— К полуострову я не пойду! — Он сделал резкое движение. Пальцами он надавил в свою карту. — Здесь вокруг подводные камни!
— Мы не сможем выйти из Шилкана! Нам не пройти с лошадьми из-за прижимов вдоль моря… На склонах россыпи голых камней — там везде крутые и незадернованные склоны…
— Мне плевать! — он это крикнул. Голос был сама твердость. — Везде знаки подводных камней!..Я там винт могу потерять! Винт на камнях оставлять не собираюсь!
Траулер шел к Шилкану. Я ничего не говорил, смотрел вперед, и он тоже смотрел вперед.
— Ну что же, — сказал я минут через десять. — Нам в Шилкан не надо. Никто не будет сходить там. И вам самому придется выгружать всех нас, весь отряд! Всех будете выгружать сами.
Он молчал. Полуостров был по борту справа.
Нерпы сопровождали нас. Послышался звук, не похожий на другие звуки, к которым успело здесь привыкнуть ухо. Это был хлопок. В рубке он прозвучал невнятно, так, что едва затронул внимание. Бывший парашютист Николай стоял на том месте, где на китобойных судах ставят гарпунную пушку. Рук его не было видно, — он стал спиной и прижал приклад карабина к плечу. Прежние мысли стали отдаляться. Мозг быстрей и быстрей захватывало неясное беспокойство.
Как под лавиной: ты отвлечен и задумался — и вдруг этот гул, сначала непонятный; или падает дерево; или лодку из-за поворота несет под залом, который перегородил реку — и вот они уже рядом, белые острые сучья, и водоворот. И времени нет, и главная среди роя родившихся мыслей — это та, что не надо суетиться. «Главное — что? Не впадать в панику!» и если успеешь себе сказать это, то все может закончится не очень плохо.
Мы услышали еще один хлопок. Я вышел из рубки.
Медленно пробирался вдоль борта и думал о том, что когда пойду, то не надо будет объяснять много. В шуме делать это нелепо. Нужно будет сказать главное.
«Сказать — громко, но не зло. Необходимо, чтобы он больше не стрелял и не спорил. Где ему знать, что можно, а что нельзя, он не подумал о том, что капитан только и ждет чего-нибудь такого, чтобы не плыть туда, куда надо, он воспользуется предлогом». Я оглянулся и увидел, что за мной ползет, опустив хвост, Черный. «Этот — сильно преданный, свою работу не бросит, пока однажды не свалится за борт…» — еще подумал я. Он тоже пробирался на нос, весь был поглощен тем, чтобы добраться туда, где стреляют.
«…Ему, конечно, не попасть в нерпу, но об этом говорить не надо. Нерпы не нужны, но лучше сказать, что они идут на дно, — сразу, если пуля убивает. Когда он обернется, надо сказать об этом и о том, что никто не станет останавливать траулер. Тогда, пожалуй, не будет о чем спорить. И капитан поймет, что у нас слаженная группа. В рубке капитан раньше меня понял, что этот звук значит».
Я тронул Николая за плечо. Это было для него неожиданным. Он повернул голову резко, но не опускал рук, выражение лица было настороженным. Я снял руку и стал рядом. Он опускал ствол.
— Они тонут сразу, — сказал я.
Он сунул приклад под локоть. Ему нравилось стоять так. Мы оба стояли рядом. Сзади, наверное, все выглядело, будто обстоятельно беседуем о нерпах. Мы стояли там еще, а Черный сидел сзади. Потом пошли назад и спустились в кубрик.
Я вышел на палубу через час. Начиналась ночь, белая ночь. Капитана не было, за штурвалом стоял механик. Траулер шел к полуострову. Сквозь туман смутно темнела и медленно надвигалась высоченная громада берега, еле-еле угадывались очертания долины.
Траулер продвигался очень медленно. Машина работала почти неслышно. Он подталкивал кунгас носом. Капитан был опять у штурвала и вращал его то влево, то вправо с большой скоростью и очень суетливо, но ход был самый малый: два судна подходили осторожно. Так хищники в сумерках, один за другим, медленно, опасаясь капкана, маленькими шажками приближаются к приваде. Матрос стоял на носу и сосредоточенно поднимал и опускал веху. Машина заглохла, как только он обернулся. Николай и Георгий Андреевич перешли в кунгас и отвязали лошадей. Они прыгнули за борт, одна за другой подбрасывая зады вверх и выпрямляя навстречу воде передние ноги.
