Заискивающе смотрит Каган в глаза следователю. Отпускает плоские шуточки, стряхивает пепел с папиросы в пепельницу, которая стоит возле следователя, кланяется, повторяя жеманно «мерси», а тот смотрит на него с рассеянной учтивостью, надеждой, что тот скажет все, что требуется.
Выкурив одну папиросу, «гость» тянется за другой. Он чувствует себя здесь в своей тарелке, как рыба в воде, но по всему чувствуется, что он ни у кого не вызывает симпатию, кое-кто из присутствующих понимают, что свидетель фальшивый, поглядывают на него с брезгливостью.
Каган неторопливо гасит окурок о пепельницу, кланяется: «мерси». Вон он поворачивается в мою сторону. Делает удивленное лицо. Пожимает плечами, мол, не виновен. Его привезли издалека, и он будет давать «показания». Так сложилось, что вынужден начальникам помогать. Да, еще будучи на воле, я узнал, что этот человек ведет себя на следствии мерзко, оговаривает многих, лжет в глаза, совсем утратил человеческий облик.
Отворачиваюсь от него. Неужели человек может так низко пасть?
Всем своим поведением он выдает себя. Оживлен, запросто обращается то к одному, то к другому из сидящих здесь. Он доволен своим положением. Не чувствует угрызения совести. Старый черт, как говорится, стоит одной ногой в могиле и, видно, преданно служит дьяволу! Такой, небось, подпишет все, что хозяевам нужно, и глазом не моргнет. Никакого стыда, ни совести. Неужели он не понимает, что дело не только во мне — фабрикуется провокация против всей нашей литературы, против народа. И вот нашли лжесвидетеля!
Им, службистам, я еще могу как-то простить за все свои унижения — служба у них такая, — а вот этому суетливому типу — никогда! Да и они, думаю, в душе тоже с презрением смотрят на него. Знают ему цену. Если он способен продать за тридцать сребреников своих знакомых и товарищей, пусть даже бывших, то продаст отца родного и своих повелителей в том числе.
Следователь поднимает руку, делает серьезный вид, мол, покурили — и хватит. Начинается.
В кабинете устанавливается напряженная тишина. Горбун переглядывается со «свидетелем», кивает ему, подает какой-то знак: мол, держись, не подводи нас…
Тот кивает одобрительно, усаживается поудобнее, складывает руки на груди по-наполеоновски.
Следователь разъясняет мне, что приступаем к очной ставке, о которой он меня предупреждал ранее, ради этого не поскупились и привезли «свидетеля» из отдаленного лагеря. Все идет строго по закону. Этот свидетель согласился доказать, что я виновен. Он мне все скажет в лицо…
И, обращаясь ко мне, следователь спрашивает:
— Знаете ли вы этого человека, точнее, свидетеля?
Тяжело вздохнув, отвечаю:
— К сожалению, я его знал… Знаю ли теперь, еще посмотрю. Слишком вольготно он себя у вас чувствует. Очень, мне кажется, развязно. Я слышал о нем много нехорошего…
— Откуда вам это известно?
— Слухи могут доходить из самых дальних далей, даже из-за колючей проволоки.
— А вы знаете подсудимого, сидящего перед вами? — обращается следователь к Кагану, показывая на меня.
— Ну как же, граждане следователи, — непременно знаю! — артистически вскакивает он со стула, поправляя на носу очки. — Ну как же, конечно знаю! Мы жили в одном парадном. Он был у нас редактором журнала, председатель секции еврейской литературы Союза писателей Украины… Это он виновен во всем, всех втянул в анти… — Следователь пытается его остановить, но тот делает вид, что не слышит и продолжает: — Он был на Украине, в Киеве, правой рукой врага народа Фефера и выполнял все его указания. Дружил с Маркишем, Квитко и со всеми из антифашистского комитета…
— То есть, — перебивает следователь, — вы хотите сказать — с антисоветским, националистическим «центром»?
— Так точно, с центром! — поправляется «свидетель».
— Что вы плетете?! — не выдерживаю я. — Каким центром? Это бред! Не было никакого антисоветского центра! Это чушь!
— Не мешайте свидетелю говорить! — взрывается следователь.
И тот снова включается в разговор:
— Так вот, я же говорю, если б они не занимались антисоветской пропагандой, я бы не сидел в лагере. Что я, граждане следователи, я был мелкой сошкой, простой литератор, пешка. Они все пурицы. Главари… Фефер, Маркиш, Гофштейн, Квитко… Нужен был им этот комитет, как мне болячка… А Полянкер был редактором журнала… Дружил с ними. Я даже удивлен, что он только теперь попал сюда. А я уже второй год в лагере…
— Отвечайте, свидетель, коротко, — вставил следователь, — знаете ли вы этого человека?
