Атуэль удалялся и не слушал ее. Уходя, он наткнулся на меня и бросил в мою сторону весьма неодобрительный взгляд. Должен признаться, мое внимание было целиком поглощено грациозной фигуркой Мэри. Девушка действительно казалась крылатой. Встречая очередную волну, она взмахивала руками, как бы приглашая небо поиграть с ней.
Мэри? Сеньорита Мария Гутьеррес? Трудно узнать человека, когда он в купальном костюме… Та самая девушка, которая приходила ко мне на консультацию в этом году и которой я рекомендовал отдых в Приморском Лесу? Да, это точно была она. Хрупкая, она тогда почти потерялась в меховой шубке. Те самые глаза со стальным отливом, то лукавые, то задумчивые. Вот и локон на лбу. Я вспомнил, как добродушно заметил ей тогда: «Мы с вами родственные души».
Тот же случай, что у меня, — мышьяк. Вон она прыгает у моря, та самая пациентка, которая еще этой зимой безучастно сидела, погрузившись в мягкое кресло моей приемной. Еще одно чудесное исцеление, совершенное доктором Уберманом!
Тревожные восклицания вывели меня из мечтательного состояния. Купальщица уплывала с поразительной быстротой и легкостью.
— Она прекрасно плавает вольным стилем, — успокаивал всех Корнехо. — Никакой опасности. Она скоро вернется.
— Она так быстро удаляется, потому что ее относит, — возразила Эмилия.
Крик, донесшийся с другой стороны, заставил меня повернуть голову.
— Ей не добраться до берега!
Это был Атуэль. Он возвращался, яростно жестикулируя. Подойдя вплотную к доктору Корнехо, он бросил ему в лицо:
— Добились своего? Теперь она не может выйти.
Я рассудил, что настало время вмешаться. В самом деле, представлялась прекрасная возможность попрактиковаться в плавании кролем и спасении утопающих — искусствах, которым обучил меня Чиммара, преподаватель гигиены, и которые так скоро забываются без практики.
— Сеньоры, — сказал я решительно, — если кто-нибудь одолжит мне купальный костюм, я ее вытащу.
— Эту честь я оставляю за собой, — заявил Корнехо. — Но возможно, нам удастся дать ей понять, чтобы она забирала наискосок, в юго-западном направлении…
Атуэль перебил его:
— Какое там, к черту, наискосок! Девушка тонет.
Инстинктивно, видимо не желая присутствовать при их споре, я отвел взгляд и посмотрел в сторону судна. Я увидел ребенка; он спускался по веревочной лестнице, он уже бежал к нам.
Атуэль раздевался. Корнехо и я оспаривали друг у друга купальные трусы.
Мальчик кричал:
— Эмилия! Эмилия!
Остальное произошло молниеносно: Эмилия бросилась в воду, быстро доплыла до Мэри и вот уже они с Мэри возвращаются на берег.
Мы радостно окружили купальщиц. Слегка побледневшая Мэри показалась мне еще красивее. Стараясь, чтобы это прозвучало естественно, она сказала:
— Паникеры — вот вы кто! Настоящие паникеры.
Доктор Корнехо пытался наставлять ее:
— Вы не должны допускать, чтобы волна захлестывала вам лицо.
Мальчик все плакал. Успокаивая ребенка, Мэри обняла его красивыми руками, с которых стекала вода, и нежно приговаривала:
— Ты думал, я тону, Мигель? Я же русалка, волны со мной заодно.
Мэри, как всегда, демонстрировала свою утонченную грациозность, но, кроме этого, еще и тщеславие, а также черную неблагодарность всех незадачливых пловцов, которые ни за что не признают, что были на волосок от гибели, и будут упорно отрицать, что их спасли.
Во всем этом эпизоде одно действующее лицо произвело на меня особенно сильное впечатление: мальчик — сын сестры Андреа, хозяйки гостиницы. Ему было лет одиннадцать-двенадцать. Сколько благородства в лице, какие точеные, правильные черты! Тем не менее была в нем какая-то странная и неприятная для меня смесь невинности и зрелости.
— Доктор Уберман! — удивленно воскликнула Мэри.
Она узнала меня.
Дружески беседуя, мы пошли обратно. Я посмотрел в сторону гостиницы. Маленький белый кубик на фоне неба в рваных, клочковатых, серых тучах. Мне вспомнилась гравюра из моего детского учебника по катехизису — «Гнев Божий».
Как восхитительно послушен организм, не отравленный аллопатической медициной! Простая чашка холодного какао — и моей усталости как не бывало. Я ощутил в себе такую силу, что, казалось, был способен противостоять любым превратностям судьбы. На минуту я задумался. Не лучше ли будет подчиниться привычному распорядку и прямо сейчас приступить к литературным трудам? Или все-таки целиком посвятить первый вечер каникул восстановительному отдыху? Я уважительно погладил книгу Петрония, посмотрел на нее долгим взглядом, полным тоски, и положил на тумбочку. Перед тем как выйти из комнаты, я хотел открыть окно, чтобы в мою комнату проникал вечерний воздух. Решительно взявшись за щеколду, я отодвинул ее, как полагается, толкнул окно… Но не смог с ним сладить. Оно вообще не открывалось.
