— Двадцать пять лет я руководил Уолдингстентоном, и все это время я открывал глаза слепым. Я привил способность к пониманию нескольким тысячам мальчиков. Все мертвые, рутинные процессы обучения нам удалось оживить в нашей школе. Мои мальчики изучали историю человечества так, что она становилась их личным приключением; они учили географию так, будто мир находится в их распоряжении; языки у меня преподавались так, чтобы прошлое для них снова стало живым и чтобы в их душах открылись окна в души других народов. Наука играла здесь надлежащую ей роль, она вводила моих учеников в тайники природы и сопровождала в пути среди туманностей… Я всегда держал Фара с его поисками выгоды в соответствующем подчиненном положении. Некоторые из бывших моих учеников уже сделались хорошими бизнесменами — потому, что они стали больше, чем просто деловыми людьми… Но я никогда не собирался делать из них бизнесменов и никогда этим заниматься не буду. Мои мальчики пришли в определенные профессии, они заняли должности, они вышли в широкий мир и хорошо справились со своими делами — среди них были тупые и упрямые ребята, но почти все они вышли в мир джентльменами с хорошими манерами, широко мыслящими, понимающими и не эгоистичными. Хозяевами себе, слугами людям, потому что вся схема их образования была направлена на то, чтобы освободить их от низменных и узких стремлений… Когда началась война, мои мальчики были готовы… Они встретили свою смерть — скольких из них она забрала! Мой собственный сын оказался в их числе… Я не пожалел и его… Уолдингстентон — новая школа; ее традиции едва зародились; список ее выпускников так опустошен, что ее юные традиции вянут, как подрытая рассада… Но мы еще можем поддержать их, взрастить эти традиции, если мое пламя не угаснет. Но для этого обучение должно продолжаться так, как я его запланировал. Так должно быть. Так должно… То, что сделало моих мальчиков такими, какими они стали, — это история, биологические науки и философия. Потому что в этих предметах заключена мудрость. Все остальные — это воспитание и накопление знаний. Если эта школа должна жить, то ее директор по-прежнему должен быть человеком, который может учить истории — истории в широчайшем смысле; он должен быть философом, биологом и археологом, так же как и гуманитарием. А вы хотите возложить эту задачу на Фара! Фар! Фар никогда даже не прикасался к сущности работы школы. Он не знал, что это такое. Его ум не более открыт для такой цели, чем у профессионального крикетиста.
Мистер Дэд нетерпеливо кашлянул.
Больной человек продолжал, горящими глазами уставившись на Фара, кровь отлила от его губ:
— Он рассматривает физику и химию не в качестве помощи в понимании мира, а в качестве помощи в торговле. Все время, пока он был в Уолдингстентоне, он тайком работал с нашими материалами в наших лабораториях, мечтая получить выгодный патент. О, я знаю вас, Фар! Вы думаете, что я нс видел, потому что я не жаловался? Если бы он запатентовал какое-нибудь выгодное открытие, он бросил бы преподавание в тот же самый день. Он стал бы тогда таким же, как вы. Но со своим безжизненным воображением он даже не способен был изобрести вещь, которую можно было бы запатентовать. Время от времени он мог говорить с учениками об империи, но эта империя была для него не более чем коммерческий заговор, огражденный забором из тарифов. Все это ни к чему не может привести… Но он думает, что мы сражаемся с германцами, он думает, что мой драгоценный сын отдал свою жизнь и что все эти другие храбрые мальчики, погибшие без числа, послужили тому, чтобы мы могли занять место германцев в качестве торговцев — грабителей Европы. Такова мера его разума. Ему чужды религия, вера, самопожертвование. Почему он хочет занять мое место? Потому, что он хочет послужить делу, как служил я? Нет! Только потому, что завидовал моему дому, моему доходу, моей директорской должности. Умру ли я или останусь жив, невозможно, чтобы Уолдингстентон, мой Уолдингстентон оказался в его руках. Отдайте ему школу, и она незамедлительно умрет.
— Джентльмены! — запротестовал бледный, вспотевший мистер Фар.
— Я не представлял себе, — вырвалось у мистера Дэда, — я не имел понятия, что дело зашло так далеко.
Сэр Элифаз движением руки призвал своих компаньонов утихомириться; он осознал, что пришло время ему сказать свое слово.
— Это достойно сожаления, — начал сэр Элифаз.
Он ухватился руками за сиденье своего кресла, словно желая крепко удержаться на нем, и пристально уставился на горизонт, как будто пытался расшифровать какую-то отдаленную надпись.
— Вы задали тон этой дискуссии, — выдавил он из себя.
Это удалось ему с третьей попытки.
