— Меня задержали дела, — объяснил он. — Но вижу, вы уже совсем поправились. Может быть, вы в состоянии оказать мне одну любезность?
— Я?
— Да. Постарайтесь успокоить свою мать. Она не перестает совать мне палки в колеса. Все же она принадлежит другому поколению.
— Что я могу сделать?
— Посоветовать дать мне спокойно работать. Или я, или это конец Антиба. Обещаете?
— Да. Со своей стороны, мне бы хотелось узнать…
Осмелюсь ли я? Или нет? Наконец, унимая безудержную дрожь, я решилась.
— Я бы хотела знать… насчет Доминика.
— Ах, Доминик! Я читал, что он стал любимчиком американок. Так что увидим мы его не скоро.
Весь в своих проблемах и амбициях, он даже не заметил, как я побледнела.
— Вам нужно поправляться, моя дорогая. Спасибо. И до скорого.
Тогда я еще не знала, какое место он займет в моей жизни.
Итак, я отправилась к психиатру, доктору Лашому, о котором в прошлом многие мои знакомые отзывались весьма лестно. Я подчеркиваю, «в прошлом», поскольку у меня создалось впечатление, что теперь меня избегают. Что же касается меня, то я и не стремилась налаживать связи, которые никогда не были особенно крепкими. Как только я угадывала в глазах своего собеседника один и тот же вопрос: «Что на вас нашло?» — как становилась нетерпимой в общении. Будто давала понять, что до сих пор нахожусь в тяжелой депрессии, и каждый понимал это.
В том числе и мать Бернара. Столь любопытная обычно, она не задала мне ни единого вопроса. Но свое мнение на этот счет у нее было. Я слышала, как однажды она говорила по телефону своей подруге: «Это большое несчастье. Мой сын предпочитает молчать, но я же вижу, что с малышкой не все в порядке». В ее понимании это означало — «бедняжка наверняка сумасшедшая», и в какой-то мере это устраивало меня. Мне не нужно было притворяться. Мое окружение было вынуждено принять меня такой, какой я стала при выходе из клиники, — худая, неразговорчивая, рассеянная. Я заняла свое место возле Бернара, и марки отвлекали меня от назойливых мыслей. Но стоило мне остаться одной, и особенно вечером, в постели, как я снова начинала идти по следу, будто хорошо выдрессированная собака: ванна, коридор, свет, Голос, раздающийся из тумана и гласивший, подобно оракулу: «Позже, когда ты будешь свободна».
Разве не была я свободна? Нет, ведь была еще моя мать с ее вечными ссорами со Стефаном; свекровь, выдавливавшая из себя улыбки, похожие на оскал; Бернар, вечно обеспокоенный и мучимый вопросом «что на нее нашло?». И я чувствовала, как у них рождается подозрение, которому следовало появиться уже давно: «был ли у нее любовник?»
Правда, всем известно (благодаря многочисленным статьям в журналах), что депрессия может начаться без каких бы то ни было предзнаменований. Ослабевающая мозговая секреция, тяжелая наследственность — все это случается. Это мы знаем. Но также знаем и то, что молодая, красивая, богатая женщина не перережет себе вены без причины. Скорее она напьется снотворного. Как объяснить ее дикий поступок, если только не было…
Мне самой становилось страшно, поэтому я и решила обратиться к врачу. Я не буду темнить, а если Бернар станет задавать вопросы, то что-нибудь придумаю, например, что он был прав и я страдала от отсутствия детей — весьма благородная причина для неврастении. Я ему даже скажу — а почему бы и нет? — что бесплодна, и он будет рад, что все это не по его вине. В общем, все, что угодно, лишь бы отодвинуть надоедливые вопросы. Иначе, если я не докажу самой себе, что то, что я видела, — я действительно видела, у меня в самом деле может начаться депрессия. Нужно было самой найти себя. Итак, я отправилась к доктору Лашому в надежде получить от него успокаивающее объяснение.
Это был молодой, приветливый человек, не чопорный, а наоборот, очень простой. Он был похож на прилежного ученика, вдумчивого зубрилу. Не буду обременять свой рассказ ненужными подробностями, а приведу лишь основные моменты нашего разговора. Семейная жизнь, болезни и т. д. Мое самоубийство…
Он предложил мне снять перчатки, скрывавшие шрамы. Осмотрел их. Я поняла, что по их виду он хотел определить степень моей решимости. Потом поднял на меня удивленные глаза. Видимо, я действительно сильно поранила себя. Мое отчаянное желание покончить с жизнью читалось по этим краснеющим шрамам. Это не было самоубийством легкомысленной женщины, которая, желая напугать близких, терпит неудачу из-за неумения. Напротив, это был акт отчаяния.
— Расскажите мне о часах, предшествовавших самоубийству.
Я рассказала, доведя себя до слез.
— Ну-ну, — сказал он. — А теперь? Вы все еще чувствуете ту же привязанность к бросившему вас человеку? Вы все еще потрясены, я это вижу, но испытываете ли вы все еще желание отомстить, так как, не сомневайтесь, вы на себе утолили желание отомстить ему.
И тогда я обнаружила, что чувство гнева, весь убийственный бред покинули меня. Во мне осталось лишь что-то, напоминавшее морской отлив, когда открываются прогнившие остатки судна, некогда потерпевшего кораблекрушение, и зловонная почва.
— Я сама себе противна, — сказала я.
— Но не до такой же степени, чтобы сожалеть о том, что вас спасли?
— Нет. Потому что есть кое-что еще.
И я рассказала ему остальное: свое раздвоение, дружественный свет, голос, наполнивший меня счастьем.
Он слушал, не выказывая ни малейшего признака удивления.
— Если я правильно понял, — сказал он, когда я закончила, — в настоящее время вы разрываетесь между двумя противоположными импульсами. С одной стороны — желание забыть этого человека, а с другой — желание вновь ощутить эту мистическую радость, которая кажется вам высшим смыслом.
— Именно.
— И не желая признаваться мне, вы опасаетесь, что, помогая вам все забыть, я тем самым уничтожу ваше стремление к истине.
— Не совсем так.
— Ну, тогда уточните.
— Я бы хотела знать, доктор, принадлежал ли говоривший со мной Голос кому-нибудь из другого мира или же он был, был…
— Или же он был вашим. Я не ошибся? — закончил доктор.
— Нет.
— Вы ставите меня в чрезвычайно затруднительное положение, дорогая мадам. Не в моих правилах рубить сплеча. Предположим, я скажу вам: «Да, то был действительно ваш голос, и случай этот довольно распространен». Какова будет ваша реакция?.. Только помните, это всего лишь предположение.
— Я подумаю, что я сумасшедшая.
— Прошу вас, не употребляйте здесь это слово. Теперь предположим, что этот голос действительно не был иллюзорным. Что тогда?
— Вы предлагаете мне, доктор, выбирать между двумя безумиями.
— Ну-ну, будьте серьезны. У меня нет других намерений, кроме как наблюдать за вашей чрезмерной эмоциональностью. О «голосе» поговорим позже. А пока я хочу помочь вам расслабиться. Ваш муж?
— Он ничего не знает, — отрезала я.
— А каковы ваши сексуальные отношения?
Я чуть было не взорвалась, и как когда-то больничный священник восклицал: «Душа, душа, что это значит — душа», я готова была кричать: «Секс, секс, что это значит — секс?» Для меня с сексом было покончено. Поэтому я ограничилась лишь пожатием плеч. Все же психиатр есть психиатр, хотя обратись я к другому специалисту, то натолкнулась бы все на тот же скептицизм. Со времен Жанны д’Арк никто уже не верит в голоса. Истерия — вот ключ к разгадке. Женщину грязно бросает любовник. Она перерезает себе вены. И единственным утешением ей служит успокаивающий ее во сне мужской голос. А кстати, мой Голос, он был мужским или женским? Но в другом мире нет ни мужчин, ни женщин. Какое облегчение не быть больше женщиной.