Одна лошадь упала, коснулась воды ноздрями и поднялась сразу; побежала, поднимая снопы брызг. Другая тоже поскользнулась: заплясала, но удержалась на ногах, — я опасался, что они сломают ноги. Они не сломали ног, это была просто удача. Черный заскулил, когда увидел их на берегу. Он прыгнул с борта, на миг с ушами ушел под воду, поплыл; все они скрылись в зарослях.
В кунгасе было много воды. Мы бродили по ней, складывали снаряжение в носу на плахах. Капитан и механик вышли под дождь и смотрели. Мы упирались баграми и толкали кунгас, в десяти метрах от берега днище легло на камни. Предстояло еще перенести снаряжение на берег. Камни под водой были скользкие.
Траулер задним ходом неслышно отошел, за ним, дергаясь, повернул кунгас; через полчаса казалось, что их никогда здесь не было.
Сырая ночь не принесла покоя. Прилив наступал. Мы снова перетаскивали снаряжение повыше и ставили палатку у куста мохнатого кедрового стланика. Дождь шел не переставая. Жилистые скользкие стволы на земле сплелись и в отблесках костра казались телами больших удавов. Все было мокрое. Продукты, спальные мешки, мешок с махоркой и газеты Георгия Андреевича были сухими. Плавник горел плохо, но надо было высушить одежду на завтра. В костер носили изжеванные, размочаленные белесые стволы и корневища, клепку принесенных и разбитых морем бочек. Клепка горела хорошо. Обувь и одежду, высохшую и пропахшую дымом, бросали в палатку. Каждый шел в нее от костра, когда на теле, кроме часов, ничего не оставалось. У Георгия Андреевича часов не было. Мешок был холодным и казался сырым. Потом ткань и вата нагрелись от тела и дыхания и ощущение сырости исчезло.
Я спал крепко и проснулся от прикосновения руки. Море шумело и шумела река, вчера реки слышно не было. Георгий Андреевич был рядом: он сидел в спальном мешке и курил. По утрам он любит завинчивать самокрутки потолще.
Через полтора часа мы сидели у костра. Лошади стояли голова к голове под вьюками, обе привязаны поводами к одной карликовой березке. Собака, зная дело, ушла вверх по реке. Николай пил чай стоя. Знобило. Я примостился на кожухе теодолита и, отхлебывая, расправлял на колене лист из какого-то журнала. Здесь всегда хочется читать. Все читают, что попадает на глаза, эта статья была об интерьере квартиры.
«…Функциональное решение тщательно продумано. Основная мебельная группа расположена вдали от ходовых линий и образует уголок, где можно посидеть и отдохнуть. Стена напротив занята книжными шкафами, которые не загромождают пространство и оставляют много свободного места.
Размеры помещения позволили обособить и вторую, несколько меньшую зону отдыха, играющую подчиненную роль. Обитатели, в зависимости от обстоятельств и в соответствии с потребностями, могут преобразить жилище, создать новые уголки и обособленные места.
Большим удобством является мебель соответствующей конструкции, например, на колесиках, которую можно передвигать с места на место…»
Лист мокрый. В него была завернута селедка. В цехе на рыбоперерабатывающем комбинате нам дали пару десятков их из чана. В начале лета, когда еще бывает лед, здесь ловят много селедки, но она нежирная. Недавний парашютист Николай бегает от дыма, дым костра его находит. Дым его, новичка, полюбил. Георгий Андреевич сидит на куске заячьей шкуры, шкура на стволе стланика и колени старика выше головы. Этой же шкуркой он потом обертывает простуженную поясницу. Одной шкурки на сезон хватает. Он держит кружку коленями. Он коленями чай греет. Или наоборот: чай греет колени. Каждый пьет молча. По утрам читать хочется, но нет охоты разговаривать.
— Туман падает, — говорит Георгий Андреевич…
Из деревни летом дороги нет, в тайгу только тропы. Один путь широкий: водой, Енисеем, — плыви куда хочешь! Надо ли бить кедровый орех, брать грибы, бруснику; на рыбалку, покос и прочее — поезжай, под угором, меж черных валунов, дремлют наготове резвые лодочки.
Паша-дизелист очень полюбил свою новую лодку. Ее привез поздней осенью первый помощник капитана самоходной баржи, дальний родич. Лодка была алюминиевая, незаметного на воде серого цвета, а були и днище окрашены в красное; бывают в продаже катерки подороже, но те тяжелей и медлительней, а эта очень проворная — самая подходящая. Счастливый владелец успел обкатать суденышко с мотором до шуги.