— Для меня исключительно тяжело слушать такое, тем более что, находясь на самом краю Великой бездны, подобало бы говорить в более сердечных и сочувственных тонах. Однако в мою обязанность, в наши обязанности, вменяется твердо держаться тех принципов, которыми мы всегда руководствовались, будучи членами правления Уолдингстентонской школы. Должен заметить, вы с исключительной самоуверенностью высказались об учреждении, в которое все мы, здесь присутствующие, в какой-то мере внесли свой вклад. Вы говорите так, будто вы, и только вы, были его творцом и руководителем. Простите меня, мистер Хас, но я напомню вам факты, достоверную историческую правду. Эта школа, сэр, была основана в отдаленные времена королевы Елизаветы, и многие добросовестные люди управляли ее имуществом вплоть до того периода, когда, к несчастью, отток пожертвований привел к временному прекращению се работы. Комиссия по делам благотворительности после расследования возродила ее примерно пятьдесят лет Назад, с помощью щедрого денежного вклада Гильдии Бумагоделателей, в которой я и Дэд имеем честь состоять. Это и привело к подчинению школы вам. Я не хотел бы испортить вам настроение в момент, когда вы больны и встревожены, но я обязан напомнить вам об этих обстоятельствах, сделавших вашу работу возможной. Как вы не смогли бы изготовить кирпичи без соломы, так вы не смогли бы построить Уолдингстентон без денег, полученных путем той самой коммерции, к которой вы высказали столь незаслуженное отвращение. Мы, презренные обыватели, были теми, кто сажал для вас цветы, кто поливал их…
Мистер Хас собрался было что-то сказать, но не вымолвил ни слова.
— То же самое говорю и я, — подхватил мистер Дэд, обратившись за подтверждением к мистеру Фару. — Школа, по сути, является современным коммерческим училищем. Так она и должна функционировать.
Мистер Фар, побледнев, кивнул, не сводя глаз с сэра Элифаза.
— Мне следовало быть осмотрительным, — сказал тот, — говоря о наших личных вкладах в общее дело при таких серьезных обстоятельствах, но поскольку вы сами, мистер Хас, захотели этого, поскольку вы затеяли дискуссию…
Он повернулся к своим коллегам, как бы ожидая от них поддержки.
— Продолжайте, — сказал мистер Дэд. — Факты есть факты.
Сэр Элифаз прокашлялся и продолжил, словно читая надпись на горизонте:
— Я поднял эти вопросы, мистер Хас, только для начала. Суть того, о чем я должен сказать, лежит глубже. Я коснулся ваших высказываний, имеющих отношение только к нам; вы признаете единственно свою правоту, вы пренебрегаете нашими ничтожными суждениями, вы отметаете их прочь; школа должна продолжать вашу линию, обучение должно следовать вашей схеме. Вы не можете представить себе, что возможно противоположное мнение. Бог не позволяет мне сказать хотя бы одно слово в свою защиту; я щедро отдавал как мое время, так и средства ради нашей школы; это могли бы подсчитать мои секретари и показать, сколько именно, но я не жалуюсь… Вовсе не жалуюсь…
Но позвольте мне перенести всю эту дискуссию на более широкую и более серьезную почву. Ведь вы бросили обвинение не только нам и нашим ничтожным замыслам. Удивительные слова вырвались из ваших уст, мистер Хас, во время этого спора, такие вещи мне больно и странно было услышать от вас. Вы говорили о неблагодарности не только человеческой, но и о Божеской. Я не поверил своим ушам, но вы на самом деле сказали, что Бог молчит, что от него нет никакой помощи и что он покинул вас, несмотря на похвальные усилия с вашей стороны… Стоя, как и вы, на самой грани Великой Тайны, я хочу попросить вас отказаться от всего, что вы сказали.
Сэр Элифаз, похоже, глубоко задумался. Он, словно парящий стервятник, повернулся к своей жертве.
— Я далек от того, чтобы выставлять свои религиозные чувства перед кем бы то ни было… Я вовсе не демонстрирую их. Многие люди считают меня скорее неверующим. Но здесь я вынужден исповедаться. Я многим обязан Богу, мистер Хас…
Он сердито посмотрел на больного и на минуту ослабил хватку на сиденье кресла, чтобы сделать жест когтем своей хищной волосатой лапы.
— Ваше отношение к почитаемому мною Богу явилось для меня гораздо более глубоким оскорблением, чем мог оказаться простой личный выпад. Под его карающими ударами, подвергшись испытаниям, которые более скромные души перенесли бы с благодарностью и восприняли бы как уроки и предупреждения, вы проявили себя более гордым, более самонадеянным, более — своевольный не самое жесткое для этого слово, — более своевольным, мистер Хас, чем даже в те дни, когда мы привычно раздражались в день Основателя в Большом Зале, а вы диктовали нам, что помещение надо расширить и сделать в нем музей или картинную галерею и так далее, не оставляя места для других мнений, рассматривая наши дары как обязанность… Вы не различали достоинство даров и милостей людских и Божеских… Неужели вы не видели, дорогой мой мистер Хас, насколько ложной была ваша позиция? И об этой точке зрения я хочу поговорить с вами теперь. Бог не поражает человека без необходимости. Весь этот мир — его огромный замысел, и ни один воробей не упадет на землю, если Он не пожелает, чтобы воробей упал. Неужели ваше сердце так уверено в себе? И неужели то, что произошло, никак не убедило вас в том, что в вашем поведении и руководстве Уолдингстентоном было что-то, делавшее их не совсем приемлемыми в качестве жертвы Богу, как вы себе это воображали?
