дичь была, пожалуй, слишком нежная, на мой вкус, — и тут появилась Эмилия. Глаза ее блестели, веки припухли, было похоже, что она плакала. В ней чувствовалось хрупкое величие обособленности — так всегда выглядит человек, который только что был в слезах. За столом возникла общая подавленность и уже не проходила, несмотря на усилия каждого из нас ее преодолеть.
Мэри спросила:
— Ничего, если я выключу радио?
— Будем вам очень признательны, — вежливо ответил я.
Тишина принесла облегчение, но лишь на время. Когда смолкла музыка, нам больше не за что стало спрятаться, каждый теперь был нескромным свидетелем неловкости других и печали Эмилии. Что за скрытая ненависть пылала в сердце этой девушки? Можно целый трактат написать о женских слезах: то, что обычно принимают за проявление слабости, на самом деле иногда бывает вызвано неудержимой ненавистью, а самые искренние слезы женщины проливают, чтобы тронуть только самих себя.
С завидным присутствием духа доктор Корнехо попробовал оживить беседу. Помогая себе диаграммами, которые он чертил вилкой на скатерти, он объяснял нам систему приливов и отливов на Южноатлантическом побережье. Потом, при нарастающем беспокойстве хозяев, принялся проектировать два немыслимых волнореза для нашего пляжа. Затем заговорил о крабьих отмелях и в конце концов показал, что нужно делать присутствующим, если они вдруг попадут в трясину, чтобы их не затянуло.
Мы уже стали забывать об Эмилии, когда Мэри сказала:
— Ах, а у меня еще и заботы святой Лусии! Эмилии в глаза попал песок; глядя на нее, можно подумать, будто она плакала. — И Мэри обратилась к сестре: — Зайди потом ко мне в комнату, я тебе дам капли.
Деликатность, с которой Мэри пыталась скрыть, что ее сестра плакала, заслуживала восхищения. Но та даже не потрудилась ответить.
Поистине, Мэри думала обо всем! В отличие от большей части человечества, которая и не вспомнила бы, что в присутствии медика неприлично рекомендовать лекарства, даже если речь идет о ключевой воде, она грациозно спохватилась и воскликнула:
— О, как бестактно с моей стороны! Ведь здесь доктор! Может, вы займетесь моей сестрой? По-моему, она в этом нуждается.
Я надел очки, пристально посмотрел на Эмилию и учтиво осведомился:
— У вас не болит голова после чтения? Не возникает ощущение жжения в ваших прекрасных глазах? Не мелькают мушки? А ночью вокруг источника света вы не видите зеленого свечения? А на воздухе… ваш слезный мешочек расширяется?
Я истолковал молчание Эмилии как утвердительный ответ и тут же высказал свое суждение.
— Прогрессирующее раздражение, — сказал я по-латыни. — Десять горошинок после сна. У меня в аптечке есть несколько пузырьков. Я дам вам один, если позволите.
— Спасибо, доктор. Мне не нужно, — ответила Эмилия. Кажется, она даже не заметила оказанного ей внимания. — Я не от песка плакала.
Слова эти не способствовали оживлению среди присутствующих.
Храбрый доброволец доктор Корнехо снова взялся за дело:
— Я уже двадцать лет провожу лето у моря, из них восемь в Кекене. И вот, сеньоры, должен вас заверить, что ни один пляж не дает таких великолепных возможностей для изучения перемещения песка, как здешний.
В довершение всего он начертил на скатерти схему установки, предназначенной для выявления песчаных наносов. Всякий раз, когда он решительно проводил линию вилкой, моя кузина вздрагивала.
Прихватив последнюю кисть винограда, доктор Маннинг перебрался за отдельный столик. Я видел, как он достал из кармана миниатюрную колоду карт и принялся раскладывать пасьянс за пасьянсом.
— Дня не могу прожить без музыки, — сказала Мэри. И странно посмотрела на сестру.
— Хочешь, я включу радио? — предложил Атуэль.
— Что? Когда среди нас настоящие музыканты? — воскликнула Мэри, еще раз продемонстрировав тонкость и такт. Потом подошла к сестре и, ласково взяв ее за руку, с умоляющей гримаской попросила: — Сыграй нам что-нибудь, Эмилия.
Эмилия ответила: