Поэтому, как только со стороны ванной послышался щелчок задвижки, Паштет толкнул кассету в приемную щель видеомагнитофона и повалился в глубокое кресло. Смотреть, наверное, следовало внимательно, и он смотрел во все глаза, но не видел ничего заслуживающего внимания. На экране было то, что и должно было там быть: гранитные мостовые, оштукатуренные стены, черепичные крыши, какие-то статуи, фонтаны, совершенно посторонние рожи — множество рож и ни одной знакомой… Паштет узнал Триумфальную арку — точь-в-точь как в Москве, на Кутузовском, узнал Эйфелеву башню; ну и что с того? Это ж надо быть последним отморозком, чтобы их не узнать…
Дальше пошла и вовсе какая-то чепуха — интимная жизнь горожан. Какая-то парочка, забыв про стыд, целовалась взасос при всем честном народе, сидя в черном спортивном «БМВ» с откинутым верхом на фоне все той же Эйфелевой башни. Целовались они чертовски долго, минуты три, наверное, и, пока продолжалась эта сценка, Паштет слазил в бар, налил себе вискаря, закурил и вернулся в кресло.
Картинка на экране, слава богу, сменилась, но то, что Паштет видел теперь, было немногим лучше. В кадре опять был черный спортивный «БМВ», на сей раз с поднятым верхом, пустой, припаркованный на подъездной дорожке какого-то обвитого диким виноградом коттеджа. Камера дала наезд, старательно зафиксировав сначала номер машины, а потом зачем-то еще и номер дома. Потом кадр опять сменился, и Паштет увидел дорожный знак — белый прямоугольник с названием населенного пункта, написанным латинскими буквами. «Мелен», — прочел Паштет; это название ему ничего не говорило. Он приготовился смотреть дальше, но на этом запись кончилась.
Все это, несомненно, должно было что-то означать, но вот что именно? Не зря же она, наверное, так привязалась к этому «БМВ»… Сама, что ли, хочет такую же тачку, а прямо попросить не решается? Вот, дескать, милый, посмотри, на каких автомобилях люди ездят и как им в этих автомобилях здорово целоваться…
Это была, конечно, чушь собачья. Никогда она ничего для себя не просила, а если и просила, то так прямо и говорила: прости, милый, но мне бы хотелось того-то и того-то. Это не слишком тебя затруднит? Нет? Спасибо, мой хороший, ты меня очень порадовал. Дай, поцелую…
Тем более что ее собственная машина, подаренная Паштетом на день рождения, была ничуть не хуже. Даже, пожалуй, чуточку лучше, но это уже были тонкости, понятные только знатокам, к числу которых жена Паштета не относилась. Так в чем же тогда дело? Где тут собака зарыта?
В ванной все еще с плеском лилась вода. Обратиться за разъяснениями было не к кому, и Паштет рассеянно отхлебнул из стакана, гадая, что бы это могло значить. Он затянулся сигаретой и, напевая: «А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже нужны, как в бане пассатижи», протянул руку за пультом, намереваясь выключить телевизор.
В этот момент его словно громом ударило. Паштет поперхнулся дымом, закашлялся, как чахоточный, и поспешно отмотал пленку назад, к целующейся в дорогом авто парочке. Он не верил собственной памяти; на это непременно нужно было взглянуть еще раз.
Он остановил пленку и, хищно подавшись вперед, уставился на мелко подрагивающее в режиме стоп-кадра изображение. Да, фраерок изменился почти до неузнаваемости, пообтесался, отрастил волосы до плеч, что придавало ему артистический вид, но это точно был он — тот самый, в натуральную величину.
— Ну вот и встретились, педрила, — сказал ему Паштет. — Я же говорил, что Земля круглая!
— Только не убивай, — послышалось у него за спиной.
Лишь теперь Паштет сообразил, что вода в ванной давно уже перестала течь. Он выключил телевизор и обернулся.
Она стояла в дверях одетая в его любимый шелковый халат и смотрела на него расширенными глазами. В этих ореховых глазах, сейчас казавшихся почти черными, Паштет разглядел отблески какого-то мрачного огня. Он даже слегка струхнул, потому что до сих пор ни разу не видел у нее такого взгляда.
— Не убивать? — переспросил он, от растерянности говоря намного агрессивнее, чем ему хотелось бы. — Не убивать, Катюша, проще всего. А что прикажешь с ним делать? Или ты привезла мне эту пленочку просто так, для общего развития?
— Я не могла, — чужим глухим голосом произнесла она. — Не могла не показать тебе. Это слишком гадко, чтобы справиться в одиночку. И потом, мне жаль девушку.
— Жаль девушку?! — начиная свирепеть, с бешеным напором повторил Паштет. — А себя? Себя тебе не жаль?
— А себя, Паша, жалеть бессмысленно, — ответила она. — И потом, о чем мне жалеть? Если бы не он, мы бы с тобой никогда не встретились. Об одном тебя прошу, одного требую: пообещай мне сейчас же, сию минуту, что не станешь его убивать. Я не хочу, чтобы ты марал об него руки.
