В этом романе описан странный любовный треугольник. Прелестная, но бедная девушка Эглантина, в чьем имени таится намек на ее внешность и характер (Eglantine — шиповник, красивая, но скромная роза), любит все, что сулит спокойную, полную блаженной лености жизнь, — стариков и старину с их вековыми традициями, фамильные реликвии; все это она с рождения видела в замке Фонтранж, где выросла как воспитанница хозяев. Эглантина питает детскую, почти неосознанную любовь к знатному владельцу замка — шестидесятилетнему Фонтранжу, да и сам он, плененный красотой девушки, влюбляется в нее. Но вот Эглантина попадает в Париж и знакомится с богатым пожилым банкиром Моизом. Как разрешится эта коллизия? С кем останется Эглантина — с обожающим ее Моизом или с Фонтранжем, которого любит и чтит с самого детства? Жан Жироду, поэт в душе, рассказывает эту любовную историю в лирических тонах, со свойственной ему теплой и слегка ироничной нежностью не только к своим героям, с их сложными душевными переживаниями, но и ко всем мелочам, из которых складывается их бытие. И, конечно, с огромной любовью к Франции — любовью, которая буквально пронизывает все его романы. А романов за свою не очень долгую жизнь (1882–1944) он написал немало; из них четыре составляют нечто вроде семейной хроники, объединяющей членов семьи Фонтранж, их друзей и соседей: «Белла», «Приключения Жерома Бардини», «Эглантина» и «Лгунья», последний роман уже переведен на русский язык и опубликован издательством «МИК» в 1994 г. Прочтя его, вы узнаете, что случилось с Фонтранжем через несколько лет после событий, описанных в «Эглантине».
Переводчик и издательство «МИК» сердечно благодарят французское посольство в Москве за помощь и поддержку в издании произведений выдающегося французского писателя Жана Жироду.
Произведения Жана Жироду, опубликованные издательством «Грассэ»:
Провинциальные рассказы
Школа равнодушных
Симон-Патетик, роман
Зигфрид и Лимузен роман
Белла, роман
Эглантина, роман
Бой с Ангелом, роман
Сентиментальная Франция
Сюзанна и Тихий океан, роман
Жюльетта в стране мужчин
Чтения для Тени
Очаровательная Клио
Амика Америка
Эльпенор
Приключения Жерома Бардини, роман
Избранные произведения (подготовлено Рене Лалу)
Пять искушений Лафонтена
Литература
Пьесы:
Троянской войны не будет (пьеса в двух действиях)
Зигфрид (пьеса в четырех действиях), Смерть Зигфрида
Амфитрион 38 (пьеса в трех действиях)
Интермеццо (пьеса в четырех действиях)
Юдифь (пьеса в трех действиях)
Тесса (пьеса в трех действиях и шести картинах, инсценировка «Нимфы с преданным сердцем»)
Приложение к путешествию Кука (одноактная пьеса)
Электра (пьеса в двух действиях)
Парижский экспромт (одноактная пьеса)
Содом и Гоморра (пьеса в двух действиях)
Сумасшедшая из Шайо (пьеса в двух действиях)
Аполлон Беллакский (одноактная пьеса)
Киносценарии к фильмам:
Герцогиня де Ланже
Вефания
Фонтранж проснулся.
