— Ну, и что?..
— А то, что вам должно быть ясно: раз вы не в состоянии отдать мне три сольдо, я не постесняюсь забрать залог, как только обнаружу его. Прощайте, матушка.
— Прощайте, друг Иова, — пробормотала Бабилана.
— А-а! — произнес кум, затворив дверь. — Похоже, ты крепко вцепился в свою скуфейку, почтеннейший; ну что ж, я тоже!.. Так что посмотрим, кто из нас кого переупрямит!..
Не успел кум Маттео вернуться к себе, как в двери дома метра Адама постучали в третий раз, но на этот раз пришел настоящий друг.
Прибыв в Никотеру за пожертвованиями, фра Бракалоне узнал о недомогании метра Адама и с готовностью направился к нему, чтобы предложить больному помощь как духовную, так и мирскую. Помощь духовная заключалась в раде заученных наизусть общих мест из проповедей in extremis отца Гаэтано; помощь мирская представляла собой флягу доброго вина из Катандзаро, курицу для бульона и немного рыбы, отменно вкусной и легко усваиваемой. Как видно, фра Бракалоне был прекрасным человеком и твердо держал слово.
Он был на самом деле расстроен, когда почтенная Бабилана провела его в первую из комнат и там объявила о постигшем ее несчастье, а затем спросила, не соблаговолит ли он помолиться у смертного одра. Однако, слушая почтенную Бабилану, ризничий вспомнил, что дал метру Адаму еще одно твердое обещание — устроить ему достойное погребение. Поэтому он ответил отказом, объяснив, что у него и так мало времени, чтобы принять все необходимые меры по организации погребального шествия, но, поскольку ему предстоит ночное бдение в церкви подле покойного, то именно там он и прочтет все молитвы, какие только могла бы пожелать столь взыскательная душа его приятеля. С этими словами он ушел, оставив принесенную провизию и пообещав немедленно прислать подобающий гроб.
Метр Адам не пропустил ни единого слова по ходу беседы и сразу же отметил: в том, что сказал и сделал ризничий, есть одновременно и хорошее и плохое; хорошее — была доставлена провизия, в которой мертвый уже начал нуждаться; плохое — точное следование со стороны фра Бракалоне ранее принятым на себя обязательствам, чему живой ужаснулся. Итак, если фра Бракалоне пробудет всю ночь возле гроба, придется либо смириться с погребением, либо рискнуть посвятить монаха в суть дела. Погребение было бы малоприятно, а откровенность могла быть чревата опасностью. Метр Адам рассчитывал на уединение в церкви, что позволило бы ему ускользнуть оттуда незамеченным, а наутро жена объяснила бы его исчезновение тем, что ей будто бы во сне явилась во всем своем блеске Мадонна из Никотеры, вознесшая метра Адама на Небеса. А потому отсутствие тела объяснилось бы без труда, ведь достойный художник не был, подобно Господу, наделен вездесущностью и не мог одновременно пребывать и на Небесах и на земле.
Однако, как стало ясно, возникла угроза осуществлению столь великолепного плана; но нашим читателям несомненно известно, что метр Адам всегда отличался безграничной верой в Провидение (следует заметить, что те, для кого оно делает меньше всего, полагаются на него в наибольшей степени) и потому занялся настоящим, оставляя будущее в руках Божьих: поручил жене приготовить ужин, да такой, как это приличествует человеку, не евшему тридцать часов и не знающему, когда он еще раз поест.
Добрая Бабилана принялась за дело и при содействии сердобольных соседок собрала то, без чего нельзя было готовить, потому что в доме художника уже и речи не было о горшках, жаровнях и сковородах. А поскольку там нечего было жарить, печь или варить, без этих предметов более или менее успешно обходились. Благодаря проявленному участию (при иных обстоятельствах немыслимому) несчастная женщина благополучно завершила свои труды и через два часа у нее был готов такой ужин, который способен был бы поднять и мертвого; именно так он и подействовал на метра Адама: при виде его он восстал, подобно Лазарю, со столь блаженным видом, что если бы кто-нибудь в это время подглядывал в замочную скважину, то подумал бы, что душа достойного художника начала приобщаться к небесной благодати. Но тут постучали в дверь; почтенная Бабилана поторопилась поставить еду на пол и пошла открывать: оказалось, что принесли гроб.
