Удалось поймать солнце. Координаты: широта 88°58′, долгота 98°00′ западная. Координаты лагеря: 88°59′, долгота 300°00′ западная. Мы дрейфуем на одной широте.
5 июня. Наконец-то солнце! Ясно, тепло. Сообщил в лагерь, чтобы дали свою погоду, так как собираемся стартовать к ним. Связь держу только через ручную радиостанцию.
Обсудили с Мазуруком схему поисков лагеря. Это очень сложный вопрос. Сближение меридианов, колоссальное магнитное склонение и, главное, отсутствие радиокомпаса делают эту задачу чрезвычайно трудной. Решаем идти по гирополукомпасу, взяв первоначальный курс, рассчитанный по солнцу.
В 02 часа 00 минут стали свертывать наш лагерь. Когда все было готово, я сообщил, чтобы следили за мной на волне 72,7 метра. Усаживаемся в машину, даем полный газ моторам, но самолет ни с места.
Лыжи крепко примерзли к снежной поверхности. Подкопали снег под лыжами, даем полный газ. Тимофеев в это время бил по пяткам лыж двадцатипятикилограммовой кувалдой. Самолет медленно срывается. За шиворот втаскиваем Тимофеева в кабину и рулим на старт.
Впереди самое трудное. Сумеет ли Мазурук поднять тяжелый корабль со столь хитроумного аэродрома? Полный газ. В самом конце площадки самолет отрывается и, еле перетянув гряду торосов, повисает в воздухе. Проделываем необходимые эволюции, и я даю курс.
Нервы напряжены до предела. Верны ли мои расчеты? Что, если я ошибся? Тем более перед стартом экипаж недоверчиво спрашивал, верно ли я определил направление на лагерь. Их путала близость полюса: солнце круглые сутки имело одну высоту, всюду юг. Нет, ошибки не может быть. Сотни раз днем и ночью, когда все спали после изнурительного труда на аэродроме, я проверял свои данные. Чутье обманчиво, но математика — наука точная. Я был твердо уверен в расчетах. Определил еще на льду, что через 47 минут будем в лагере наших славных товарищей.
В 06 часов 15 минут ложимся на курс. Даю все необходимые указания Мазуруку о выдерживании курса и бегу в хвост самолета, чтобы сообщить в лагерь о взлете. Лагерь сразу ответил. Теперь связь отличная. Динамо, поставленное в крыло, вращаясь от встречного потока воздуха, дает достаточное количество энергии.
Идем со скоростью 160 километров в час. Ветер слабый, высота 300 метров, облачность разорванная, слоистая. Видимость меняется от 4 до 20 километров. Через 10 минут попадаем в снегопад, но лагерь сообщает, что у них погода отличная. Напряженное, но радостное настроение. Через каждые 10 минут ввожу необходимые поправки в гидрополукомпас, контролируя курс астрономическим методом. Курс на карданном компасе 279°, на «Ан-4» — 230°, а у пилотов на одном 15°, а на другом 88°. Верю только солнечному указателю курса, но и он резко меняется в связи с пересечением часовых поясов.
В 06 часов 52 минуты в наушники шлема ясно услышал: «Мы вас видим, вы видите нас?» Сообщил по радио: «Следите за нами, вас еще не вижу».
Внизу лед и редкие разводья. Никакого намека ни на самолеты, ни на костры. Сообщаю экипажу, что нас видят. Товарищи радостно жмут мне руки и обнимают.
В 06 часов 57 минут из лагеря говорят, чтобы повернули всего на 5°, а через минуту — еще повернуть на 10°, но уже вправо. Чувствуем, что лагерь, заметя точку нашего самолета на горизонте, нервничает больше, чем мы.
В 06 часов 59 минут мы ясно увидели огромный костер, три оранжевых самолета и множество палаток. Тяжело опускаюсь в кресло. Моя задача выполнена.
В 07 часов 02 минуты Мазурук и Козлов мягко сажают самолет на чудесный аэродром папанинцев.
Нас встречают Шмидт, Папанин, Кренкель, Молоков, Водопьянов, Орлов и другие, вытаскивают из самолета, обнимают, радостно трясут руки, поздравляют с благополучным прилетом. Быстро разгружаем машину и торжественно вручаем Папанину Веселого.
После разгрузки Шмидт устраивает совещание. Решение такое: из-за малого количества горючего «Н-169» и «Н-172» отдают часть своего «Н-170», «Н-171» и лагерю Папанина, а сами при возвращении с полюса садятся на 85° и ждут, когда с Рудольфа им доставят горючее. Водопьянов и Молоков летят до Рудольфа без посадки. После совещания и суматохи встречи Мазурук ловит меня, жмет руку и целует. Оба мы молчим, оба счастливы до опьянения.
6 июня. Как убитые проспали 11 часов. Очень трогает заботливое отношение товарищей, оберегавших наш сон.
Сегодня тепло, +1 °, дождь, низкая сплошная облачность, но на Рудольфе ясно. Дзердзеевский дает хороший прогноз».
6 июня мы двинулись в обратный путь.
В 03 часа 15 минут взлетели вслед за «Н-171» и сразу начали пробивать облачность. На высоте 1150 метров вышли в ясное небо. Впереди был виден «Н-172». Радиосвязь работала отлично.