Он еще не решил, стоит ли считать себя проснувшимся: здоровый сон Фонтранжей давно вошел в поговорку. Их замок, вне всякого сомнения, был единственным обиталищем во Франции, где обслуживание спящего хозяина велось столь же тщательно и усердно, что и хозяина бодрствующего. В соседских домах, где им случалось гостить, они неизменно сообщали свойственную им весомость истаявшему призраку былого величия ленного владения, возрождая все ушедшее вплоть до акустики; в их присутствии кухни и конюшни вновь наполнялись звуками утренних и звуками вечерних дел, а слуги уже не откладывали на послеполуденное время все более или менее бесшумные занятия, такие как ощипывание кур, стрижку газонов или чистку песка во дворе граблями, что так мерно и ласково щекочут пробуждающуюся землю и сердце… В результате, когда они покидали дом своих друзей, то их стараниями ночь снова окрашивалась в черное, и даже сам отец Фонтранжа, которого все дружно считали черствым эгоистом, оставлял после себя отдохнувшие головы, посвежевшие лица, словом, все благодеяния здорового сна. Бессонница внушала им такое же смятение, в какое поверг бы приключившийся днем обморок. И когда им случалось открыть глаза среди ночи, они уже не могли сомкнуть их сами; требовалась чужая рука, которая опустила бы им веки, как опускают их умершим. Именно во время своих четырех бессонниц отец Фонтранжа, выглядевший крепким и здоровым до самой последней минуты, уловил первые сигналы болезни печени, в дневные часы безмятежно спокойной; эта немочь и свела его в могиле; а, впрочем, кончина эта была вполне дремотной и мирной. Казалось, все Фонтранжи, как раз в силу своего жадного, всепоглощающего сна, изнашивались и дряхлели в первую очередь с ночной стороны. Но именно по ночам талант, фантазия, удачные мысли осеняли эти сонные, отяжелевшие головы, когда их владельцам предстояло погибнуть от менее телесной болезни, такой как страсть, такой как неврастения. Пробудившись внезапно, словно от толчка, сотрясенный сновидением, так вскакивают от грохота упавшей мраморной каминной вазы, Фонтранж очнулся в полутьме спальни по вине истины, давным-давно известной любому школьнику, но для него лишь сейчас блеснувшей яркой вспышкой откровения; она гласила, что несчастье в нашем низменном мире всегда одерживает верх над счастьем, что ни одно из наших деяний не свободно, и что причина порождает следствие; что мы покупаем не ту лошадь или собаку, которую хотим сами, но ту, которую чья-то чужая воля избрала для нас тысячу лет назад; что люди рабы. Теперь ему понадобится целый день, чтобы вновь ощутить удовольствие от лицезрения своих породистых псов и лошадей, которых, быть может, собрали для него желания неведомых ему, канувших в Лету предков. Какая жалкая радость держать у себя собаку Сократа, чистокровного скакуна Браммела!.. Но мало этого: нынешней ночью Судьба, как видно, двинула в бой против этого спавшего старика все свои главные резервы, и Фонтранжа пронзила и вырвала из сна та новая для него, но, увы, неумолимая аксиома, что мужчины стоят выше женщин.
Он не шелохнулся. Он давно установил, что во время подобных приступов бессонницы самое разумное не двигаться. В последний раз, когда это случилось, он вот так же недвижно замер при внезапно нахлынувшей мысли о бесконечности и с трудом удержался от конвульсивных всхлипов. И бесконечность, при виде этого недвижимого, как труп, тела, помедлила и отступила. А, впрочем, что ему, которому через полгода исполнится шестьдесят и кого давно уже интересовали лишь четвероногие да пернатые, мысль о том, что женщины принадлежат к низшей или даже к иной расе?! Он не ощущал в себе достаточной привязанности к земле, чтобы радоваться появлению на ней нового вида. Хватит с него той пары бобров, которых три года назад прислал ему один канадский друг; эти зверьки принялись усерднейшим образом строить плотины во всех ручьях парка. Источник жизни в Фонтранже уже поиссяк и не был столь мощным, чтобы он мог позволить себе роскошь борьбы с женщиной, новой сердцем или плотью… Он решил спать дальше, повернулся на бок и тут же понял свою ошибку: в этой постели, где он уже столько времени почивал один, без подруги, безымянное возвышенное видение подле него сменилось другим, донельзя банальным. Призрачные женщины Фонтранжа внезапно низверглись с былых пьедесталов, и не было ему спасения: он не осмеливался даже, из страха впасть в святотатство, помыслить о Жанне д’Арк или о герцогине Ангулемской. Чья-то неведомая рука безжалостно стирала с самых светлых ликов земной фауны сияющие на них благородство, непорочность, честь. Фонтранж, никогда не ощущавший в себе тоски раскаяния, ныне испытывал жгучие угрызения совести за то, что ниспровергал эти существа, которые, разумеется, не открыли Америку, не изобрели паровую машину, но зато умели вести сообща извечную обольстительную борьбу с мужчинами, завлекая их в волшебные тенета хитроумно-скрытой или гордо-победоносной близости. Итак, женщины, значит, ниже мужчин. Ни одна из них не достойна превзойти Фонтранжа! Он встал, инстинктивно, как некогда его предки крались к бойнице, подошел к окну, отворил его и испытал минутное облегчение: против него в атаку двинулись не давешние ночные призраки, а всего лишь пышная зелень парка, тусклая вода канала, дремотная тишь и полумрак. Увы, ему пришлось с грустью констатировать, что краешек горизонта вдруг начал предательски розоветь! Та истина о женщинах, оказывается, не была, как другие, истиною ночи, ее принес рассвет. Фонтранж задернул портьеры и снова улегся в постель, исполненный решимости отгородиться темнотой от сюрпризов разыгравшегося воображения… Но уже солнце, метнув свое первое сверкающее копье в небосвод, вторым клинком пронзило шелковые портьеры Фонтранжа, и, как по команде, дружно запели зяблики. То был первый сигнал тревоги наступающего дня, и он не позволил Фонтранжу вернуться в сон. Внезапно он вздрогнул… В комнату, неся завтрак вместо заболевшей кухарки, вошла юная женщина.