Это происшествие, которое, возможно, определенным образом подействовало бы на мертвеца менее философски настроенного, чем метр Адам, ничуть не убавило у художника аппетита. Напротив, в данных обстоятельствах он, насколько мог вспомнить, наслаждался едой как никогда. Он уже дожевывал последний кусочек рыбы и заглатывал последний стаканчик вина, как вдруг услышал у самого порога резкое и нестройное пение. Бабилана затрепетала.
— Это ко мне пришли «ангелы», — заявил метр Адам. — В бутылке еще осталось немного вина; пойди, жена, отнеси им. Теперь ведь они явились ко мне не для того, чтобы я им сделал корону из золотой бумаги и картонные крылышки. А я тем временем улягусь в гроб, как и положено честному новопреставленному. Иди, жена, иди!
Старуха послушалась и вышла, затворив за собой дверь, чтобы не мешать метру Адаму делать необходимые приготовления. Действительно, четверо мальчиков из деревенского хора в длинных одеяниях из миткаля, с картонными крылышками и бумажными нимбами, явились к мертвому, которому предстояло провести ночь в церкви. За ними шли носильщики, а за носильщиками — группа жителей деревни, и во главе их вышагивал кум Маттео.
Добрая женщина отдала «ангелам» ту малую толику вина, что у нее имелась; однако, поскольку вследствие всем известной нищеты покойного посланники Небес рассчитывали на одну лишь колодезную воду, их приятно удивила столь неожиданная удача, и как бы мало им ни перепало по сравнению с тем, как их встречают, когда они имеют дело с более состоятельными покойниками, они, тем не менее, с искренней благодарностью затянули «De profundis», а носильщики в это время уложили гроб на носилки и пошли впереди процессии в сопровождении четырех «ангелов», причем сразу же за ними во главе сопровождающих тело следовал кум Маттео, который, поскольку в Калабрии существует обычай нести покойника с открытым лицом, не сводил глаз с благословенной скуфейки, что должна была бы возместить ему утрату трех сольдо.
В церковь прибыли на закате; ее отделял от деревни величественный сад, где в свое время прятался Марко Бранди, и она возвышалась у самого склона горы. Это было одно из тех крохотных живописных строений, которые так любят пейзажисты, ибо теплый колорит камня великолепно прорисовывается на фоне бледной листвы каштанов; как и все аббатство, церковь находилась в довольно плачевном состоянии, но фра Бракалоне, учитывая торжественность случая, при помощи только что срезанных цветов и старинных гобеленов обновил ее наилучшим образом.
Верный данному обещанию, он встретил тело друга на пороге. Носильщики поставили гроб на возвышение, устроенное посредине клироса, и, пока «ангелы» допевали последний псалом, фра Бракалоне зажег вокруг покойника шесть обещанных свечей. Эта скрупулезность еще больше напугала метра Адама, поскольку он уже ни в коей мере не сомневался в том, что достойный ризничий целиком и полностью сдержит данное им слово и просидит у тела всю ночь. Как только пение псалмов прекратилось, «ангелы» вышли из церкви, носильщики последовали за ними, а жители Никотеры — за носильщиками, за исключением, однако, кума Маттео, умудрившегося проскользнуть незамеченным в исповедальню. В результате этого у метра Адама вместо одного стража-хранителя появилось два, и если бы это обстоятельство стало ему известно, то опасения его несомненно обратились бы в безумный страх.
Фра Бракалоне затворил за ушедшими дверь и, усевшись возле возвышения, стал бормотать молитвы. А метр Адам в это время размышлял, что ему лучше сделать. Быть может, стоит подождать, пока фра Бракалоне уснет, что рано или поздно обязательно случится? Или стоит довериться ему и довести до его сведения, что он совершает бдение при живом? Второй вариант показался ему наиболее опасным; впрочем, времени для окончательного выбора было еще достаточно, и метр Адам решил проявить терпение и сохранять ту самую неподвижность, которую он не раз просил у своих моделей, так никогда ее и не получая. Что касается кума Маттео, то тот терпеливо выжидал, рассчитывая в целях осуществления задуманного плана на то же самое, на что надеялся метр Адам, а именно — ризничий либо уйдет, либо заснет.
