Вошла машинистка с букетиком вялых цветочков, похожих на маргаритки, и положила их на кровать.
— Это единственные цветы, которые нашлись в гостинице, — сказала она.
Старушка вышла. Кажется, Эмилия пробормотала: «Спасибо». Разговор у нас разладился.
Чтобы нарушить тягостное молчание, я спросил:
— Где вы были вчера, когда выходили?
— Здесь, рядом, — нервно и торопливо ответила она, — стояла у стены дома. Ветер не дал мне уйти дальше. Я очень скоро вернулась. Андреа открыла мне. Вы тогда как раз вышли.
Стулья отзывались скрипом на любое движение. Но нам просто необходимо было постоянно двигаться. Физиология внезапно возобладала в нас над духовностью. И мы вздыхали, чихали, кашляли.
Наверное, впервые в своей жизни Андреа появилась кстати. Она возникла в дверном проеме и позвала меня.
Мигель вернулся.
В неверном свете свечи восковая кожа, пристальный взгляд и мышиная мордочка Мигеля произвели на меня сильное впечатление. Я вдруг испытал головокружительное, небывалое ощущение, весьма неприятное: я почувствовал, что теряю присутствие духа. Затаившись в темноте чулана, Мигель был готов во что бы то ни стало защищать свою тайну. Мое воспаленное воображение нарисовало маленького, но свирепого зверька, загнанного в угол.
Мальчик смотрел мне прямо в глаза. Его упорство заставило меня непроизвольно отвести взгляд и с показным спокойствием рассматривать чемоданы, столик, продавленную койку, стены. Я задержался на фотографии футбольной команды, и тут меня осенило.
— Вижу, дружок, вы тоже болельщик «Западного железнодорожника».
В глазах Мигеля не появилось и проблеска симпатии.
— Вы бывали в Спортивном клубе Килмес? — продолжал я. — Видели ворота, которые сломались от удара Элисео Брауна?
Теперь Мигель улыбался. Но известные мне футбольные байки этим и исчерпывались. Я решил, что моя следующая реплика будет представлять собой хитрую комбинацию из фамилий нападающих и защитников.
— Где вы провели вечер? — небрежно спросил я. — Вы не испугались бури.
Я вспомнил покинутый парусник и, решив, что теперь мы поговорим на морские темы, порылся в своих познаниях, почерпнутых у Конрада.
Мигель отрывисто ответил:
— Я был у Паулино Рочи.
— Кто такой Паулино Роча?
Мигель удивился:
— Аптекарь.
Ко мне вернулось присутствие духа. Я продолжал допрос:
— И что же ты делал у аптекаря?
— Ходил попросить, чтобы он научил меня хранить водоросли.
Он достал из-под койки жестянку из-под нафталина с неровными краями и чуть наклонил ее: в воде плавали красные и зеленые нити.
Я свободно читал в душе моего маленького собеседника. Каждый ребенок — средоточие многих возможностей. В Мигеле жили рыболов, филателист, натуралист… Зависело от стечения обстоятельств, а может быть, и от меня тоже, пойдет ли он по легкой дорожке коллекционера или спортсмена или рискнет встать на трудную научную стезю.
Но мне не следовало позволять себе все эти рассуждения, какими бы уместными и плодотворными они ни казались; я должен был неустанно вести полицейское расследование.
— Ты очень любил сеньориту Мэри?
Я сразу понял, что, задав этот вопрос, совершил ошибку. Мигель неотрывно глядел на банку из-под бензина, на темную воду, на водоросли. Он хранил свою тайну.
Отступать было поздно. Я попробовал выяснить, что знает мальчик об отношениях покойной, Атуэля и Эмилии. Мои старания не увенчались успехом. Об Андреа и Эстебане он тоже высказался очень скупо.
Я опустил глаза. И тут вдруг я заметил пятна крови на полу. Я чуть отодвинул два чемодана. Раздался приглушенный крик. Какая боль! Похоже, когти этого мальчишки отравлены — следы от них до сих пор у меня на лице… Когда я опомнился, мальчика в комнате уже не было. На полу, между чемоданами, лежала огромная белая окровавленная птица.
