Я долго не мог прийти в себя, думая о лжесвидетеле. Ведь он уже старый, немощный человек. Неужели он забыл, что испокон веков лжесвидетель является самым презренным человеком на земле? Этот страшный грех народ ему не простит даже после смерти.
Когда он уходил, начальник смотрел ему вслед растерянным, ненавистным взглядом — тот явно не оправдал его надежды, не выполнил своей миссии…
Видать, очная ставка, а главное, «показания» лжесвидетеля произвели удручающее впечатление на следователя и всю его свору.
Они были явно разочарованы.
Оказывается, его вызвали сюда не только для встречи со мной. Возили его и в Черновцы, и в Одессу, где сидели в тюрьмах мои приятели, друзья, и сей «свидетель» должен был изобличать врагов народа, но, кажется, большого успеха тот не имел, и его хозяева были им не очень-то довольны.
Его заявления настолько нелепы, надуманны, что даже следователи не могли принять их всерьез. «Дело», состряпанное против меня и моих коллег, повисало в воздухе. «Очная ставка», на которую возлагали большие надежды, провалилась.
Не знаю, как завершилась «благородная миссия» «свидетеля», но в дальнейших допросах его имя ни разу больше не упоминалось.
Дня два меня не вызывали на допрос, и я томился в своей мерзкой камере. Надзиратели очень заботились, чтобы я побольше ходил, не спал ночью, не давали покоя ни минуты.
Мои охранники не спускали с меня глаз. Стоило мне сесть на койку и прикорнуть, как они тут же стучали в дверь, ругались последними словами, угрожали отправить в карцер, но это меня уже не пугало, для меня он не был больше страшен — я там уже не раз бывал.
Однажды глубокой ночью, когда меня, измученного и обессиленного после очередного допроса, привели к моей камере, я возле двери увидел молоденького солдата лет восемнадцати-девятнадцати с синеватыми, необычно добрыми глазами и стриженой светлой головой. Этот паренек ничуть не был похож на тех мрачных, злых надзирателей, которые не могли смотреть мне в глаза, — равнодушных к человеческому горю и страданиям. В глазах этого юноши было такое участие и сострадание, что, открыв дверь в камеру, он намеревался мне что-то передать, спросить, но, оглядевшись и увидев в конце коридора пожилого краснолицего надзирателя-напарника, быстро запер дверь и отошел в сторону.
Была уже глубокая ночь, и я крепко уснул. Мой новый охранник — молодой солдат — ни разу не потревожил меня, не приказывал отвернуть одеяло и смотреть прямо перед собой, не делал никаких замечаний, видно, он жалел меня.
Приближался рассвет, когда я услышал, как осторожно, тихо открылась дверца «кормушки» и в отверстии появилось тревожное лицо паренька. Осторожно оглядываясь, не следят ли за ним, он поманил меня пальцем и шепнул, что остался в коридоре один и я могу его не бояться, он мне зла не причинит. Моя фамилия, сказал он, ему очень знакома. Он недавно прочитал книгу, фамилия автора такая же, как моя. Уж не являюсь ли я родственником того писателя? А книга, между прочим, ему понравилась. Он дал всем своим хлопцам читать, и она им пришлась по душе…
Сперва я растерялся, не зная, что ответить. Почему он заговорил со мной? Тут ведь строго запрещено разговаривать с узниками. За это можно дорого поплатиться. И все же солдат задал мне такой необычный вопрос.
Этот паренек с первого взгляда понравился мне своей скромностью, человечностью, и я, не задумываясь, полушепотом ответил ему, что он не ошибся, я… автор той книги.
Солдат от неожиданности был потрясен, раскрыл рот, в глазах его заискрился огонек полного недоумения, растерянности. Затаив дыхание, он промолвил:
— Вы писатель? Пишете книги? И такого человека тут держат? Как же это так?
Это было сказано с такой детской наивностью, искренностью и сожалением, что у меня защемило сердце. Я лишь покачал головой, грустно усмехнулся, а он не сводил с меня глаз, никак не мог поверить, что видит перед собой живого писателя, притом писателя, книгу которого он недавно прочитал.