Время шло, и оба, обманувшись в своих ожиданиях, начали чувствовать себя довольно скверно: один в гробу, другой в исповедальне; но вдруг фра Бракалоне осекся посреди молитвы и вскочил, словно вспомнив что-то очень важное, после чего быстро направился к дверце, выходящей в коридор, который вел через галерею церкви в аббатство. Дело в том, что достойный служитель Господа вдруг вспомнил про одно из обещаний, данных им метру Адаму, и потому помчался изо всех сил в свою келью, находившуюся в противоположном конце монастыря, чтобы забрать оттуда торжественные облачения, приготовленные для погребальной церемонии.
Метр Адам и кум Маттео, каждый в свою очередь, подумали, что настал час избавления; один, лежа в гробу, поднял голову, а другой приоткрыл дверцу исповедальни, причем первый решил, что уже свободен и вот-вот выбежит на волю, а второй вообразил, что уже стал владельцем знаменитой скуфейки. Но в ту минуту, когда каждый из них осторожно выставил ногу — один из гроба, другой из убежища, — с паперти донесся страшный шум и дверь с грохотом распахнулась, открывая дорогу группе вооруженных людей, с бранью и проклятиями рассыпавшихся по церкви.
Тут метр Адам и кум Маттео убрали ноги и в неподвижной немоте стали ожидать дальнейшего развития событий.
Группа, столь беспорядочно и шумно ворвавшаяся в самый неподходящий момент, была банда Марко Бранди.
С того времени, как разбойники лишились своего предводителя, они стали жертвой достойной сожаления анархии и роковой недисциплинированности. Правда, в течение нескольких дней, непосредственно последовавших за его исчезновением, они еще придерживались привычных для них почти что военных норм поведения, поскольку опасались, что в один прекрасный миг он объявится вновь; но мало-помалу сама мысль о том, что он либо погиб, либо схвачен, стала восприниматься ими как свершившийся факт и в отсутствие сильной руки, подавлявшей дурные страсти, злополучные бандиты стали поддаваться собственным прихотям и действовать, повинуясь зверским инстинктам, лишившись последних остатков чести и совести, кляня на каждом шагу Бога и дьявола, распевая «Аве Мария» в кабаках и буйствуя в церквах.
И вот в тот день, о котором идет речь, узнав, что в половине одиннадцатого вечера по дороге между Джоей и Милето проследует почтовая карета, перевозящая из Палермо в Неаполь налоговые сборы, человек двенадцать-пятнадцать из числа этих нечестивцев устроили засаду между двумя упомянутыми селениями и, обратив в бегство сопровождавший экипаж эскорт, без всякого уважения к государственным службам наложили лапу на общественные средства; после этого они отправились в харчевню, где поужинали так, словно у них было по два желудка, но ни капли совести. Затем, полупьяные и ни в малейшей степени не доверяющие друг другу, они решили разделить награбленное в церкви, так как, если даже кто-нибудь и вздумает обмануть товарищей, святость места удержит его от этого. Сказано — сделано; однако столь похвальные намерения привели их сюда явно не вовремя с точки зрения как метра Адама, так и кума Маттео.
Сначала разбойников ошеломило то, что церковь оказалась так ярко освещена; но, поразмыслив, они решили, что подобная иллюминация лишь облегчит предстоящий дележ, и, понятия не имея о тех способах, при помощи которых Провидение карает виновных и обращает грешников, обрадовались этому неожиданному обстоятельству. Кое-кто из них, менее очерствевший душой, чем прочие, попытался пояснить остальным членам банды, что подобного рода занятие перед лицом покойника является верхом богохульства; но их, более разумных, единодушно подняли на смех, причем из противоречия, столь характерного для людей грубого душевного склада; громче всех кричали как раз те, кто опасался, что их товарищи заметят царящую в их душах природную неуверенность в себе.
Затем, благодаря сохранившимся остаткам повиновения распоряжениям того из них, кто исполнял обязанности главаря, шум постепенно стал стихать, все расселись в круг, и начался дележ. Начали с монет большего достоинства, затем перешли к средним, а под конец занялись мелочью; но когда расчеты были окончены, осталось три сольдо.