— Боже мой, а как же! — вскакивает Каган со стула. — Знаю его по совместной антисоветской деятельности… Он выполнял задания врага народа Исаака Соломоновича Фефера…
— Точнее, шпионские задания, — поправил следователь.
— Ну да, конечно, шпионские задания Фефера, — вставил «свидетель».
Я вскипел, услыхав такое. Как надо низко пасть, каким надо быть негодяем, чтобы такую чушь сказать о прекрасном поэте, честнейшем советском человеке! Что, этот ублюдок с ума сошел, рехнулся или продался за миску супа?
Следователь взглянул на меня с укором:
— Вот видите, беспартийный человек, а помогает органам распутать ваше вражеское гнездо… Абрам Яковлевич давно признался во всем, а вы покрываете ваш преступный центр… — Он сделал паузу и продолжал, обращаясь к «свидетелю»: — Расскажите подробно, свидетель, как Фефер и его компания передавал обвиняемому шпионские задания? Да, и как вы лично об этом узнали?
— Пожалуйста, могу рассказать! — оживился Каган. — Я вам уже сказал, что жил с ним в одном парадном… — Он поднялся с места, подошел к столу, взял из коробки следователя еще одну папиросу, закурил, поклонился, буркнув «мерси», поправил сползавшие на кончик острого носа очки и продолжал: — Вы меня, гражданин майор, спрашиваете, как враг народа Фефер и его дружки передавали обвиняемому шпионские задания? Я вам сейчас отвечу. Признаюсь, как на духу. Я, знаете, человек честный и откровенный. Мы с Григорием Исааковичем имели честь жить в одном парадном, точнее, жили. Теперь мы, гражданин начальник, живем у вас на квартире… — попробовал он шутить. — Шпионские задания тот ему передавал по телефону… Я иногда подслушивал их разговоры…
Я заметил, что кое-кто из присутствующих опустил голову, с трудом сдерживаясь от смеха.
— Послушайте, что он несет? — возмутился я. — Ваш доносчик совсем потерял голову, забыл, перед кем он плетет этот бред. Оказывается, шпионские задания можно передавать по телефону. Это уже что-то новое в мировой практике. Ваш «свидетель» врет безбожно, а вы это принимаете на веру. Он вас дурит. Снова заявляю, что люди, о которых этот наглец говорит, — честнейшие советские писатели, никогда не были врагами строя. Наоборот, всю свою жизнь, силы, талант они отдали нашему строю, народу, а этот мелкий провокатор…
— Прошу без оскорблений, обвиняемый! — прервал меня следователь. — Ведите себя прилично!
— Зачем же вы мне подсовываете таких лжецов? Я протестую!
Следователь был несколько смущен: понял, что «свидетель» загнул, говорит явно не то. В самом деле, кто по телефону передает шпионские задания? Тут явный конфуз, и, дабы как-то выручить перестаравшегося «свидетеля», снова обратился к нему:
— Расскажите, где и как обвиняемый проводил антисоветскую агитацию?
— Уважаемый следователь, граждане юристы, — уже не так помпезно, как раньше, заговорил Каган, — конечно, он занимался антисоветской пропагандой и агитацией. Где, хотите знать? На литературных вечерах в Киеве и других городах. Он клеветал на наши порядки… Ну, вы же его арестовали. Наверное, есть у вас данные…
— Ну, вот еще! — рассмеялся я, хоть было далеко не до смеха. — Вы только прислушайтесь внимательно, что он несет! Вы себе представляете, я выступаю на вечере перед сотнями читателей-слушателей. Веду там антисоветскую агитацию. Да публика затюкала бы меня, вынесла бы из зала, объявила бы меня сумасшедшим. Назавтра меня вышвырнули б из Союза писателей, отдали под суд, посадили бы… Что он плетет? Это ведь не лезет ни в какие ворота! Если б я себе позволил говорить черт знает что, сразу бы написали об этом в газетах. О наших вечерах подробно освещалось в печати, высоко их оценивали. К тому же знаю, что на всех вечерах бывали и ваши информаторы… Вот я спрашиваю, можно ли этому лжесвидетелю верить, хоть одному слову, он утратил честь и совесть и вводит следователя в заблуждение. Он не только бездарный литератор, но и никчемный стукач…
— Я не позволю себя так оскорблять! — завизжал Каган. — Остановите его, призовите к порядку!
В кабинете началось замешательство. Следователь стал призывать к спокойствию. Чувствовалось, что ни он, ни его коллеги не были в восторге от этой очной ставки, от показаний «свидетеля» обвинения.
Я был потрясен увиденным и услышанным. Не представлял себе, глядя на моего жалкого оппонента, что человек может так низко опуститься, потерять совесть, честь, человеческий облик.
Каган покинул кабинет с поникшей головой. Он был жалок и низок не только в моих глазах, но, кажется, также в глазах людей, присутствовавших на этом жутком спектакле, проведенном этими надменными чиновниками от юриспруденции.