Впервые она вошла в эту комнату, которую знала до мельчайших подробностей, с робким любопытством. Ее звали Эглантина; она приходилась молочной сестрой дочерям Фонтранжа, Белле и Беллите; несколько дней назад окончилось ее пребывание в пансионе Шарлье. Успокоенная притворным сном Фонтранжа, она поставила на стол поднос с завтраком и, медля раздвинуть оконные занавеси, принялась неторопливо бродить по комнате. Фонтранж услышал, как она перебирает безделушки на комоде, те из них, что более всего походили на капканы для портретов. По их звяканью на мраморной доске он угадывал, дотронулась она до серебряной или до золотой рамки, до портрета Беллиты или Жака. Интересно, который из них могла она поднести к губам и поцеловать? Потом неслышно, как будто не шагнув, а перелетев по воздуху от комода к консоли, Эглантина взяла с нее подзорную трубу герцога Ангулемского и приставила ее к глазам, словно мрак, царящий в спальне, позволял ей свободный обзор. Затем, подойдя к стулу, поправила висевшие на спинке пиджак, жилет и смахнула с ним пылинки ласковым движением жены, что провожает уходящего мужа. Она с явным удовольствием длила эту репетицию семейной жизни: застегнула пуговицу на воротничке, поправила запонку, крючок для часовой цепочки. Эдакая фея галстуков и пластронов! Все звуки, какие юность способна вызволить из немотствующего покоя этой комнаты, все они достигли слуха Фонтранжа, явившись ему в хрупкой веренице родительных падежей: позвякивание арабского кинжала, который вкладывают обратно в ножны, невнятный лепет бусинок на абажуре, хрустальный голосок пробки графина с апельсиновой водой. Любовь к игре, ветру, лакомствам бродила по спальне в самой неоспоримой, но и самой изменчивой из форм. Фонтранж вслушивался в голоса давно знакомых вещей вокруг этого нового существа. Он вспоминал друга своего деда, слепого принца Загха-хана, который приказывал танцевать перед ним обнаженным девушкам, увешанным золотыми цепочками и прочими украшениями из своей сокровищницы; он любил слышать звон фамильных драгоценностей. Так он на свой манер мысленно видел и поминал предков. Но тут вдруг стало тихо, и Фонтранж догадался: молодая девушка глядится в зеркало. Она настолько увлеклась этим занятием, что задышала чуть глубже, даже слегка прерывисто. Зачарованная собственным отражением еще сильнее, чем недавно фотографиями, она позабыла обо всем на свете. Молчание этой юной красавицы перед зеркалом было сродни молчанию философа, постигающего самого себя, святого, погруженного в благочестивые размышления. Фонтранж явственно ощущал его поистине божественную сущность. Впрочем, вряд ли Эглантина способна была долго сохранять неподвижность, даже глядясь в зеркало. Наверняка она забавлялась той единственной игрой, какую возможно вести бесшумно, игрою лица; она вращала зрачками, куда более верткими, чем запонки на рубашке, она пыталась пошевелить ушами, изобразить «роковой» взгляд. Густой аромат остывающего шоколада обволакивал Фонтранжа, словно запах смолы, словно запах пряных духов. Все еще не отходя от зеркала, Эглантина безуспешно старалась преобразить свое лицо в чье-то чужое, размышляла о том, какая тайная связь соединяет, несмотря на зеркальное стекло, ее самое и это отражение; попятилась, видно, решив измерить длину этой невидимой нити, задела вазу, успела подхватить ее на лету. Фонтранж вздрогнул. Это была севрская ваза, подарок Наполеона Бонапарта семье Шамонтенов, и преподнесенная Фонтранжу Наполеоном Шамонтеном. Все эти вещи, хотя и презентованные весьма незначительными посредниками, но приобщенные к мировой истории, удостоились прикосновения руки и взглядов Эглантины, один только Фонтранж оказался обойденным, тем не менее, он чувствовал, что его присутствие как раз и сообщало смысл их привлекательности, а, следовательно, и этим невинным забавам. Уже не впервые Эглантина, приезжая на каникулы, входила в эту комнату, выбирая те часы, когда она могла свободно трогать и разглядывать безделушки. Однако нынешним утром, поскольку Фонтранж находился в спальне, она проникла в ее сумрак, еще не потесненный светом зари, чтобы наощупь оценить тяжесть каждой из этих исторических вещиц, прижать к ладони печать Филиппа-Августа, погладить щеку помазком Людовика XVI. На большее она не осмелилась бы даже в присутствии спящего юноши. Фонтранж был тронут, почти угнетен этим; он кашлянул. И тут Эглантина пустилась в бегство: рванулась к окну, распахнула занавески и исчезла за дверью.