Такую сумму между пятнадцатью разбойниками разделить было трудновато, особенно потому, что это происходило в стране, где еще не была введена десятичная система мер. И тогда решили, что эти три сольдо, не поддающиеся разделу, будут каким-нибудь способом разыграны. Каждый предлагал свой собственный метод: одни советовали сыграть в «орел или решку», другие — в «чет-нечет»; ни один из этих двух вариантов не получил всеобщего одобрения: те, кто сделал эти предложения, настаивали на своем, те, кто их отвергал, упорствовали в своем отказе; разногласия грозили перерасти в ссору, грубые оскорбления явно предвещали безжалостную схватку; но тут возвысил голос тот, кто исполнял обязанности главаря, и заявил, что нашел способ, который удовлетворит всех и одновременно представит собой приятнейшее развлечение для всей их компании. Это вдвойне заманчивое обещание утихомирило страсти, и все смолкли, чтобы выслушать предложение. Выдумка была, действительно, более чем оригинальна: она заключалась в том, что гроб устанавливается таким образом, чтобы превратить покойника в мишень; каждый стреляет в цель один раз из карабина, и тот, кому удастся попасть в самую середину лба, получает три сольдо. Исполняющий обязанности главаря не ошибся: его предложение пришлось по вкусу всем без исключения, что и было подтверждено всеобщими рукоплесканиями.
Все бандиты приняли участие в приготовлениях, необходимых для создания тира нового образца: один рассчитывал расстояние, другой готовил карабин, кто-то отмеривал порох, а кто-то отсчитывал пули. Затем, как только эти приготовления были закончены, все вместе окружили гроб, чтобы затем поднять его, как было оговорено; однако стоило лишь этим нечестивцам прикоснуться руками к гробу, как метр Адам, осознав, что нельзя терять ни минуты, если он не хочет, чтобы его расстреляли, встал в гробу во весь рост и закричал оглушительным голосом:
— Душа чистилища!
Услышав этот крик и увидев это привидение, бандиты бросились вон из церкви, оставив на плитах клироса не только спорные три сольдо, но и пятнадцать долей, которые еще никто не имел времени забрать и которые в сумме составляли семь тысяч пятьсот тридцать франков.
Некоторое время метр Адам простоял с распростертыми руками и разинутым ртом, изумляясь произведенному им эффекту. Потом он ловко выпрыгнул из гроба, полагая, что и для него настала минута умчаться на волю; тем не менее он был человеком достаточно рассудительным, чтобы бросить на произвол судьбы добро, ниспосланное ему самим Господом; припомнив одно из любимых изречений фра Бракалоне, гласившее, что, если один вор заберет себе то, что украдено другим вором, дьяволу остается только рассмеяться, он решил дать возможность дьяволу посмеяться от всей души и забрать себе одному то, что украли пятнадцать воров. После этого он взял кусок материи, служивший ему саваном, расстелил его на полу и мигом сгреб туда все пятнадцать долей. Собрав все до последнего, он с алчностью нищеты стал разглядывать кучу золота, серебра и мелкой разменной монеты, как вдруг почувствовал, что кто-то похлопывает его по плечу и одновременно произносит на ухо слова, столь же ужасные, сколь и неожиданные:
— Разделим, кум, на двоих!
Метр Адам тотчас же обернулся и увидел кума Маттео: тот стоял у него за спиной со скрещенными руками и насмешливо его разглядывал. Выбора не было — оставалось либо потерять все, либо поделить всю эту сумму, тем самым обеспечив молчание и купив сообщника. Метр Адам не колебался ни минуты и, проявив уже известную читателю быстроту и решимость, предложил Маттео сесть перед ним и расстелить платок. В результате раздела у каждого из них оказалось по три тысячи семьсот шестьдесят пять франков.
Оставались еще три сольдо, послужившие причиной спора среди грабителей. Метр Адам посмотрел на них и рассмеялся.
— Вот это те самые три сольдо, — сказал кум Маттео, протягивая к ним руки, — которые я тебе ссудил; отдай их мне.