Солдат увидел на моем лице недоумение и, как бы оправдываясь, сказал:
— Нет, нет, я тут не служу, оказался здесь случайно… Нескольких наших ребят из военного училища вызвали на той неделе в штаб и сказали, что на время посылают нас на ответственное задание. Какое именно, нам не говорили. Привели сюда и сказали, что мы должны помочь… Людей, мол, не хватает. Будем дежурить, охранять каких-то врагов народа. Врагов, говорили нам, набралось так много, что не хватает охранников… Вот нас и поставили пока дежурить. Обещали на днях забрать… А мы солдаты-курсанты. Приказ начальства, что поделаешь… Вот уже третий день нахожусь тут. Никогда бы не подумал, что держат таких людей за решеткой… Ужас! Ни за что не служил бы тут… — Он на несколько мгновений умолк, испуганно оглядываясь по сторонам, затем продолжал тем же тоном: — Третий день дежурю здесь. Присматриваюсь к заключенным. Странно. Не пойму, что это за «враги народа»? Мне кажется, нормальные люди. Вот напротив вашей камеры сидят пожилой профессор университета, кажется, физик известный, а с ним молодой парень чуть старше меня, авиаконструктор… В том конце — учитель математики… Врач… Председатель колхоза. Вы — писатель, книги пишете, заслуженный человек… Какие же это враги? Ничего не понимаю, хоть убейте!
Освещенное большой лампой удивленное лицо парня выражало крайнее удивление, растерянность. И я посоветовал ему не говорить такое при посторонних, приятелям, ибо, неровен час, он может сам пострадать… Время нынче страшное.
Парень пожал плечами, махнул рукой и, не сводя с меня глаз, спросил:
— Скажите, а какие еще книги вы написали? Сегодня же пойду в библиотеку и попрошу. Интересно, когда знаешь автора…
Он меня очень расстроил. Что я мог ответить на его вопросы? Я понимал, что моих книг в библиотеках он уже не получит. Когда писателей объявляют врагами, тут же их книги сжигают, уничтожают. Должно быть, судьба моих книг будет такой же…
Парень вдруг заволновался, покраснел и тут же захлопнул «кормушку». Видно, в коридоре показался кто-то из дежурных.
Я был необычно взволнован этим неожиданным разговором. Не сон ли это? Впервые за столько времени я увидел перед собой доброго человека, услыхал человеческое слово, увидел нормальные глаза, почувствовал подлинное людское сострадание. А я, грешным делом, уже засомневался в доброте людей…
Спать я уже не мог, хоть был потрясен и взбудоражен такой необычной встречей. Я ходил по камере, прислушиваясь, что происходит за дверью моей камеры. Хорошо ли я поступил, что вступил в разговор с незнакомым парнем? Не уловка ли это следователей? Не провокация ли это?
Прошло какое-то время в мучительных раздумьях. Как я должен себя вести, когда он снова заглянет в мою клетку? Можно ли этому парню поверить, откровенничать с ним?
Вот послышались за дверью осторожные шаги, снова открылась «кормушка», и я опять увидел доброе лицо парнишки.
— Ничего, ложная тревога, — улыбаясь своей добродушной усмешкой, промолвил он. — Это был офицер-дежурный. Злой, как зверь. На всех глядит сердито. За нами тоже смотрят, прислушиваются и принюхиваются, следят, как за арестантами… Вот у нас в училище совсем другие офицеры. Вежливые, добрые, не ругаются. А эти — брр! Буду просить, чтобы меня поскорее забрали отсюда. Не могу видеть, как держат в камерах людей. Насыпали бы мне мешок золота, честное слово, все равно не пошел бы сюда служить. Ни за что в жизни!
Я с удивлением и сожалением смотрел на этого взволнованного юношу с искренними, добрыми глазами, которые больше подходили бы симпатичной девчонке, нежели солдату. Еще раз меня поражало — почему он так откровенен со мной? Представляет ли он себе, этот ласковый, наивный парень, какой гнев начальства он может накликать на себя за общение с «врагом народа?»