Зимой Паша бывал у моего брата в таксидермистской мастерской и говорил, что по дежурствам в выходные дни и на праздники набралось два месяца отгулов, и если начальство не отпустит на весновку, придется на время увольняться. Так сильно он хотел поехать на весеннюю охоту.
По весне Паша с матерью перетащил лодку через торосы, столкнул ее и сразу поплыл на ту сторону: мотор работал то что надо. Енисейский лед шел уже редко, но в тот день приплыла зимняя одежда Ангары — под другим берегом льдины шли густо, лодку затерло; ее потянуло со льдом и бросило на остров. Летом вокруг острова пески и по пескам перебегают зайцы, а теперь льдины мяли судно словно консервную банку. Пашку швырнуло, зажало ногу, и льдина остановилась.
Он выл, кряхтел — и бился, как песец в капкане. Если капкан тугой и жмет холод — зверек откручивает свою лапу.
В середине дня утка валила над островом очень густо. Паша подмечал, как ни странно было для его положения, что больше всего шло свиязя и шилохвоста, не считая чирков, конечно. «Сви-сви-сви…» — рассекали птицы воздух невысоко над охотником.
Кричи не кричи — надеяться не на что, — он вытянул из чехла нож и стал долбить лед вокруг ноги ножом. Лезвие иногда скользило и попадало в живое. Нога, ясное дело, была сломана (исковеркана, изогнута где-то там, внизу, по злой воле неразумной льдины), — делать нечего, коль беда пришла. Он старался как мог, но работы ножом на ощупь было уж очень много и телу доставалось. Он бил, бил оружием, пока освободил то, что раньше было ногой. Потом он полз по лабиринту из глыб льда на острове. Торосы были высотой в человеческий рост, подъемы и пропасти. Паша очень боялся остаться в лабиринте меж льдинами. На следующий день его заметили с лодки, которая тоже плыла мимо острова, но лед с Ангары почти прошел и место стало совсем неопасное.
Николай Руш, дизелист и родич, нес раненого на спине по деревне, нога пострадавшего была завернута в тряпку, вся тряпка была кровавой. Руш был очень крепкий мужчина, пожалуй, самый что ни есть здоровый в деревне. Мой товарищ Саша видел, как они поднимались по угору и шли к больнице. Он думал сперва, что человек на спине пьяный. Еще бы: несут как овцу и голова болтается.
Мать Паши бежала в больницу и на бегу громко плакала.
— Чего ревешь? А?.. Со всяким случиться может! Что я тебе — покойник, что ли? Ну хватит, иди домой! — говорил он матери сиплым баском, когда пришел в себя. А Руш рассказывал ему, что охота была хорошая, все возвратились с добычей, а больше добыли те, кто давно посыпал лед на озерах золой, чтоб скорей подтаяло и садилась птица.
В деревнях вверх и вниз по Енисею, в селении кето, да и в избушках — все о Паше скоро узнали. «Ну, теперь все, теперь отчекрыжат парню ногу… Это как пить дать, раз заражение выше пошло! Дело плохо», — толковали рыбаки на крылечке рыболовного участка в ожидании разнарядки на работы. «Гляди-ко как: во льды неволя затянула! Да, жаль парня, парень-то хороший, не порожний, — сказал старый рыбак, дед Проня, — небось и оттяпают, раз нерв обрезанный и заражение остановить нельзя. Это не шутки… А чего не бывает? И не то бывает. Вот я в газете прочитал, как оно там… — Арх… архигеологи в пустыне откопали чуму — и все погибли…»
Понятно, что у Паши была теперь только одна, самая важная забота: как бы не ампутировали ногу. Но говорили, что он вспоминал о лодке: он спрашивал у Руша, сняли или нет с нее мотор.
У Паши в палате было много свободного времени, и он волей-неволей думал о всякой всячине, например о том, что в крайнем случае, если что, то и с культей (известны случаи!) люди тоже живали, и снова надо будет копить деньги на другую лодку. Ну мать, известно, будет против, ко он знает: в конце концов она уступит, сломается. Все будет, как он хочет. «Беда не беда, — говорил он ребятам, — а лодку надо купить новую». Что бы там мать ни толковала, однако, все будет по его воле!
Брат продаст и друг продаст,
но связчики — не продáвцы.
— А вот они!..