Она уселась в кресло где-то в другом углу.
Музыка сменилась на что-то очень сладкое и приторное. Хэнк повернулся к Клоду:
— Она вернется, Клод.
Бóльшую часть пауз Джо заполнял длинными спонтанными проповедями о мире и братстве, о религии и вообще добрых вибрациях. Он вовсе не был Кришнамурти — такой приветливый просто, с легким сердцем. Теперь он гнал про то, как хорошо будет, если весь мир возьмет себя в руки и заживет в духе братской любви. Когда он закончил, Хэнк сказал Линде:
— Вот тебе торчки.
Я рассказал про зверюшек, которых нашли в пирамиде Хеопса и они там не разложились.
— В Чехословакии открыли секреты, которые животных мумифицируют. Они воплощены в пирамидах. Считается, что в такой форме пространства резонирует космическая энергия. Чехи построили миниатюрные модели, где затачивают бритвенные лезвия.
Буковски посмотрел на меня:
— И ты в это веришь?
— Эстеты в чудесах не сомневаются, — сказал я.
— Ты в это не веришь, — заключил он.
Линда ушла в ванную.
— Ей кажется, что тут никому не весело, — пояснил Хэнк, — потому что никто не скачет, не шумит и не танцует. Ей не понять, как это людям может нравиться проводить время за более интроспективными занятиями. Она хорошая девка, только мне кажется, ничего у нас не выйдет. В одном месте у нас все замечательно — на кровати, а в других смыслах не очень хорошо.
Я вплывал в музыку, когда Линда вернулась и уселась в свое кресло.
— Иди сюда, — сказал он.
Она сердито пялилась перед собой. Минуту спустя я кинул взгляд в ее сторону — у нее на коленях лежал младенец. У него была голова троглодита.
— Ой, Хэнк, ну ладно, — сказала она.
Затем оба встали и пошли обратно к тахте — Линда к нему прижималась.
— Против наркоты ничего не скажешь, — гнул свое Джо, долго, скорее невнятно, нежели красноречиво эту наркоту защищая.
— Наверное, что угодно полезно принимать, если оно тебя из собственной головы выводит, — признал Хэнк.
— Еще бы! Только, я думаю, наркота загоняет тебя в голову глубже. — У Джо начался следующий выплеск.
— По-моему, ты куришь дурь, потому что считаешь, будто у тебя яйца слишком мелкие, — сказал Буковски.
Джо рассмеялся — не столько рассмеялся, сколько фыркнул, — но Буковски его оборвал:
— А что, большие, что ли?
— Нет, дело не в этом, — сказал Джо. — Яйца меня не волнуют.
— Ну так большие или нет? — спросил Буковски. — Какой величины?
— Да нет же, не в этом дело, — сказал Джо. — Яйца меня не теребят. В общем, я не знаю. Я ж не хожу, не мерю их линейкой, знаешь.
— А хуй длинный? Яйца большие? — Вдруг Буковски развернулся ко мне. — А у тебя? — спросил он.
По мне побежали мурашки, а в голову ударила кровь. В висках забился пульс.
— Ой, да ладно, — сказал я. — Наркоши, конечно, на ушах стоят насчет своих сексуальных ролей, но, если выяснять это с каждым по отдельности, будет перебор.
— Я не говорю о любом, — сказал Буковски. — Я говорю о тебе. У тебя большие яйца?
— Пушечные ядра. Мои предки ими пуляли в войне тысяча восемьсот двенадцатого года.
— А какие? Давай поглядим, — сказал он.
Где-то посреди всего этого Линда встала и вышла на кухню. Наконец и Буковски поднялся и пошел за ней. Голова у меня кружилась, но на ногах я еще стоял. Джо и Марджи увалили в спальню одевать ребенка перед уходом.
Буковски вернулся:
— Похоже, народ, мы шторы спустим сегодня пораньше. Линда хочет уйти. — (Та старалась выглядеть сердечно.) — У нее живот болит. — Это он особо подчеркнул.
Они ушли. В гостиную вернулся Джо. Сказал, что надеется, никого не обидел своими разговорами, но он считает, что у человека есть право говорить то, что думает. Мы его заверили, что гнал он нормально, и он вместе с Марджи и младенцем ушел.
«Charles Bukowski Answers 10 Easy Questions», F. A. Nettelbeck, Throb Two, Summer-Fall 1971, pp. 56–59.
Суббота
Привет, Неттелбек,
я ответил на твои десять простых вопросов несколько дней назад, но отправляю только сейчас. Надеюсь, я не выгляжу серьезным, как твой мальчишка Блазек, — он-то, похоже, считает себя эдаким провидцем.
Что касается твоего письма, поэты не единственные дураки, но среди них дураков больше.
ну что ж, стало быть —
1) Вы считаете, поэзия будет правомерна через сто лет?