— Отойди с дороги, Мишка!
Мишка стоял как вкопанный и печальными глазами смотрел на Берти, Смородине пришлось натянуть поводья, и парадный аллюр был испорчен вконец. Глаза Копытка метали молнии.
— В лепешку раздавлю эту мерзкую тварь!.. — конь рванул поводья.
Мишка пропустил оскорбление мимо ушей, и когда повозка остановилась, он, прихрамывая, сделал несколько шагов в сторонку. Похоже, будто каждое его движение сопровождалось нестерпимой болью.
— Что это с ним стряслось? — удивился Смородина.
— Мне уже вчера показалось, что ему больно ступать, — сказал Берти, направляясь к ослику. — Дай-ка ногу, Мишка.
Ослик, явно терзаемый болью, попятился, как бы говоря:
— Нет-нет, не трогайте меня.
— Да не бойся, не обижу я тебя, — и Берти, приподняв Мишкину ногу, принялся осторожно ощупывать ее. Как только он добрался до бабки, Мишка встревоженно вскинул голову, как бы давая понять, что это и есть больное место.
— Горит огнем, — утвердительно кивнул Берти, — не иначе как растяжение. Ну что ж, товару у нас сейчас немного, справится Копытко и в одиночку.
Мишка, заслышав знакомое имя, словно он только этого и дожидался, с довольным видом, но сильно прихрамывая, направился в сарай. Однако в дверях сарая он задержался на мгновение и обернулся к Берти с такой тоской во взгляде, словно говоря:
— Эх, Берти, Берти… разве это жизнь?
В сарае ослик тотчас улегся подле копны сена и принялся ждать. А, как известно, Мишка попусту ждать не привык. И что бы вы думали? Через несколько минут перед ним уже стоял Берти с угощением; Мишка, кряхтя и постанывая, принял ломоть хлеба, круто посыпанного солью, и с любопытством наблюдал, как Берти бережно обертывал мокрой тряпкой его больную ногу.
— Не расстраивайся, Мишка, заживет! Полежишь денек-другой, и все как рукой снимет… — и Берти вышел из сарая.
Мишка с полнейшим удовлетворением отметил про себя слово «полежишь», поскольку значение его ослику было понятно.
— Видал, какие дела? — радостно кивнул он аисту.
Как только Копытка отвели на конюшню, Вахур опрометью примчалась к Мишке.
— Что, у тебя нога разболелась?
Мишка многозначительно моргнул.
— Ну, что тебе попусту объяснять, Вахур? Вам с Келе этого не понять. Даже мудрый Торо, и тот не разобрался бы.
— Я и вправду не понимаю, — зевнул аист. — Или болит, или нет — по-моему, так.
— А вот и не так! Если я захочу — болит, а не захочу — то не болит.
Собака и аист в недоумении уставились друг на друга.
— Я же говорю, вам этого не понять! Когда человек на меня смотрит — нога болит, когда не смотрит — не болит. Вот и вся премудрость! Со временем, может, и вы ее постигнете.
На второй день на базар отправился Копытко, и на третий, и на четвертый тоже… Погода стояла ясная, солнечная, и друзья, как правило, выходили погреться на солнышке у сарая.
— Что-то теперь все время Копытко ездит в город, — Вахур недоумевающе взглянула на Мишку.
— Конечно, а как же! — утвердительно кивнул ослик. — Пока у меня не пройдет нога…
— Какое там «пройдет»! — строго осадил его Келе. — Мы же видим, что ничего у тебя не болит.
— Берти уж на что умник, а считает, будто я болен, — Мишка довольно моргнул. — Копытко тоже не дурак, да и породы знатной… а ведь вот и он так же считает…
— Мишка! — ужаснулась собака. — Ты только делаешь вид, а на самом деле никакой беды у тебя нет?..
— Ошибаешься, Вахур! Как я говорю, так оно и есть на самом деле. Во всяком случае, для Берти это так. А мне хочется побыть с вами… собственно говоря, ради вас я и иду на это…
— Возможно, это правда, — кивнул аист. — Но на воле такого не бывает.
— Здесь все мы в неволе, а потому тут всякое бывает. Вот как только заживет моя нога…
— Чему там заживать, ведь она у тебя не больная! — возмутилась честная собака; в ее мозгу никак не укладывалось такое лицемерие.
— И все-таки она заживет, Вахур! А теперь пошли к стогу.
И три друга прошествовали в конец двора. Поддавшись на Мишкины уговоры, они вот уже несколько дней нежились на солнышке, у стога; там действительно было теплее, чем у сарая: желтая солома, пропитанная ароматами лета, отражала солнечные лучи, щедро делясь теплом. Приятели оставляли без внимания бахвальство Курри, который не упускал случая пригрозить аисту расправой и во что бы то ни стало рвался в драку.
Аист долго хранил молчание, а затем осуждающе посмотрел на Мишку.
— Нехорошо так поступать, Мишка, и Закон…
— Заруби себе на носу, Длинноногий, что я сам устанавливаю для себя законы! Главное, что мне хорошо, не говоря уж о том, что Копытко от злости даже к овсу не притрагивается.
Ослик осторожно огляделся по сторонам: — Берти не видно, — сказал он. — Берегись, Вахур, как бы мне не наступить на тебя ненароком!
Эту забаву придумал тоже Мишка. Он рассказал приятелям, что произошло на базаре, и утверждал при этом, будто бы ему ничего не стоит раздавить любую собаку, когда захочется.
— А ну-ка, попробуй! — задорно отозвалась собака, и началась игра, судьей в которой выступал Келе. То Мишка переходил в наступление, то Вахур. Собака с притворной яростью ворчала, набрасывалась на ослика, который отбивался всёми четырьмя ногами, крутился на месте, отскакивал в сторону, и под конец все решили, что не так-то просто справиться с Вахур, хотя она и схлопотала несколько увесистых пинков.
Но игра пришлась им по душе, и они повторяли ее изо дня в день, когда Смородина уезжал на базар, а Берти был занят делами по дому.
Вот и сейчас друзья решили позабавиться. Келе, проникнутый важностью своей роли, стоял у стога, а Вахур осторожно ухватила Мишку за ногу; ослик ловко вывернулся, и было ясно, что Вахур опоздала, и ослик мог бы хорошенько лягнуть ее. Теперь собака носилась вокруг Мишки, а тот вертелся волчком, затем высоко подпрыгнул на всех четырех ногах, а когда опять встал за землю, в глазах его отразилось отчаяние и даже ужас.