Стояло лето. Уже начинался сбор урожая. Жнецы толковали о гадюках, особенно расплодившихся в этом году. Один из них, местный крестьянин, обхвативший сноп, чтобы взвалить его на повозку, был ужален змеей прямо в сердце и час спустя умер. Теперь больше никто не прижимал к себе снопы. В нынешнем году объятия с пшеничными снопами, со сжатым хлебом отменялись, но от этого в кухнях не перестали меньше хлопотать над праздничной стряпней, и Фонтранж, согласно заведенному обычаю, перед Днем урожая обошел их все подряд. Фермерши и служанки суетились и бегали взад-вперед, одна Эглантина оставалась безучастной среди всеобщего ликования. Фонтранж обычно встречал этих женщин поодиночке в коридорах, во дворах; теперь же, казалось ему, они сошлись в замке, как бывало при осаде, резне, побоище. И, хотя чувство долга, а, может быть, и раболепие все еще объединяли поколение, вскормленное легендами, и поколение, вскормленное кинематографом, он не осмелился обратиться к каждой из этих женщин, чтобы ему не пришлось заговорить перед ними с Эглантиной. Там, где резали лук, все плакали в три ручья, и это давало повод для хохота и шуток. Народ потешался, заставляя лить слезы самых суровых из фермерш. Две здоровенные девахи потащили было к столу Эглантину, та отбивалась. Фонтранж велел им отпустить ее. А потом весь день ходил гордый собой, словно спас девушку не от луковых слез, а от страшного несчастья.
И снова именно Эглантина принесла ему завтрак на следующий день. Фонтранжу даже показалось, будто на сей раз и замок щелкнул тише, и туфли Эглантины сменились тапочками, и что она твердо решила повторить весь свой вчерашний балет. Фонтранж приоткрыл один глаз: нет, это были не тапочки, Эглантина пришла босиком, призрак во плоти и в добром здравии избрал для себя подобающий наряд. И снова тот же тихий звон золота, а за ним серебра. И тот же неслышный полет из одного угла в другой. Но нынче призрак решил ублажить другой свой орган чувств, не зрение; сегодня он испробовал распылители ароматов по крайней мере, одного из них, гелиотропа, направляя пульверизатор не на себя, иначе весь пропитался бы неопровержимым доказательством своих проделок, но на самого Фонтранжа, который впервые ощутил любимый запах так явственно, словно тот и впрямь исходил от настоящего, гигантского гелиотропа. И на следующее утро Эглантина опять пожаловала в спальню; словом, привычка закрепилась. Впрочем, и сам Фонтранж не упускал ни малейшей возможности привлечь девушку. Он заботливо расставлял на комоде все новые и новые безделушки. Все фамильные табакерки и миниатюры по очереди прошли парадом перед утренней посетительницей. Он раскрывал книги на самых прелестных гравюрах, пергаменты на самых ярких буквицах. Он пустил слух по замку, будто чистит и приводит в порядок свои коллекции, и под этим предлогом разложил вокруг алькова красивейшие австралийские и азиатские стрелы и великолепные зазубренные дротики, коих был великим знатоком. Он стал носить перстни и прочие драгоценности, носить целый день с тем, чтобы к ночи рассыпать их на столике, точно приманку для неугомонного призрака.
