— Ну, видишь, Вахур! Если тебя кто-нибудь назовет по имени, ты что же, сразу так и побежишь?
— Побегу.
— Непростительное легкомыслие с твоей стороны, Вахур. Тебя могут пнуть или ударить.
— Тогда я пущу в ход зубы.
— Так и до беды недалеко. А я не хочу неприятностей и поэтому предпочитаю не отзываться. Не пойду, и все тут. Я обязан подчиняться только Берти.
— Но ведь перед этим тебя звал Берти…
— А тогда я не слышал… Вот так-то, Вахур…
Собака перевела вопросительный взгляд на аиста, но тот уклончиво мотнул головой.
— Меня лучше не спрашивай, Вахур. Я в чужих делах не разбираюсь.
Берти прилежно трудился в саду, вроде бы не обращая внимания на сердитые крики Агнеш; но краешком глаза косился на камыши, опасаясь, как бы Мишка и в самом деле не вышел из укрытия.
«Э-э, нет, не такой он дурак», — удовлетворенно думал Берти.
А Мишка и впрямь был не дурак. На лугу он так и не появился. Берти ухмыльнулся в усы, когда Агнеш, в развевающейся юбке, сердито цокая каблуками, пересекла двор. Кнут она в сердцах бросила у двери хлева (кому надо, тот пусть и прибирает на место).
— Кыш! — шуганула она с порога греющихся на солнышке кур и хлопнула дверью так, что стекла зазвенели.
Берти радостно потер руки: рвет и мечет баба, потому как не по-ее вышло. И он отложил для своего любимца пучок молодого салата и разных других лакомств.
А Мишка и думать забыл про резкий женский голос, суливший ему неприятности; ослик с любопытством смотрел на Келе, который явно приметил что-то интересное в кустарнике. На гибкой ветке куста сидел Четт, скоропут. Он заметно похудел с тех пор, как его в последний раз тут видели, однако самомнения у него не поубавилось. Топорща перья, чтобы казаться посолиднее, он вступает в разговор с аистом.
— Наш путь оказался нелегким, но мы и не торопились. Зато и потерь у нас почти не было, и все благодаря мне: я за всеми следил, я всех оберегал, вот мы и добрались благополучно. Подруга моя пока еще отдыхает, но гнездо наше цело, нужно только заново выстлать его изнутри, но это уж недолгое дело.
— Что-то вы на этот раз поздно прилетели, — задумчиво моргнул Мишка. Ослик, правда, видел этого скоропута впервые, но не такой у него был характер, чтобы не вмешиваться в чужой разговор.
— Когда надо, тогда и прилетели, с тобой забыли посоветоваться! — дерзко чирикнул скоропут, даже не соизволив обернуться в его сторону. Мишка чуть не поперхнулся от этакой наглости.
— Я к тому, — судорожно сглатывая застрявший в горле комок, сказал ослик, — что другие уже давно здесь.
Тут ветки куста зашевелились, и подруга скоропута уселась рядом с мужем. Она явно пребывала не в лучшем расположении духа.
— С каких это пор слуги человека стали вмешиваться в дела вольных птиц? Чего он к нам привязался, старый болтун! Знай ушами трясет, а сам не замечает, что ему на спину клещи сыплются!
Мишка испуганно вскочил на ноги и встряхнулся. Сейчас ему было не до того, чтобы сводить с обидчиками счеты: Мишка пуще огня боялся этих вредных паразитов. Он поспешно направился прочь из камышей, Вахур последовала за ним. Келе замешкался, не желая, чтобы скоропуты заподозрили его в солидарности с осликом и собакой, тем более, что и сам он теперь не ощущал такими уж тесными связывающие их узы; не переставая на ходу искать себе поживу, аист медленно зашагал к ручью.
При его появлении лягушки поспешно плюхнулись в воду, но Келе и не смотрел на них: он был сыт, а потом здесь, в воде, не так-то легко ловить этих Унка.
На другом конце луга копалась пара молодых аистов, и каждый раз, пролетая к ольхе, они несли в клюве прутик или лист прошлогодней осоки. Когда им случалось пролетать над Келе, они склоняли к нему головы.
— Мы вьем гнездо…
Келе молча кивал, продолжая стоять на лугу. Весь пернатый мир вокруг него сейчас был охвачен стремлением свить собственное гнездо. Очутись сейчас здесь какая-нибудь одинокая аистиха, и Келе, пожалуй, попытался бы совершить невозможное: с неокрепшими крыльями взять на себя бремя заботы о семье. Но он безошибочно чувствовал, что завлечь подругу и произвести на свет потомство под силу и хромой, и однокрылой птице, но вырастить птенцов ей не удастся. А любовь и гнездо без птенцов — такого у аистов просто не бывает. Вольные птицы знают этот закон и знают также: тот, кто его нарушит, — погибнет или лишится свободы, что, в сущности, одно и то же.
Келе не питает на этот счет никаких иллюзий. И если бы сейчас рядом с ним вдруг очутилась аистиха, он не стал бы предаваться пустым мечтам, а попросил бы у подруги разумного совета: сможет ли он с его неокрепшими крыльями обеспечить семью пропитанием? Сможет — хорошо, не сможет — стало быть, ничего у них не получится. Любовь у аистов лишена романтизма.
Солнце, клонящееся к закату, шлет на восток все меньше света, и все гуще ложатся на землю тени. Луг пока еще купается в предзакатном золотом сиянии, но долины тонут в прохладе, и лес готовится к прощанию с минувшим днем.