Меня не покидали весьма серьезные опасения. Я выглянул в окно холла. Буря опять набирала силу.
Я собирался действовать по четко намеченному плану: выпить чаю, навестить Эмилию, до того как явится полиция, и самому ее встретить. Досадная медлительность моей кузины, готовившей с рецептом в руке булочки (англичане называют их scones — пшеничные лепешки), в стремлении повторить знаменитые булочки тети Карлоты, грозила нарушить все мои планы. Я снова выглянул в окно, и то, что я увидел, меня немного утешило. Казалось, черные волны хлещут в стекла. Это был песок. Редкие вспышки освещали инфернальный пейзаж: поверхность земли непрерывно и бурно двигалась и над ней то и дело гневно взметался вихрь смерча.
Наконец прозвучал гонг. Машинистка ударяла в него, плавно качая головой в такт. Все, кроме Эмилии, собрались в столовой вокруг подноса с чаем. Наслаждаясь в меру поджаристой булочкой, я подумал, что все значительные события нашей жизни — рождение, расставания, романы, защиты дипломов, свадьбы, смерти — собирают нас вокруг стола с накрахмаленной скатертью и допотопной посудой. Если мне не изменяет память, у персов считалось, что красивый пейзаж улучшает аппетит, и если взять это положение в широком смысле, то можно прийти к тому, что для человека, не обремененного комплексами, всякое событие в жизни должно служить стимулом хорошо поесть.
Я так глубоко погрузился в медитацию, что разговор остальных для моего уха почти сливался с жужжанием мух. Меня не удивил и не раздосадовал внезапный сухой хлопок (наш друг Мускариус за работой). Постепенно, будто собирая из кусочков мозаику, по обрывкам разговора я восстановил картину: собрание представляло собой кучку испуганных людей, которые пытались скрыть свой страх и втайне раскаивались, что вызвали полицию, откровенно надеясь, что песок воздвигнет вокруг гостиницы непреодолимую стену.
Я спустился, чтобы поддержать Эмилию.
Ее лицо было прекрасно и безмятежно. Она напоминала Прозерпину кисти Данте Габриэля Россетти: сидела опершись на руку, в которой сжимала лиловый носовой платок. В той же позе я оставил ее несколько часов назад. Мы поговорили о чем-то несущественном. Она между прочим сказала, что доктор Корнехо настаивал на том, чтобы побыть немного наедине с покойной. Эмилия ему в этом отказала.
Я вернулся в холл. Корнехо сидел на стуле выпрямившись и изучал, вооружившись очками, бумагой и карандашом, увесистый том. Когда я вижу читающего человека, мой первый порыв — забрать у него книгу. Предоставляю любознательным проанализировать это чувство: непреодолимая тяга к книге или недовольство тем, что не я в центре внимания? Я ограничился вопросом — спросил его, что он читает.
— Это стоящая книга! — ответил он. — Путеводитель по железным дорогам. Я держу в голове план всей страны — разумеется, я имею в виду сеть железных дорог — и стараюсь включать в него самые удаленные и незначительные пункты, с точными расстояниями между ними и продолжительностью поездок.
— Вас занимает четвертое измерение. Пространство во времени, — заключил я.
Маннинг загадочно заметил:
— Бегство от реальности, я бы сказал.
Атуэль смотрел в окно. Он позвал нас. Сквозь вихрь песка мы разглядели, как подъехал «рикенбекер». Впервые за сегодняшний день я рассмеялся. Должен сознаться, что сцена, развернувшаяся перед нами, напоминала убыстренную киносъемку и была непередаваемо комична. Из автомобиля вылез сначала один, потом еще один человек, потом еще… в общем, всего шестеро. Все они высыпались через заднюю дверцу. Потом деловито извлекли из машины длинный темный предмет. Они пытались бороться с ветром и потому казались нам через стекло неустойчивыми и бесформенными, как в кривом зеркале. Они ковыляли в потемках осторожно, как ночью, то и дело спотыкаясь. Чуть не плача от смеха, я смотрел, как они приближаются к гостинице. Они несли гроб.