И в который раз мучила меня мысль: а может, это какая-то провокация? Что-то задумали и подослали его? Здесь, в этих стенах, все может быть…
— Клянусь, батя, это я впервые в жизни увидел настоящего писателя, — продолжал парень, и лицо его покрылось багрянцем, на нем появилась смущенная улыбка. — Знаете, я тоже сочиняю стихи, вернее, сочинял, когда учился в школе… Если б можно было вам показать. Вы бы прочитали и сказали б — годятся они или нет. С восьмого класса начал баловаться и никому не показывал. Стеснялся, думал, еще на смех поднимут. Подружил с одной девчонкой, написал ей стихотворение, но так и не отважился показать… Завидую вам, книги сочиняете. Для меня те, кто книги умеет писать, — святые… А вас держат за решеткой… Какой ужас!
Он смотрел на меня с невыразимым восхищением и участием.
Вдруг его глаза оживились, стал что-то перебирать в памяти, думая, чем мне помочь.
И, словно доверяя мне величайшую тайну, приблизился к оконцу «кормушки», спросил:
— А вы сами откуда? Где ваш дом? Есть у вас жена, дети?
Я сразу не решился ответить ему и после паузы сказал:
— Да, есть у меня старенькая мать, жена, сынок, который намного моложе тебя. Мой дом находится в двух-трех кварталах отсюда, неподалеку от оперного театра. Там совершенно ничего неизвестно о моей судьбе. Я тоже ничего не знаю о них. И это меня убивает больше всего. Я себе представляю, как мои страдают!..
Он на несколько мгновений задумался и сказал шепотом:
— А телефон у вас дома есть? Может, попытаюсь позвонить вашим, передам привет, скажу…
— Был телефон… Не знаю, не отключили ли его…
Солдат мгновенно захлопнул «кормушку». Видать, кто-то в коридоре появился.
Взволнованный неожиданным ночным разговором с незнакомым солдатом, я опустился на койку, погрузившись в раздумья. Беседа взбудоражила душу. Я пытался угадать, что это за молодой человек? По всему чувствовалось, что это душевный малый, которому можно, кажется, довериться. Интуиция подсказывала, что это не уловка, не провокация. Такой юноша не подведет, не продаст. Надо ему дать номер телефона, может, он отважится и позвонит моим беднягам. Уже прошла, кажется, целая вечность, как я в заточении, а дома ничего не знают о моей судьбе, жив ли я еще или меня уже казнили, повесили… Я представлял себе, как там мучаются, страдают, убиваются мои милые и родные, как потрясены моим арестом друзья и как радуются враги. Какие речи произносятся на писательских собраниях, как «разоблачают», отрекаются от «врага народа», который столько лет пробыл рядом с ними, на фронтах, и сумел «так маскироваться»… А я не могу передать им, что я ни в чем не виновен, никаких преступлений не совершал, что все это — дикий произвол, провокация, фабрикуется чудовищное «дело» против нашей культуры, против моего многострадального народа. Так, как поступили со мной и моими коллегами, друзьями, завтра могут поступить с каждым. Я оторван от всего мира, оклеветан, унижен, не могу себя защитить. Там, на воле, даже не представляют себе, что тут, в этих стенах, творится, как фабрикуют «дела» против честных людей. Что же мне делать, рисковать? Попросить этого доброго парня позвонить по телефону домой или передать с ним записочку, сообщить, что никакой я не враг, не шпион, не диверсант. «Дело» против меня и моих многочисленных друзей-писателей грубо состряпано подлецами, для которых нет ничего святого. Пусть обо мне не беспокоятся мои родные, близкие, друзья. Я тут не сломлен, держусь мужественно, не пал духом, ибо правда на моей стороне, я полон веры, надежды, что справедливость восторжествует и я вернусь домой, к своей работе, семье, к друзьям.
Но, с другой стороны, меня охватил страх: как можно доверять человеку, который тебя охраняет в этой страшной тюрьме? Как я могу поверить человеку, которого первый раз в жизни увидел и услышал? За себя я не опасаюсь. Ничуть! Хуже уже быть не может, но один неосторожный шаг, и я подведу свою семью, своих близких. Следователи неоднократно мне угрожали, что если себя буду так вести, то моя судьба постигнет мою семью, старушку мать, всех моих родных. Нет, нет, я их и себя могу подвергнуть ужасной опасности, нельзя рисковать! Ни в коем случае я не должен сообщать номер телефона и ничего этому парню не поручать.