— Еще чего! — не согласился метр Адам, забирая их себе. — Чудеса, да и только! Я тебе подарил три тысячи семьсот шестьдесят пять франков, а ты требуешь у меня еще какие-то три сольдо!
— Я требую эти три сольдо потому, что я тебе их одолжил, — ответил кум, — и буду требовать до тех пор, пока ты их мне не отдашь. Ты теперь достаточно богат, чтобы отдавать долги. Так что отдай мне хотя бы мои три сольдо.
— Твои три сольдо! Тебе следовало бы сказать, мои три сольдо, так что извини!
— Да отдай же ты, наконец, мои три сольдо! — воскликнул кум Маттео и схватил метра Адама за волосы.
— Да оставь же ты в покое мои три сольдо! — воскликнул тот и ухватил кума Маттео за воротник.
Оба зашли слишком далеко, чтобы уступить; к тому же оба они были упрямы, как и все калабрийцы, так что каждый из них тянул деньги к себе, рыча во всю глотку: «Мои три сольдо! Мои три сольдо!»
Оставим же этих двух достопочтенных противников в свое удовольствие тащить друг друга за волосы и воротник и орать без всякого стеснения, а сами вернемся к отряду Марко Бранди.
Разбойники уносили ноги, словно за ними гнались по пятам все дьяволы ада. Но, несмотря на охватившую их жуткую панику, им все же пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Одни прислонились к деревьям, другие уселись на камнях, кто-то впопыхах бросился ничком на землю, кто-то лег на спину; а когда у всех понемногу стало восстанавливаться дыхание, одному из них пришло в голову, что, быть может, они ошиблись или стали жертвой обмана зрения. Он робко высказал свое мнение, но видение было еще слишком живо, чтобы большинство поддержало это суждение. Однако по истечении нескольких минут безмятежное спокойствие ночи, прозрачность воздуха, свежесть дыхания гор мало-помалу смягчили душевную тревогу бандитов. Окружавшая их природа была так величественна и чиста, что они никак не могли понять, как это в четверти льё от места, где они остановились, мог быть нарушен естественный мировой порядок и перестал действовать один из первейших законов бытия. Быть может, эти раздумья не имели такой четко выраженной формы, но, в каком бы виде они ни одолевали бандитов, воздействие их, тем не менее, оказалось достаточно сильным. И в результате этого по прошествии еще нескольких минут молчаливых раздумий бандиты все же убедили себя в том, что они, вероятно, поторопились покинуть церковь, опрометчиво бросив там деньги и оружие. Тогда один из них предложил вернуться и забрать все это; если бы подобный совет был высказан несколько ранее, он имел бы, как видно, мало шансов на то, чтобы его одобрили, теперь же произошло совершенно обратное: все набрались смелости и отбросили все опасения. Но каждый, кто набрался смелости и отбросил все опасения, одновременно втайне испытывал чувство стыда, так что все поднялись молча и отряд отправился в путь, не говоря ни единого слова.
И все же, несмотря на воинственную решимость, охватившую всех без исключения, по мере приближения к церкви бандиты ощущали, как у них в груди вновь зарождается какой-то слабый трепет, появляются явные признаки возвращения прежних страхов. Время от времени те, кто шел впереди, останавливались и прислушивались и весь отряд останавливался и прислушивался вслед за ними. И тогда воцарялась такая глубокая тишина, что каждый без труда мог услышать биение собственного сердца; затем все вновь отправлялись в путь, замедляя шаг тем чаще, чем ближе они подходили к страшному месту, куда шли все и куда никто не желал попасть.
Наконец они поднялись на вершину холма, откуда можно было увидеть темную массу церкви со светящимися окнами. Стало ясно, что гроб все еще стоит на возвышении. Бандиты переглянулись, как бы молчаливо спрашивая друг у друга, стоит ли двигаться дальше. Тот, кто исполнял обязанности главаря, видя, что всех охватили сомнения, рискнул заявить, что пойдет один, ибо он находится в состоянии благодати, поскольку не далее чем утром получил отпущение грехов от ограбленного им монаха, и потому рискует менее других. Бандиты дали обещание его подождать; исполняющий обязанности главаря осенил себя крестным знамением и отбыл.