Сэр Элифаз сделал паузу с видом, будто предоставляет мистеру Хасу его шанс, но, не добившись ответа, продолжил:
— Я старый человек, мистер Хас, и я много повидал в этом мире, и особенно в мире финансов и промышленности, мире быстро меняющихся возможностей и внезапных искушений. Я наблюдал за карьерами многих незаурядных молодых людей, у которых создалось впечатление, что мир давно ждал их. Я видел возникновение стольких обществ, структур и предприятий, больших и просто грандиозных, что не в состоянии их все припомнить. Развитие Уолдингстентона из школы торгового городка, живущей на пожертвования, было для меня второстепенным случаем, каникулярным заданием, побочным эпизодом на сцене, полной действующих лиц. Мой опыт был более масштабным. Значительно более масштабным. И за все время я не видал, чтобы по-настоящему здравомыслящий человек погиб или чтобы простодушный торговец разорился при условии, если он принял самые обычные меры предосторожности. Взлеты и упадки, без сомнения, имеют место, как среди лучших людей, так и среди худших. Я видел, как на время укоренялись дураки, — но это только на время. Я наблюдал за маневрами некоторых исключительно хитрых людей…
Сэр Элифаз медленно покачал головой из стороны в сторону, и его шевелюра заколыхалась над ним.
Немного поколебавшись, он решил побаловать своих слушателей отрывком из своей биографии.
— Совсем недавно, — начал он, — к нам пришел один парень как раз в тот момент, когда мы запускали на полную мощность нашу фабрику. Это был внушающий доверие, молодой, энергичный американский армянин. Ну, он каким-то образом узнал, что мы собираемся использовать каолин из полевого шпата, побочный продукт нового процесса получения поташа, и полагал, что промывка лондонской глины, как он нас заверил, даст каолин вполне пригодный для наших целей и в десять раз дешевле, чем из норвежского сырья. Это могло бы сократить нашу исходную цену примерно на тридцать процентов. Не учитывая даже тоннаж. Извините меня за эти технические детали. С этой точки зрения все выглядело совершенно замечательно. Но дело было в том, что я все знал о его сырье, которое содержало известное количество серы и не давало возможности получать стойкие строительные блоки. Это не могло помешать нам использовать это сырье достаточно эффективно. Мы не обязаны были об этом знать. Никто не смог бы возложить на нас ответственность. Дело было столь простым и безопасным, что, признаюсь, я почувствовал сильное искушение. И тут, мистер Хас, вмешался Господь. Я получил тайный знак. Я хочу рассказать вам об этом с полной верой и искренностью. Ночью, когда весь мир глубоко спал, я проснулся и ощутил сильнейший страх; меня всего трясло. Я сел на кровати и потянулся к выключателю; волосы у меня встали дыбом. Я ничего не видел и не слышал, но я почувствовал, будто некий дух пронесся перед моим лицом. И, несмотря на полное молчание, казалось, кто-то произнес, обращаясь ко мне: «А как насчет Бога, сэр Элифаз? Вы окончательно забыли о нем? Как сможете вы, живущие в домах из глины, основою коей является прах, избежать суда его?» И это было все, мистер Хас, только и всего. «Основою коей является прах!» Прямо в точку. Да, мистер Хас, я человек не религиозный, но я выкинул этого армянина вон.
Мистер Дэд издал звук, обозначавший, что он поступил бы точно так же.
— Я упомянул об этом переживании — и оно не единственное из тех, о которых я мог бы поведать, — потому что хочу, чтобы вы разделили мою точку зрения, что, если предприятие, даже такое благородно задуманное и честно исполненное, как Уолдингстентонская школа, начинает рушиться и увядать, это означает, что каким-то образом где-то вы заложили в него непригодный сорт глины. Это означает не то, что Бог не прав и отступился от вас, но то, что вы не правы. Вы, может быть, мистер Хас, великий и знаменитый учитель, но вовсе не из-за того пьедестала, который вы для себя построили. Бог все-таки более великий и более знаменитый учитель. Его вы явно не смогли убедить, даже если бы вам и удалось убедить нас в нынешнем совершенстве Уолдингстентона… И это практически все, что я обязан был сказать. Когда мы со всей смиренностью предлагаем повернуть школу на новый и менее претенциозный путь, а вы противостоите нам, то наш ответ таков. Если бы вы действовали так верно и мудро, как вы провозглашали, вы не оказались бы в таком положении и эта дискуссия никогда бы не состоялась.
