Госнацмениздат занимал первый этаж в старом пятиэтажном доме в центре столицы. Жили мы одной дружной семьей, как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Вдоль длинного полутемного коридора, освещенного тусклыми электрическими лампочками, тянулись небольшие комнатушки с фанерными перегородками; в этих конурах ютились редакции.
С раннего утра и до полночи здесь царило оживление, стояли шум и гам, прерываемые раскатами громкого смеха; в густом табачном дыму трудно было разглядеть лица людей.
Голоса звучали на разных языках, сливаясь в необычный хор, даже можно сказать, в ансамбль. «Не хватает только медных труб», — шутили остряки.
Это был своеобразный штаб разноязычных литератур, где собирались писатели, поэты, редакторы, журналисты, приходили и деятели искусства — артисты театров и ансамблей самодеятельности художественных коллективов, которые действовали во многих уголках Киева.
На окраинах города — Куреневке, Святошино, Пуще-Водице — были «нацменовские» колхозы и совхозы, а на Ветряных горах раскинулись сады и виноградники интернационального колхоза имени Петровского, трудились на его плантациях люди пятидесяти национальностей. На землях республики действовали болгарские, польские, еврейские, молдавские, немецкие коллективные хозяйства. Существовали на Украине национальные районы. Болгарский район имени Коларова, Польский имени Мархлевского, три еврейских национальных района — Калининдорф, Новозлатополь, Сталиндорф, не считая ряда артелей в Запорожье, Джанкое, на Херсонщине. Все это символизировало ленинскую национальную политику.
Плечом к плечу жили, трудились, развивали свою культуру люди разных народов. Наряду с украинскими школами и театрами в городах, местечках были школы на национальных языках, свои театры, клубы…
На Институтской улице в Киеве действовал Интернациональный клуб, залы которого были постоянно переполнены: тут устраивались концерты, ставились спектакли на разных языках, работали десятки кружков, курсов.
В тридцатые годы, когда начались репрессии, в первую очередь их почувствовали на себе представители интеллигенции национальных меньшинств.
Так «великий вождь всех народов» разрешал национальный вопрос. Где же искать врагов народа, диверсантов, вредителей и шпионов, агентов империализма, как не среди нацменов?!
На каком основании они собираются в клубах, поют и разговаривают на непонятных языках? Недолго думая, прикрыли Интернациональный клуб на Институтской, а самых активных его деятелей арестовали.
Стали закрывать национальные театры — польский, немецкий, болгарский, молдавский, еврейский, а руководителей их бросали за решетку — «шпионы». Исчезали национальные школы, техникумы, отделения в пединститутах и университетах. Прекратили существование польские, немецкие, еврейские, болгарские, молдавские журналы и газеты, национальные детские садики, культурные общества, и с каждым днем «исчезали» культурные деятели: писатели, студенты, ученые, специалисты…
Шла охота на «ведьм», искали козлов отпущения в деятелях — их объявляли националистами, предателями, врагами народа…
В Госнацмениздате быстро поняли — курс на уничтожение национальных культур. Репрессировали лучших болгарских писателей, обвинив их в шпионаже, стало быть, болгарское отделение издательства прикрыли. Следующей жертвой стали польские писатели — перестали издавать литературу на польском языке, журналы, газеты, закрыли польский театр в Киеве, школы. Вслед за этим арестовали немецких писателей, запретили немецкие школы, учреждения, ликвидировали национальные районы, многие колхозы.
Наконец, бросили в тюрьму группу еврейских писателей, прикрыли газеты, театры и среди них знаменитый «Евоканс» Шейнина.
Пустели кабинеты нашего издательства. Все меньше печаталось книг и журналов на национальных языках.
«Многоязычный хор» онемел. Люди боялись собственной тени, перестали разговаривать на родном языке.
В еврейском отделении тоже не досчитывались многих писателей и редакторов, но редакция все еще выпускала отдельные книги и журнал.
В самом конце длинного коридора Госнацмениздата находились и «апартаменты» нашего журнала, который вначале назывался «Пролит» («Пролетарская литература»), а затем — «Фармест» («Соревнование»). В эпоху сталинских пятилеток он часто менял названия, пока, наконец, остановились на одном — «Советише литератур» («Советская литература»). Это произошло после Первого всесоюзного съезда писателей страны.