— Хорошо, — сказал Паштет. — Я его убивать не стану. Обещаю.
— Обещаешь?
Паштет встал, повернувшись к ней лицом, и спрятал в карманы кулаки, которые ему вдруг стало некуда девать. Они были большие и тяжелые, как два булыжника, и так же, как привязанные к рукам булыжники, стесняли движения.
— Я дважды не повторяю, — мрачно заявил он. — И слов своих на ветер не бросаю. Сказал — обещаю, значит — все. Я его пальцем не трону, но мало ему не покажется.
— Только не убивай, — повторила она.
— Не буду, — буркнул Паштет, закрывая тему.
Лгать жене он не умел, и они оба об этом знали.
Да он и не лгал; у Паштета имелся верный способ стереть Юрченко с лица земли, не прикасаясь к нему пальцем.
Поздно ночью, когда она наконец уснула, утомленная его ласками, Паштет выскользнул из постели, прошел на кухню, а оттуда — в лоджию и, плотно прикрыв за собой балконную дверь, набрал на мобильнике номер Хохла.
Заспанный голос Хохла неприветливо поинтересовался, есть ли у него часы и если есть, то умеет ли он определять по ним время.
— Слышишь, Хохол, — сказал ему Паштет, игнорируя этот риторический вопрос, — крестник твой объявился. Да-да, тот самый фраерок с кирпичом. В Европе оттягивается, понял? Ты как, примешь участие?
— Без базара, — сразу проснувшись, ответил Хохол.
— Тогда жду тебя здесь, — сказал Паштет. — Только ты, это… В общем, на хату ко мне не суйся, ладно? Не в падлу, брателло, ты же понимаешь…
— Понимаю, — сказал Хохол. — То есть ни хрена я в этом не понимаю, но тебе виднее.
— Без обид, брат, ладно? — снова попросил Паштет.
Просить и унижаться он не привык, но готов был в буквальном смысле лизать Хохлу, бывшему работодателю Дениса Юрченко, сапоги, лишь бы тот не являлся к нему домой и не светил своей харей перед его женой.
Они договорились о встрече, и Паштет прервал связь, чувствуя, что сделал большое, нужное дело — едва ли не самое большое и нужное из всех, какие ему приходилось когда-либо делать.
Даша загнала машину в тень придорожных деревьев и выключила двигатель.
— Выход есть всегда, — заявила она в наступившей тишине.
Дэн скептически покосился на нее и промолчал. Может, выход из сложившейся ситуации и существовал, но Дэн его не видел, хотя смотрел очень пристально и был, казалось бы, недурным специалистом в таком сложном деле, как поиск разнообразных, порой незаметных для глаза лазеек. А раз так, то и необходимости принимать участие в пустопорожней болтовне по поводу каких-то там выходов он тоже не видел. Даша болтала чепуху просто потому, что ей было трудно пережить свое поражение: она, дочка банкира, выросшая в тепличных условиях принцесса, считала, наверное, что, стоит ей только посильнее топнуть ножкой, как любое поражение немедля превратится в триумф.
Он подавил невольный вздох. Ему было непонятно, зачем они остановились, — неужели только для того, чтобы еще раз обсудить то, что не нуждалось в обсуждениях? «Пусть выговорится, — решил он. — Так ей будет легче смириться с неизбежным. Да что с ней будет! Погрустит месячишко о своем ненаглядном Дэне, а потом утешится с каким-нибудь будущим адвокатом или политиком… О том, каково мне, она даже и не думает. Дура! — с внезапным озлоблением подумал он. — Что это за дочь, которая не может вытянуть из любящего папаши несчастные двадцать тысяч? Будто нарочно завалила все дело… А может, и вправду нарочно?»
Он понимал, что несправедлив к Даше, но от сознания собственного бессилия раздражение не проходило, а, напротив, усиливалось. С деньгами было хорошо, а без денег стало плохо, и с каждым днем, с каждым часом становилось все хуже и хуже. Даже Дашины полные губы, высокая грудь и стройные ноги уже не возбуждали его так, как раньше. Любовное безумие минувшей ночи теперь казалось ему последней вспышкой догоревшего костра. Все вокруг словно подернулось серым пеплом; костер любви требовал топлива, а топливо кончилось.
— Ты дуешься, как ребенок, которому не дали перед обедом конфетку, — чутко уловив его настроение, сказала Даша.
— Я не дуюсь, — вяло возразил он. — Просто говорить не о чем. Вот ты говоришь: выход есть всегда.
Да, я согласен, выход есть. Неприметная такая дверца с надписью «Выход». Открывай и иди на все четыре стороны…
— То есть ты намерен уйти? — спросила Даша.
Дэн повернул голову и посмотрел на нее. Даша глядела прямо перед собой и кусала губы. Женских слез Денис не любил и потому решил аккуратно вырулить из ситуации.