Наступило молчание.
— Сказано правдиво и с достоинством, — заметил мистер Дэд. — Вы выразили мое мнение, сэр Элифаз, лучше, чем я смог бы это сделать сам. Благодарю вас.
Он коротко прокашлялся.
— Вопрос, который вы поставили, я задавал себе и сам, — сказал мистер Хас, на минуту глубоко задумавшись. — Нет, я не чувствую себя виноватым в греховных действиях. Я по-прежнему верю, что работа, которой я себя посвятил, была правильной по духу и намерениям, верной по своему плану и методике. Вы призываете меня сознаться, что вера моя разбита и обратилась в прах, но моя вера прочна как никогда. Бог — в моем сердце, во всяком случае, в моем сердце присутствует Бог, который всегда вел меня к добру и ведет сейчас. Совесть моя чиста. И те несчастья, о которых вы говорите как об испытаниях и предупреждениях, для меня — только необъяснимые бедствия. Они ошеломили, но не запугали меня. Они поразили меня, как бессмысленные и несообразные события.
— Но это ужасно! — потрясенно воскликнул мистер Дэд.
— Вы подтолкнули меня, сэр Элифаз, от дискуссии о делах нашей школы к более фундаментальным вопросам. Вы подняли проблему морального управления миром, проблему, которая угнетает мой мозг с момента моего прибытия сюда, в Сандеринг, хотя действительно, неудача — это осуждение, а успех — солнечный свет Божьего одобрения. Вы верите, что великий Бог звезд, океанов и гор внимательно следит за нашим поведением и реагирует на него. Его чувство правоты то же самое, что и наше; он разделяет общие стремления. И ваше процветание — не что иное, как знак вашей гармонии с этим верховным Богом.
— Я бы не стал заходить так далеко, — вмешался мистер Дэд. — Нет. Не столь высокомерно.
— А мои неудачи демонстрируют его неодобрение. Хорошо, я поверил в это; я поверил, что правота совести директора школы должна быть тем же самым, что и правота судьбы, я так же подпал под успокаивающее воздействие теории процветания; но сокрушительные события, которые со мной приключились и привели, согласно вашим утверждениям, к погибели всех результатов и самого значения моей жизни, поставили передо мной фундаментальный вопрос: имеет ли этот порядок Великой Вселенной, этот Бог звезд, какое-нибудь отношение к проблемам нашей совести и интересуют ли его усилия человека поступать правильно? Этот вопрос взывает ко мне из глубины веков. Поскольку я всегда считал себя христианином…
— Ну, и я, надеюсь, тоже, — заметил мистер Дэд, — принимая во внимание время основания школы.
— И поскольку я принимаю это, вера выражается для меня в том, что Бог присутствует в наших сердцах, един с вселенским Отцом и одновременно с его возлюбленным сыном, порожден от его всеохватывающего отцовства и распят лишь ради того, чтобы победить. Он вошел в наши ничтожные жизни, чтобы возвысить их в конце концов до Себя. Но веровать — это значит верить в значительность и непрерывность всех усилий человечества. Жизнь человека должна быть подобна бесконечному распространению пламени. Если добро и зло безразлично уничтожают друг друга, если здесь царит бесцельное и бесплодное страдание, если оно не открывает надежды на вечную жизнь вследствие всех наших добрых поступков, то, значит, нет смысла в такой религии, как христианство. И это всего лишь суеверие, поддерживаемое священниками и их жертвоприношениями. Я читал о таких вещах, которых никогда не было в действительности. И тусклый свет нашей веры горит на ветру во мраке, который не увидит рассвета.
— Нет, — сказал сэр Элифаз. — Нет. Если Бог присутствует в вашем труде, мы не сможем разрушить его.
— Но вы делаете для этого все возможное, — заметил мистер Хас, — и теперь я не уверен, что вы потерпите неудачу. Одно время я готов был поручиться, что вам это не под силу, но теперь у меня нет такой уверенности… Я просидел здесь несколько безотрадных ужасных дней и пролежал без сна столько же бесконечных ночей; я успел подумать о многих вещах, которые люди в дни своего процветания предпочитают выбрасывать из головы, и теперь я больше не уверен в доброте мира без нас или в запланированности Судьбы. Хотя я знаю, что только в глубине наших сердец мигает огонек Божьего света — и мигает ненадежно. И если мы представляли Бога в чем-то похожим на нас, но правящим Вселенной, то на самом деле, может быть, нет ничего, кроме черной пустоты и холода, худшего, чем сама жестокость?