Как известно, на этом съезде с большим докладом выступил Максим Горький. Он говорил о многонациональной литературе нашей страны, упомянул добрым словом и еврейских литераторов, писавших на идиш. Некоторые из них даже выступали на этом форуме. Запомнились речи Переца Маркиша, Ицика Фефера, Давида Бергельсона, Льва Квитко, интересным было выступление тогда еще молодого романиста Нотэ Лурье.
После съезда писатели с большим подъемом взялись за работу. Появились новые высокохудожественные произведения, романы и повести, поэмы и драмы. Веселее стало на душе, зародилась надежда, вера в то, что можно свободно жить и творить.
К нам в редакцию потянулись пожилые и молодые писатели, приносили свои первые пробы начинающие литераторы.
«Апартаменты» наши состояли из одной тускло освещенной комнаты, которая упиралась двумя большими запыленными окнами в глухую стену соседнего дома.
Тесно сдвинутые старенькие столы и несколько искривленных скрипучих венских стульев — такое наследство досталось нам от издательства «Культур — Лига», зародившегося с первых дней установления на Украине советской власти…
Дверь большой комнаты была постоянно широко распахнута, и жрецы художественной словесности могли свободно входить сюда со своим багажом. Но главным образом это делали для того, чтобы в полутемной прокуренной комнате было чем дышать.
На дверях тогда не вывешивали бюрократических табличек: «Прием авторов с 15 до 17», «Просят не курить», «Не шуметь», «Разговаривать шепотом», «Без стука не входить»… Наоборот, к нам заходили без стука, курили, дымили, громко разговаривали. Не было, как теперь, грозных секретарей-машинисток, разговаривающих с посетителями с презрением, свысока. Наша машинистка — скромная, молчаливая молодая женщина Ева Ушомирская — сидела в маленькой соседней комнатушке, всех встречала с улыбкой, не переставая стучать на машинке.
Не существовало кабинетов главного редактора, ответственного секретаря, зав. отделом поэзии, зав. отделом прозы. Да и таких отделов не было. За стареньким письменным столиком, который давно можно было выбросить на свалку, в густых облаках дыма сидел, согнувшись в три погибели, седой как лунь литературный правщик Борис Маршак и, не отрываясь от гранок, что-то колдовал, прислушиваясь одним ухом к разговорам.
Непонятно было, как он мог работать, когда то и дело в кабинет вваливались в одиночку и группками шумные авторы. Не успев поздороваться, они прямо с порога декламировали свои новые стихи, и комната заполнялась зеваками. Выслушав творение наиболее смелых, начинали их тут же громко обсуждать.
Здесь вы могли встретить редактора журнала, неугомонного острослова Ицика Фефера. Вихрем залетал сюда Давид Гофштейн. Вечно чем-то озабоченный, он присаживался к соседнему столику и что-то вычитывал, правил, редактировал.
Частенько здесь бывал член редколлегии Григорий Орланд, автор недавно прогремевших оригинальных романов «Гребли» и «Агломерат». Не дослушав очередного декламатора, раскладывал на столе свои бумаги юморист и озорник, маленький, тщедушный, внешне некрасивый, Файвель Сито. И тут же, перебивая всех, начинал читать свой очередной рассказ о беспризорниках. Постоянными слушателями этих стихийных выступлений были мрачноватый, редко улыбающийся молчальник Матвей Гарцман и вихрастый рыжеволосый Матвей Талалаевский, который едва ли не каждый вечер приносил свои новые стихи на злобу дня, и добродушный прозаик Ицик Кипнис, и улыбчивый драматург и актер Мойсей Гершензон; детский писатель Гутянский, старшие литераторы Веледницкий и Аронский, Хащевацкий и Фининберг, тонкий лирик Григорий Диамант, романист Натан Забара, рассказчик Табачников, поэтессы Рива Балясная и Пятигорская. Часто приезжали к нам молодой, но уже маститый прозаик из Одессы Нотэ Лурье, критик Ирма Друкер, певец колхозного села Вайнерман, строговатый на вид Губерман, драматург, пьесы которого широко шли на сценах еврейских театров страны. Из Харькова наведывалась Хана Левина и литературовед Гольдэс. Приезжали из Москвы Давид Бергельсон и Перец Маркиш, Нистер и Арон Кушниров — кто только из писателей не бывал в неуютной прокуренной комнатке!