Лесные тропы поросли травой, деревья пышно зеленеют, где-то вкрадчиво воркует голубь, а кукушки гадают друг другу и при этом посмеиваются: какой смысл гадать, если все равно никто не верит этим гаданиям. Впрочем, возможно, что веселятся они по другой причине: им удалось разместить все свои яйца… по чужим гнездам. Кукушка — единственная птица, которая не высиживает яйца и не взращивает своих птенцов. Хотя и тому есть своя причина. Кукушка кормится только гусеницами, и в одиночку поднять многочисленное потомство ей было бы просто не под силу. Вот она и вынуждена загодя определять своих еще не вылупившихся из яйца птенцов на чужие харчи и постой. А сделав свое коварное дело, смеется.
Конечно, пока кукушка караулит у гнезда ничего не подозревающей малиновки, славки, трясогузки или овсянки, она молчит, не выдавая своего присутствия, но стоит только хозяйке вылететь из гнезда, и кукушка тут как тут! К тем яичкам, что уже находятся в гнезде, она подкладывает свое.
На этом, пожалуй, стоит остановиться и поподробнее. Кукушка размером гораздо больше тех птиц, в гнезда которых она подкладывает свои яйца, но яйца ее не крупнее яиц этих мелких пташек. Но это еще не все. Яйца кукушки бывают самой разнообразной расцветки: желтоватые, голубоватые, зеленоватые, с коричневым или красноватым оттенком, пятнистые и в крапинку, — словом, они в соответствии с извечным законом мимикрии выглядят в точности так, как яички той птицы, в гнездо которой кукушка забралась. Потому и не надо ей беспокоиться, что незадачливая хозяйка гнезда обнаружит прибавление в своем семействе. Однако не следует думать, будто одна и та же кукушка несет разные яйца. Нет, у каждой кукушки есть своя приемная мать, и кукушка несет яички такого же цвета, как та птаха, в гнезде которой она вывелась. Птенцы кукушки отличаются непомерной прожорливостью; чтобы прокормить одного кукушонка, требуются усилия целой семьи, потому кукушка подкладывает в каждое гнездо не более одного яйца. Несчастной птичьей паре хватит забот и с одним таким подкидышем. Одно яйцо сюда, другое в следующее гнездо — пока всех не пристроит кукушка-мать, а там: ку-ку, ку-ку… — смеется-эаливается она над обманутыми простаками… Но зато птенец из этого подложенного кукушкой яйца проклевывается на несколько дней раньше своих сводных братьев и начинает расти не по дням, а по часам. Он гораздо крупнее, клюв задирает выше всех, перехватывая чуть ли не каждый кусок. Кукушонок растет и крепнет — незадачливые родители, глядишь, еще и гордятся «своим» детищем, а тот постепенно вытесняет из гнезда законных наследников, обрекая их на верную гибель. Как правило, воспитание одного кукушонка достигается ценою жизни трех-четырех других птенцов: они выпадают из гнезда на землю, и их бренные останки становятся добычей муравьев. А неблагодарный воспитанник, едва только вылетит из гнезда, так больше и не заглядывает проведать своих приемных родителей.
Казалось бы, после всего сказанного следует относиться к кукушкам с чувством праведного гнева. Однако необходимо помнить о том, что одна кукушка принесет лесу значительно больше пользы, чем принесли бы три-четыре погибшие мелкие птахи.
Кукушка — единственная птица, которая уничтожает всех гусениц подряд: тонюсеньких, с кончик иголки, и упитанных, в палец толщиной. Ей безразлично, гладкие у них тельца или щетинистые, как щеки у Яноша Смородины, когда он три дня не брился. Более того, кукушка — единственная управа на таких лохматых гусениц, она проделывает неимоверно тяжкую работу, поэтому имеет право на определенное облегчение своей участи. Вот она и получает от природы такое послабление.
В лесу стемнело. Смолк даже черный дрозд, и ночь темным великаном зашагала меж стройных, высоких стволов, но как высоко ни взмахивает этот великан своей черной шляпой, до неба ему не достать: оно пока еще остается светлым.
Лес наполнен теплым дыханием весны. Ее нежные ароматы волнами проплывают над просеками, а в сгущающейся темноте мягко и неслышно подкрадывается сон.
Тишина стоит глубокая и неподвижная, и в этой тишине, под черным, опрокинутым куполом ночи вдруг раздается: ку-ку… ку-ку. Это кукушке, вестнице солнца и мая, приснился солнечный луч.
Затих и двор Яноша Смородины. С наступлением сумерек Келе и его приятели неспеша потянулись к садовой калитке. Утки тотчас заняли место за своим вожаком — аистом, а гуси выбрались из ручья, тщательно соблюдая приличествующую дистанцию между собой и прочими простолюдинами. И только Вахур примчалась позже: собака обнаружила какой-то непорядок на улице перед домом и поспешила вмешаться громким лаем.
Мишка усердно щипал траву и весь был поглощен этим важным занятием.
— Пора идти, — двинулся к дому Келе, но Мишка даже головы не поднял.
— Вы идите, — повел он ушами, — а у меня еще дела. — И ослик настороженно покосился на калитку.
Келе не стал его дожидаться и повел стаю ко двору.
Мишка внимательно прислушался, но ничего подозрительного не обнаружил. Он совсем уж было успокоился, когда у калитки показался Берти. Мишка опять принялся сосредоточенно щипать траву, нервно взмахивая хвостом; руки у Берти были заложены за спину, а Мишка знал по опыту, что таким образом человек обычно прячет кнут. Поэтому ослик решил притвориться, будто занят делом; и вообще всякому видно, что он в печальном расположении духа, а значит, и нельзя требовать от него, чтобы он слышал каждое обращенное к нему слово.
— А ну, иди сюда, шельмец ты эдакий…
Напряженные нервы ослика расслабились, приятное чувство разливалось по всему телу; не поднимая головы, он покосился на Берти. Ласковый голос и кнут, — нет, эти понятия не вязались друг с другом.