Доктор Лашом старался. Он искал путеводную нить, а я только мешала ему. И естественно, он обратился к наследственности. Не было ли в моей семье самоубийств? Неизлечимых болезней? Ни того, ни другого? Сон? Очень неспокойный, естественно.
— Послушайте, — сказал он наконец, — мы начнем с лечения нервного напряжения. Я же вижу, как раздражают вас мои вопросы, несмотря на все ваши усилия. Сначала наладим ваш сон, а уж потом пойдет лечение.
Он назначил мне прием, на который я решила не ходить. Я ясно чувствовала, что с психиатром выбрала не тот путь. Однако Лашом просветил меня в одном: либо видение было лишь отражением моей агонии, и тогда я вовсе не избавлялась от Доминика. Воспоминания о нем, все еще такие живые, будут продолжать сжигать меня изнутри. Либо я видела и слышала кого-то, и поэтому следует переосмыслить и переделать всю свою жизнь, исходя из пережитого. В таком случае я должна буду выбросить за борт всех Домиников, Бернаров, Стефанов и даже кота, марки, свекровь — одним словом, всю мою жизнь, как набожная девица забывает обо всем, входя в монастырь. Итак, выбор стоял между Домиником и ужасной смертью на костре моей памяти или нескончаемым Откровением, избранным Миром совсем рядом со мной, счастьем на расстоянии вытянутой руки. Позор или чистота.
Решение пришло само. Я обращусь к Люсьену Белланже, моему бывшему преподавателю латыни в Сорбонне, который ныне на пенсии. Помимо своей профессии, он всегда интересовался парапсихологией и несколько лет назад опубликовал книгу о великих предсказателях древности. Если кто и мог бы мне помочь, направить на путь тех знаний, которые я всегда игнорировала, считая их годными лишь для простофиль, то это был он. Я позвонила ему. Как только он узнал, что я хочу поговорить о том, что он называл «параллельной жизнью», то сразу ответил, что находится полностью в моем распоряжении. Он пригласил меня к себе на следующий день на пятнадцать часов, и я поняла, что он счастлив заполучить слушательницу.
Бернар был чрезвычайно удивлен тем, что обнаружил Лашом. Я пересказала ему наш разговор на свой лад и опустила то, что он посоветовал мне посетить гинеколога. В конце я добавила:
— Он считает, что самое лучшее было бы взять приемного ребенка.
— Да ну что ты! — воскликнул Бернар.
— Но послушай, не ты ли мне говорил, что…
— Ладно, ладно, посмотрим. Ну а что еще?
— Я должна еще раз прийти к нему завтра. Пока что мы только разговариваем… Так называемый диванный метод. Я говорю, говорю, а он пытается фильтровать мои слова.
— И ты ему веришь?
— Не очень.
— В общем, он из тебя все вытягивает, а ты ему выкладываешь все то, что скрываешь от меня.
— Но я ничего от тебя не скрываю!
— Еще как!
— Что, например?
— Например, какой ты была до нашей свадьбы. Какая ты теперь. Почему ты говоришь во сне.
— Я говорю во сне?
— Ах, оставь! Все это столь же не важно, как и анонимные письма. Главное, чтобы ты скорее поправилась.
Итак, я говорила во сне. Я так и думала. Иногда по ночам я чувствовала, что мое лицо мокро от слез. И вздрагивая, просыпалась, стараясь вспомнить свой сон. Нет, мне был нужен не психиатр и не специалист по оккультизму, а экзорсист. А в это время, перемещаясь от выставки к выставке под руку с очередной красавицей, Доминик радовался жизни. Если он случайно узнал о моем самоубийстве, уверена, он был бы страшно горд.
Поэтому на следующий день я в течение часа рассказывала все своему старому профессору.
— Если меня сглазили, — закончила я, — расскажите, что нужно делать. — И я показала на заваленную книгами библиотеку.
— О нет, моя дорогая, — ответил он. — Нет ничего яснее, чем пережитое вами. Ту идеальную линию, которая разделяет наш мир и загробный, мы называем порогом.
— Ладно, я переступаю этот порог, и что же за ним?
— Настоящая жизнь.
— Вы хотите сказать, какая-то еще жизнь, не моя? Но которая действительно существует?
— Конечно.
— И вы верите в нее?
— Э-э, и да, и нет. Я наблюдаю факты. Изучаю статистику. Как ученый, размышляющий над странными явлениями, усомниться в существовании которых нельзя. Мы ведь живем не во времена Конан Дойла, Фламмариона и многих других ужасно легковерных искателей. Все это нагромождение небесных тел, периспиритов, материализаций, доставшихся нам от Аллана Кардека и его последователей, со всем этим покончено. Сегодня мы сначала собираем и классифицируем как можно больше признанных фактов, и рассказы умирающих, чудом возвращенных к жизни после глубокой комы, весьма многочисленны.
— Но тогда почему никто об этом не говорит?
Старый профессор улыбнулся и скрутил себе папироску, прежде чем ответить.
— Послушайте, моя дорогая, разве вы говорили кому-нибудь о том, что с вами случилось? Нет, не правда ли? А почему? Потому, что спасенная после самоубийства и все еще очень слабая, вы подумали, что вас сочтут сумасшедшей. Возьмем другой пример. Почему общественность считает не в своем уме людей, заявляющих (после долгих уговоров), что видели летающие тарелки? А? Я пойду дальше, не обижайтесь. Если бы вы были уверены, что слышали Голос — я имею в виду, абсолютно уверены, — разве бы вы пришли ко мне за советом? Я даже не так выразился. Вы уверены, что с вами говорили, но загвоздка состоит в значении сказанного. С одной стороны, с вами говорили — этот факт удерживает наблюдателя, — но с другой, происхождение данного феномена остается скрытым. И здесь, я подчеркиваю, свидетельства сходятся — его происхождение кажется, скажем, мистическим. Доказательством тому ощущение необыкновенной радости, сопровождающее избежавших смерти. Многие сожалеют, что были силой возвращены к прежней жизни.
— Со мной то же самое, — сказала я.
— Вот именно, это тот фактор, который наука должна непременно учитывать. Из миллиона свидетельств мы узнаем, что есть нечто необъяснимое, возбуждающее и незабываемое.
Он встал и начал рыться в беспорядочно разбросанных книгах, постоянно сплевывая табачные крошки.
— Назову вам только основных авторов… Доктор Кюблер-Росс, доктора Озис и Хоральдсон. Профессор Рин, естественно, именно он больше всех сделал для парапсихологии. Доктор Палмер…
— Хватит, — воскликнула я. — Но почему одни только англо-саксонские фамилии?
— О, хороший вопрос! А потому, моя дорогая, что французы считают себя картезианцами и посему обладают менталитетом таможенников. Запрещено перевозить и распространять идеи, способные пошатнуть добрый старый официальный материализм. Отсюда и Запрет, Карантин, Закон молчания.
Он снова сел рядом со мной и взял меня за руки.
— Успокойтесь, — сказал он. — Я вам верю. Да и почему бы не существовать лучшему миру? Это хорошая рабочая гипотеза. Проблема религии совсем иного характера. Для этого существуют богословы. Меня же интересует исключительно проблема посмертной активности нашего разума. Поэтому пережитое вами кажется мне захватывающим.
— Вам понятен смысл услышанных мною слов?
— Конечно. Вам сказали, что разрешат перейти в иное состояние «позже», когда вы будете свободны, то есть когда своими усилиями и не без труда вы сумеете развязать нити, удерживающие вас на этой земле.
— Какие нити?
— Ту унизительную страсть, приведшую вас к самоубийству.