Под этим потолком звучали отрывки из новых романов и повестей, поэмы и стихи, рассказы и пьесы. Тут вспыхивали споры, шел большой разговор о судьбах литературы. Решались судьбы произведений, выносились «приговоры» авторам.
Из городов и местечек Украины сюда приходили скромные парни и девчата, начинающие литераторы. Робко приближались к двери, с восхищением смотрели на именитых прозаиков и поэтов. Наиболее смелые отваживались — доставали тетрадки, блокноты, листочки и читали свои стихи, рассказы. Помню передвоенную талантливую смену, мы успели напечатать их первые пробы пера. Это поэт Матвей Голбштейн, Арон Бородянский, Григорий Дубинский, Хаим Меламуд, Пиня Киричанский, Миша Могилевич, Лопата, Коробейник, Редько и другие. Потом они ушли на фронт, и многие из них погибли, оставив нам свои первые книжечки.
Литературная жизнь шла бурно, наши ряды росли.
Помещение редакции было слишком маленьким, и мы шли в клубы и дома культуры, проводили там творческие вечера.
Мы работали с писателями разных национальностей, особенно дружили с украинскими побратимами.
Максим Рыльский, Павло Тычина, Микола Бажан, Петро Панч, Остап Вышня, Павло Усенко часто выступали вместе с нашими поэтами и прозаиками на литературных вечерах. На страницах нашего журнала печатались переводы их произведений на идиш. Лучшие поэты Украины переводили произведения еврейских писателей на украинский язык. Шло взаимное обогащение литератур. Трогательной была дружба Павла Тычины, М. Рыльского, М. Бажана с Давидом Гофштейном, Ициком Фефером, Липой Резником. Чтобы перевести на украинский язык стихи основоположника еврейской поэзии Ошера Шварцмана, Павло Тычина изучил еврейский язык и читал его стихи в оригинале. Двадцать пять лет Давид Гофштейн переводил на родной язык поэзию Тараса Шевченко. Он перевел также много произведений Ивана Франко, Леси Украинки, Максима Рыльского, Павла Тычины, Павла Усенко.
Казалось, этот интернационализм, эта дружба навеки. Однако постепенно в нашем доме стали затихать разноязычные голоса. Реже слышалась польская речь, еще реже немецкая, болгарская. Прекратили существование большинство периодических изданий на национальных языках, сотрудники их были объявлены «врагами народа».
Совсем исчезла греческая речь, сотрудников греческой редакции арестовали. Все мрачнее становилось в нашем коридоре.
Помню, частенько приезжал к нам в редакцию прекрасный еврейский поэт из Молдавии Янкелевич, но вот и он перестал появляться. Словно сквозь землю провалился. Затем мы с недоумением узнали, что он — румынский шпион!
Бросили в тюрьму талантливого романиста Абрама Абчука, одного из руководителей нашей секции. В прошлом скромный учитель, он прославился как автор нашумевшего романа «Гершл Шамай», веселой истории о простом трудяге. Это было одно из первых произведений о рабочих. Правда, герой романа осмелился говорить о недостатках на фабрике и о бюрократе — начальнике. Кое-кто воспринял это как контрреволюцию.
Прошло еще какое-то время, и такая же участь постигла Ивана Кулика, первого председателя Союза писателей Украины.
Это был необыкновенный человек. Сын бедного учителя из Шполы, он юношей примкнул к революционному движению, вынужден был покинуть родину, добрался до Америки, работал на шахтах, заводе, там же стал коммунистом. Когда в России началась февральская революция, семнадцатилетний поэт вернулся на родину. Был участником гражданской войны, членом первого советского правительства на Украине. В мирное время стал общественным деятелем, возглавил писательскую организацию Украины…
Следом за ним арестовали почти все руководство писательской организации Украины — Ивана Кириленко, Самойла Щупака, Владимира Коряка. Один из крупнейших украинских драматургов Иван Микитенко, которого исключили из партии, после собрания отправился в голосеевский лес и там застрелился, чтобы избежать ареста…
Репрессировали целую группу молодых украинских писателей Чепурного, Мельника, Гудима… Никто из них не вернулся из лагерей.