Однажды он подложил туда свой самый крупный бриллиант. На следующее утро визит призрака прошел еще более таинственно, чем предыдущие; тишина становилась либо относительной, либо абсолютной, в зависимости от того, держала ли Эглантина кольцо в ямке ладони или надевала на палец. Фонтранж, крайне довольный своей выдумкой, прислушивался к воздушным — словно увесистая драгоценность окрылила ее, — шажкам феи. Он устроил так, чтобы повидать Эглантину днем; она держалась эдакой примерной скромницей. Ничто в ней не выдавало утреннюю шалунью, которая на несколько минут завладевала чем-то — или кем-то? — сулившим счастье. Фонтранж, тоже по-своему неисправимый, старательно оттачивал свою роль беспробудно спящего, одну за другой извлекал из шкафов пижамы, купленные в виду путешествий — впрочем, тут же и отменяемых, — по Индии и Японии. Его лакей недоумевал: отчего это хозяин взял моду бриться по вечерам, как раз перед тем, как улечься в постель; почему древнему алькову предназначаются все те ухищрения кокетства, что скорее приличествуют ложу актера или молодого новобрачного? Фонтранж проверял на прочность матрас, точно рессоры автомобиля; распорядился заново перетянуть пружины, сшить чехлы. Наконец-то в этой спальне вновь завязалась борьба шелка и шерсти, тонкого полотна и грубого холста, завершенная для предков еще во времена Марии Медичи. Да и со стороны Эглантины игра уже явно утратила прежнюю невинность. Шоколад не всегда бывал готов к назначенному часу, зато Эглантина являлась минута в минуту. День обратился теперь для Фонтранжа в долгую, нудную бессонницу. Все те слова, что годятся для обозначения людского отхода ко сну, Фонтранж мог бы использовать для своего вставания. Ему чудилось, будто он запеленут в одеяла не ночью, а днем, и именно по пробуждении освобождается от тяжелых надоевших одежд. И если до сей поры его встречали по утрам только людской гомон, собачий лай да лошадиное ржанье, то теперь он стал желанным гостем грез. Целые дни проводил он у своих витрин сперва в поисках вещей, которые могли понравиться Эглантине, а затем и таких, какие можно было бы подарить ей. И сколько же драгоценностей, нежности и тканей собиралось к вечеру для этой юной прелестницы, которой никогда не было суждено получить их! Но, по крайней мере, она к ним прикасалась, она их примеряла к себе. Тот утренний час, когда хорошенькие горничные любят нарочно помедлить возле постели молодого хозяина, Эглантина с восторгом отдавала роскоши, мечтам и парче пятнадцатого века. Это приключение могло бы продолжаться целое лето. Фонтранж, в глубине своего алькова, больше не чувствовал себя пристыженным, как вначале, тем, что подглядывает, расставляет силки. Просто он теперь пребывал в легком полусне, который длился ровно до того мгновения, как Эглантина выходила за дверь. Более того, он с удивлением обнаружил, что иногда действительно спит в ее присутствии. Он тщательно избегал всего, что могло бы встревожить Эглантину; отказался от искушения выставить ей напоказ ларчик времен Консулата с цветком на крышке и надписью: Шиповник утренний Цветок. Подобный выпад мог насторожить ее. Сомнамбулы просыпаются, когда чей-то голос, пусть даже из XVIII-го столетия, произносит их имя. Но вот однажды он услышал вскрик и, поднявшись, обнаружил следы крови на скатерти, на шкатулках. Эглантина тронула его бритвы и, конечно, порезалась. Кровь виднелась и на шнуре занавесей, которые она все же сочла своим долгом раздвинуть, и на шпингалете, точно какой-то убийца, свершив преступление, бежал через окно. Вот уж поистине: невозможно жить безнаказанно, приобщаясь к чужой роскоши; Эглантина-призрак поранила Эглантину-красавицу, и та умерла. На другой день поднос с завтраком поставили на стол чужие руки, и этот чужой в спальне не задержался. И во все последующие дни творилось то же самое. Бедняга Фонтранж, свежевыбритый с ночи, в роскошной пижаме, которую не постыдился бы надеть и в Хайдарабаде, тщетно бросался к окну, подстерегая бегство Эглантины. А Эглантина и не подозревала, что этот спящий, в этой постели, был почти полностью одет и ему не хватало разве только пиджака да туфель. Однажды утром, завидев девушку, он поспешил следом и застал ее в часовне, тайком наблюдая в приотворенную дверь. Она ставила свежие цветы в вазы, которые доселе удостаивались лишь искусственных роз; протирала витражи, впускала в помещение ароматы и свет живой природы, но время от времени, бросив работу, подходила к каменному алькову, чтобы склониться к простертому на мраморной плите изваянию Бернара де Фонтранжа. Итак, она заменила живого Фонтранжа его каменным подобием. Она ласково щипала его за нос… Вероятно, превратись сейчас Фонтранж в каменную статую, она с тою же нежностью потеребила бы за нос и его… А потом, в один прекрасный день, Эглантина исчезла совсем. Беллита узнала, что она закончила учение в пансионе, и вызвала ее в Париж. Вместо нее утром в спальню заявилась коренастая деваха лет шестнадцати, пышущая здоровьем и телесными излишествами. Фонтранж приоткрыл один глаз и в ужасе зажмурился: перед ним стоял призрак угасающей старости…