Это нелепое обстоятельство пробудило во мне воспоминания о пресловутых чудачествах моей тетушки Карлоты. У нее тоже был домик на берегу моря, в Некочеа, и тетя так боялась воздействия морского воздуха на металлические предметы, что велела сделать фальшивые окна, и если в доме не было гостей, все оборачивала бумагой — от ручки патефона до цепочки в ватерклозете. Вероятно, это какая-то семейная мания, распространяющаяся даже на боковые ветви семьи. Но я был настроен решительно: окно должно быть открыто, хотя бы и с помощью плотника, чтобы освежить здешний застоявшийся воздух. У меня уже начиналась головная боль.
Нужно было поговорить с хозяевами гостиницы. Я ощупью пробрался по темным коридорам, где воздух был таким же спертым, как у меня в комнате, и вышел наконец на серую цементную лестницу. После некоторых колебаний, спуститься или подняться, я решил поступить по первому побуждению — спуститься. Воздух сделался почти совсем непригодным для дыхания. Я очутился в удивительном подземелье: это было нечто вроде холла, со стойкой и щитком для ключей. За стеклянной дверцей находилась комнатка, где помещались съестные припасы, бутылки с вином и моющие средства. Одну из стен украшала огромная фреска, изображавшая сцену таинственную и патетическую: в комнате, уставленной пальмовыми деревьями в кадках, перед широким окном, открытым настежь, в лучах солнца, льющихся великолепным потоком, мальчик, похожий на маленького пажа, склонялся над ложем, где покоилась мертвая девочка. Что за неизвестный художник написал это? Лицо девочки светилось ангельской красотой, а в глазах мальчика было столько понимания и боли, что казалось, художник прибегнул к средствам, лежащим за пределами изобразительного искусства. Впрочем, возможно, я ошибся; я не разбираюсь в живописи, хотя любые проявления культуры, если только они не душат жизнь, всегда находят во мне отклик.
Я хотел открыть стеклянную дверцу. Она оказалась запертой на ключ. В этот момент я услышал какие-то крики. Мне показалось, они доносятся с другого этажа. Движимый непреодолимым любопытством, я побежал вверх по лестнице и вскоре опять услышал крики; они доносились слева, из глубины коридора. Крадучись я пошел на звук. Вдруг что-то неуловимое и быстрое метнулось мне навстречу и пролетело мимо, задев мою руку. Дрожа (мне показалось, что меня коснулось какое-то фантасмагорическое животное вроде кота), я следил за удалявшейся тенью. При слабом свете с лестницы я с удивлением обнаружил, что маленький шпион — не кто иной, как Мигель, мальчик, которого я видел вечером на пляже! При первой же возможности отчитаю его. Я быстро прошел к себе в комнату, в противоположном конце коридора, и теперь уже невозможно было не слышать голосов. Невольно я прислушался, стараясь узнать их. Это были те самые голоса, что вчера на пляже. Эмилия и Мэри бранились с яростью, повергшей меня в уныние. Я почти ничего не разобрал, потому что, глубоко опечаленный, быстро удалился.
Вернувшись к себе в комнату (все еще запертую), я открыл аптечку, радующую глаз белыми этикетками и пузырьками темного стекла, высыпал на чистейший листок бумаги десять горошинок мышьяка, а затем бережно положил их на язык. До ужина оставалось ровно четверть часа.
Мой аппетит был вполне удовлетворительным. За пять минут до ужина я счел уместным подойти поближе к столовой, чтобы гонг не застал меня врасплох. Мои дальние родственники, хозяева гостиницы, как раз раскладывали салфетки и расставляли плетеные хлебницы. Мне захотелось без промедления решить вопрос с окном. Родственники были должны мне определенную сумму с незапамятных времен, и поэтому за пребывание в гостинице я не платил, но я ни за что не потерпел бы, чтобы со мной обращались так, будто это они мне делают одолжение. Мой кузен, не отличающийся жизнерадостностью человек с большими усталыми глазами, спокойно, даже с каким-то ласковым участием выслушал мое пожелание открыть окно. Но ответом мне было лишь вежливое молчание.
Тут в разговор вмешалась Андреа, его жена:
— Я же тебе говорила, Эстебан, мы здесь просто похоронены в песках. Куда ни глянь, везде песок, бесконечный песок.
Эстебан ответил ей с неизвестно откуда взявшейся горячностью:
— Неправда, Андреа! Южнее есть крабьи отмели. А двадцать третьего октября прошлого года, или, может, это было двадцать четвертого, лошадь фармацевта угодила в трясину. Ее на наших глазах засосало.
— Мне нравился тот участок земли в Кларомеко, — продолжала Андреа с глухой досадой, — но Эстебан даже слышать о нем не хотел. И вот мы здесь, по уши в долгах, от гостиницы одни убытки.
Андреа была женщина молодая, здоровая, живая, с правильными чертами лица, но совершенно лишенная грации. В ней чувствовалась застарелая обида на жизнь, и она проявлялась в натужной и агрессивной любезности.
Эстебан сказал: