Потом она бросила взгляд на музыкантов, когда те, опустив инструменты или отняв их от подбородков, на пару секунд расслабились.
— У тебя усталый вид, Салли, — сказала Наоми.
У Салли были все основания сказать то же самое самой Наоми. Но к чему этот бег наперегонки?
— Ничего, одну ночь высплюсь как следует, и снова буду как огурчик.
— Знаешь, офицеры пригласили всех нас с «Архимеда» в кафе. Забыла, как оно называется. Извозчики подъедут за нами к восьми.
— Наверное, я лучше останусь на корабле, — ответила Салли, — и довольствуюсь жарким из говядины.
— С другой стороны, — продолжала Наоми, — это все же возможность хоть как-то отвлечься. И если я чувствую, что мне необходимо отвлечься, то и ты должна чувствовать то же.
— Ладно, будь по-твоему. Но ты и правда думаешь, что этот визит в кафе облегчит нам жизнь, когда на борт загрузят новую толпу раненых?
— Вероятно, не облегчит. Но никто этого и не требует. Этот визит в кафе даст нам возможность хоть ненадолго почувствовать, что все хорошо. На часок-другой. И я ничего не имею против развлечений и отвлечений. Так я решила для себя. Ты, Салли, натура сильная. Как наш отец. С тобой приходится считаться.
Серьезного вида молодой официант в накрахмаленном жилете и феске на удивление быстро принес им заказанный чай. Салли вдруг показалось странным, как быстро они сумели привыкнуть к этой жизни, о которой до прибытия сюда и понятия не имели, — к услужливым официантам, музыкантам во фраках и фесках, к «Архимеду». А в восемь вечера за ними пришлют экипажи, которые отвезут их «обедать», нет, нет, не «на чай» — священный ритуал чаепития имел место в пять вечера, а именно «обедать». Отобедать на набережной и пройтись потом вдоль Средиземного моря, так сказать, завершить процесс — выяснить, может ли кто-нибудь из тех, кто носит форму, поддержать разговор, который не выглядит пустой тратой времени. Близящийся вечер и его необычность были райскими часами, ради них молодые люди были готовы без колебаний отправиться хоть на Галлиполи и лишиться там рук, ног, голов. Но Салли все никак не могла взять в толк, каким образом эти часы облегчат именно ее существование.
— Нет, я все-таки думаю, что лучше удовольствуюсь говядиной на корабле, — повторила она.
Вполне разумно.
Тем временем оркестр снова готовился что-то исполнить. На сей раз зазвучало нечто глуповато-сентиментальное и в шотландском духе — что-то похожее на «The Only Lassie for Me».
— Ты была в операционной на этот раз, — стала расспрашивать Наоми. — Наркоз давала?
— Наш первый пациент скончался от шока, — призналась Салли. — Но это не остановило Феллоуза и Фрейд. Сразу и не поймешь, что считать нормой, а что нет. Но этот рыжий лейтенант Хукс — тот не выдержал.
— Разве можно из-за этого презирать беднягу?
— И все-таки ампутация голени — минимум, который требуется от хирурга.
— Ну, знаешь, раны порой это такая каша… Все не так, как на картинке в учебнике.
Обе проглотили по ложке пирожного.
— Хочу, чтобы ты знала, — проговорила Наоми, — я вернулась к своему нормальному состоянию. Первая ночь была, что называется, встряской.
— Всех нас тряхнуло как следует, — ответила Салли.
— Да, теперь уже никому не быть таким, как раньше. И теперь это уже не какая-то там увеселительная прогулка, верно? И так бывает, оказывается, — сначала ты, ни о чем не подозревая, отправляешься прокатиться с ним в экипаже к пирамидам, а потом всю жизнь таскаешь с собой его часы.
— Ни к чему их тебе таскать, — возразила Салли. — Кстати, а где они?
— У меня в сумочке. Я зачем-то их завожу… Мне кажется, узнай я его поближе, мне было бы куда легче расстаться с ними. Мне даже как-то не по душе их носить. Я вообще не любительница что-то носить на себе. Ты же помнишь эту историю о человеке, чьи часы превратились в его сердце…
— Эдгар Аллан По? И тело под полом?
— Да-да. Тело… Мне кажется, пока я их завожу, он жив. Это ведь у отца была такая книжка, да? Там еще был рассказ о часах на трупе?
— Да. Адам Линдсей Гордон и По. Он этих писателей обожал. И еще Библию.
— Недурной вкус, — сказала Наоми. — Если вдуматься. Помнишь, как он все время старался избавить нас от дойки. На последние гроши готов был нанимать доильщиков со стороны, лишь бы нам не надо было этим заниматься. Помню, все время доить приходили Сорли и Каултхарды, а мне даже как-то стыдновато было на это смотреть.
Наоми, сняв серые перчатки, протянула руку через стол и коснулась запястья Салли.
— Вообще-то, пригласив тебя пить чай, я собиралась кое о чем спросить. Это может показаться странным. Но, думаю, ты прекрасно поймешь, что я имею в виду.
Салли напряглась в предчувствии трудно угадываемого сюрприза.
— Будешь моим другом? Только, прошу, не отвечай, что, мол, да, буду, разумеется, ты же моя сестра. Не в этом суть. Ты будешь для меня другом?
Обе понимали, что затронули нечто такое, что до сих пор не обсуждалось. И не обсуждалось бы и впредь, не окажись они на «Архимеде».
Салли просто не могла понять, что Наоми, взяв в руку шприц с морфием, взвалила на себя непосильное бремя даровать матери вечный покой. Вырази она Наоми за это благодарность — как представлялось Салли, — небеса бы разверзлись. То, о чем просила Наоми, было не просто благодарность, а нечто большее.
— Прекрасно понимаю, — продолжала Наоми, — что не следовало мне тогда бросать тебя на этой ферме. Сама не пойму, отчего мне так жутко захотелось сбежать оттуда. Как можно ненавидеть место, где тебя все любили и холили? Это просто следствие порочности характера.
— Нет, — возразила Салли. — Будь это так, и у меня проявилась бы такая же порочность.
— Но ты, несмотря ни на что, осталась. Я не оставила тебе другого выхода. Скажи, что хочешь убежать, и я соглашусь. Потому что сейчас легко судить обо всем — я имею в виду после «Архимеда». Потому что «Архимед» — это как телескоп, позволяющий разглядеть все, что плохо видно. И я пыталась служить для тебя чем-то вроде такого телескопа. Я понимала это и не смогла — или не захотела — остановиться. Так что у тебя более чем достаточно оснований не быть мне другом.
Какое-то время обе молчали, слушая музыку. Нежное расшаркивание друг перед другом. Момент был неподходящий, и разговор выходил каким-то притворным.
— Чего я хочу, — продолжала Наоми, — так это чтобы мы говорили как друзья. Я не требую от тебя любить меня, как Фрейд или Онору. И если мы с тобой будем разговаривать в том же духе… То есть, окажись мы вдруг с тобой в одной каюте, думаю, это была бы не совсем уж безнадежная затея. Если бы могли говорить как женщина с женщиной, я была бы счастлива. Думаю, ты вполне можешь себе представить подобное.
Салли размышляла, возможно ли это. Нечто такое, место чему между безоглядной любовью и благоговейным ужасом, нечто простое, незамутненное, не архиважное и без тени напряженности, называющееся очень просто — дружба. Но она не была готова к чему-то огромному.
— Первое, — сказала Салли, — я разозлилась на то, как ты все рассчитала. Но и гордилась этим. Иметь такую шикарную штучку в сестрах. И красавицу.
— Не смеши меня! Это ты красавица! Все девушки в один голос твердят.
— Ну, может, еще и об этом поспорим? Что-то я не вижу мужчин, которых бы так уж занимал спор на эту тему. Но должна тебя предупредить — душа у меня ледяная.
— У меня тоже, — страстно сказала Наоми, будто они сравнивали родимые пятна, свидетельствующие о том, что они — одной крови. — Дружить с такими, как мы, нелегко. Эллис Хойл кое в чем меня недопонял. Наше с тобой наследство — душевная черствость. И виной тому не мать с отцом.