Брэд и прочие его гости — Джо и Марджи — вышли к дверям. Зашел Буковски — в широких штанах и спортивном пидже. Представляю себе, какую сцену устроила ему подруга, чтоб он надел костюм, и он наконец сдался, чтобы ей было приятно и чтобы такое явление при всем параде развлекло людей.
Он оказался не так высок, как я себе представлял: где-то моего роста, шесть футов максимум, однако сложен был как товарный вагон — этакий плотный кус мяса. Правильные, довольно приятные черты лица погребены под огромным, мясистым, изрытым вместилищем дурной кармы, жалости к себе и мстительности, которое увенчивал наипивнейший, наилуковичнейший нос из всех, что когда-либо направляли во тьме шаткие шаги. Голова висела меж плеч, и от этого Буковски выглядел массивным троглодитом.
Голос у него был на удивление тих и вовсе не низок, а говорил он сухо, как У. К. Филдз, спуская окончания вниз, как с горки.
— Я в завязке, — сказал Буковски, откупоривая пиво.
Девушка у него была симпатичная, чуть за тридцать — не в своей тарелке, но, похоже, такая живенькая. Напомнила мне одну молодящуюся бабулю, мою знакомую по Среднему Западу, которая каждый вечер пила и плясала, удирая от старости, но эта девушка была еще молода и полна сил, трагедия ее не коснется еще долго.
— Это Линда, — сказал нам Хэнк. — Она пишет роман. И неплохой.
Линда. Это с ней поссорился Брэд, когда они заходили в гости последний раз. Ему казалось, что она всем недовольна, потому что не верит в брак.
Мы по-прежнему стояли в кухне.
— Отпадная у вас машина, — сказал я, но и Хэнк, и Линда пропустили это мимо ушей.
Я передал Хэнку трубку. Линда никогда раньше не курила гашиш, и Хэнк рассказал ей, как это делается.
— Она с гор, — сказал он нам. — Ни шиша не знает.
Очевидно, это они обсуждали уже не раз.
— Ну да, я тупая деревенщина, — подтвердила она. — Тут ничего нет… — она коснулась головы, — зато вот тут полно, — коснулась живота. — Мне сейчас хорошо.
— А не раз бывало херово, детка. Ты же не будешь спорить.
— Ай-ай, Хэнк…
— Но это правда — иногда тебе и хорошо бывает.
По кругу уже пошел косяк, и Хэнк принялся втолковывать Линде торчковую терминологию. Штакетину приняла Талли, и Хэнк сказал:
— Вот тебе ворона. Настоящая ворона.
— Что такое ворона? — спросил я.
— Ворона… — ответил он, отпустив слово скользить наружу, — ворона сразу вкуривает внутрь, прокатывает мягкий дым с кончика по губам и языку, чтоб не обжечься.
Линда передала штакетину дальше, Хэнк тоже.
— Для меня слишком горячо, мужик, — передал он ее мне.
Я проглотил.
— Он ее проглотил, Линда! Видала? Проглотил прямо с огнем!
Талли подала нам чили, и мы ввосьмером переместились в гостиную поесть у камина. Я бы сделал удачный ход, но мне все равно было боязно. Если Буковски начнет со мной спарринг, я боялся, что рухну. Я сидел на тахте напротив него — как можно дальше.
— Я ничего не слышу, — через минуту сказал Буковски. Встал и пересел ко мне. — Ну, как погода, Клод? — спросил он через некоторое время.
— Знаешь, я через пару месяцев еду во Флориду, — ответил Клод.
— За ней?
Клод хихикнул:
— Не-е.
Хэнк засмеялся.
— Хорошо… Иди сюда, — сказал он Линде. Она подсела к нему, и он обхватил ее лапой. — Ей хочется танцевать и быть счастливой, — сказал он.
Брэда от чили затошнило, и он отправился спать.
Буковски начал объяснять Линде логику самоубийства, пока она не расстроилась; потом перестал. На вертаке крутились «Грейтфул дэд».
— Это нормальная танцевальная музыка, но не ведет до упора, — сказал он.
Тут я почувствовал, что вполне приспособился к его стилю и могу завязать беседу.
— Я как-то вечером сел и хорошенько нагрузился под «Роллингов» и струнный квартет Бетховена — и понял, что Бетховен лучше.
— Что такое? — переспросил он. — Ты тихо говоришь, я половину пропустил.
Я повторил.
— Ну да, — сказал он. — С этой вот танцевальной музыки нормально начинать, но она не до упора, и ты готов к чему-то большему. Я это понял как-то на неделе — был совсем за гранью, сидел в темноте и слушал Баха, одну и ту же пьесу раз за разом. И где-то на сотый раз меня осенило. У него мелодии — одна налагается на другую. Он начал с основной, затем ввел вторую, а несколько тактов спустя — третью и затем четвертую; и я думаю: ну все, больше не сможет. А он дальше давай — по-моему, до десяти дошел.
— Бах, — сказала Линда. Встала и заходила по комнате.
— Любит танцевать, — сказал Буковски.
— Тебе что, никто из популярных не нравится? — спросила она его. — Диззи Гиллеспи! — сказала она.
— Как вторая глава движется? — спросил он.