Горючего у нас было на 5 часов 20 минут. Каждые 15 минут я измерял путевую скорость. Она значительно превышала рассчитанную при определении горючего. Быстро прикинул, что если скорость будет такой, то есть 225 километров в час, то горючего нам вполне хватит до Рудольфа. Поделился этими мыслями с Мазуруком и экипажем и предложил лететь на Рудольф. Запросил по радио путевые скорости остальных самолетов, — у всех различные: у «Н-172» — 185 километров в час, у «Н-171» — 220, у «Н-170» — 195.
Уже скоро широта 85°. В памяти еще ясны десять дней на льдине, и еще ноют мышцы от борьбы со льдом. Вызвал по радио Шмидта, чтобы попросить разрешения лететь до Рудольфа. Но как назло, Шмидт был занят.
На широте 85° «Н-172» нырнул вниз. Мазурук последовал за ним, и мы пошли уже в облаках. Спросил у Шекурова, на сколько хватит горючего, если лететь на трех моторах. Получив удовлетворяющий ответ, сказал Мазуруку: «Полет на Рудольф разрешен». Мазурук радостно улыбнулся. Пусть товарищи простят мне невольный обман, но все мои расчеты показывали, что горючего нам хватит, и я взял грех на себя.
Вышли на верхнюю кромку. Ясно, солнце. Кругом никого. «Н-172» уже сел где-то под нами, а остальные далеко ушли вперед. По радио вызвал Шмидта. Вот его слова: «Вас понял. Полет разрешаю под вашу ответственность. Будьте осторожны». Я вторично сообщил экипажу, что нам разрешено лететь без посадки, и почувствовал величайшее облегчение.
В 08 часов 15 минут далеко на горизонте заметил контуры Земли Франца-Иосифа. На борт поступила тревожная радиограмма: «Рудольф закрыт туманом. Самолетам следовать до бухты Тихая». Это на 185 километров дальше. Для нас это было невозможно, горючего оставалось в обрез. Посовещались с Мазуруком и решили подойти к Рудольфу, а если он не примет, сесть где-нибудь на льду архипелага.
В 08 часов 30 минут в разрыве мощной облачности мелькнули знакомые контуры мыса Столбового. Мазурук быстро нырнул в это «окно». В ушах кололо от резкой смены высоты, мы почти пикировали. Мазурук мастерски посадил машину.
15 июня все корабли ушли в Москву. По указанию правительства «Н-169» остался с экипажем на Рудольфе для обеспечения безопасности дрейфа папанинцев.
Наша вахта продолжалась весь период дрейфа.
Повесть
Художник А. Грашин
Фото подобраны автором
Костер догорал. Фиолетовые язычки пламени осторожно выглядывали между обгоревшими поленьями и снова прятались в свое мерцающее убежище.
Доктор Ракитин неподвижно сидел у костра, обняв колени руками, завороженный видом умирающего огня. Синие струйки дыма поднимались над тлеющими углями, сворачивались в кольца и постепенно таяли, исчезая в неподвижном, насыщенном влагой воздухе. Стояла душная, вязкая тишина. В черноте тропического неба проступали, разгораясь, серебряные блески незнакомых созвездий. Неподалеку хрустнула ветка. Та Мо, дежуривший по лагерю, вскочил, словно подброшенный пружиной, и щелкнул затвором карабина.
Разом вспыхнули фонари, высветив из мрака человеческую фигуру. Заслоняя лицо от яркого света, незнакомец сделал несколько шагов к костру и остановился, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Маленького роста, сухонький, узкоплечий, он был похож на подростка. На нем была длинная рубашка без воротника, с глубокими вырезами по бокам и короткие, чуть ниже колен, штаны из такого же материала. Обувью ему служили «вьетнамки», вырезанные из старой автомобильной покрышки, крепившиеся на ногах двумя резинками крест-накрест. Костюм дополняла круглая кепочка с крохотным козырьком.
Из больших кожаных ножен, висевших на левом боку, выглядывала деревянная рукоятка ножа-мачете. Незнакомец опирался на старинное длинноствольное ружье с широким дулом, с курком, похожим на оттопыренный большой палец. Деревянный приклад, видимо треснувший, был несколько раз обмотан проволокой.
— А, дамти Синь, — радостно приветствовал его переводчик Дин-Чонг Лок — высокий, немного нескладный парень с широким, улыбчивым лицом, побитым крупными оспинами, и чубом жестких черных волос, свисавшим на лоб. Знание им русского языка было далеко от совершенства. Он постоянно путал родовые окончания слов, времена, ударения, а падежи вообще игнорировал. И тем не менее он был незаменимым помощником. Ведь кроме него только доктор Дан знал немного по-русски. Сам Ракитин успел выучить десятка два вьетнамских слов, вставляя их в разговорах к месту и не к месту. Что же касается его коллег Дьякова и Шалеева, то для них певучая вьетнамская речь так и осталась тайной за семью печатями.
— Очень рад тебя видеть. Я думал, что ты придешь к нам только завтра, — продолжал Лок, обратившись к Ракитину: — Это Хуанг Ван Синь — знаменитый охотник и следопыт. Он очень замечательный охотник. Такой второй нет во весь уезд. Он все знает про лес, про зверей, про деревья. Он покажет много, много растений в лесу, которые можно кушать.
Синь, чуть склонив голову набок, молча слушал непонятные русские слова и, когда Лок кончил свою речь, сделал несколько шагов к костру и присел на корточки рядом с Ракитиным. Он неторопливо набил табаком трубочку с коротким изогнутым мундштуком и, выхватив из костра горящую веточку, прикурил.
Хунг подбросил в догоравший костер охапку веток. Пламя зашипело, припало к угольям, а затем побежало, потрескивая, по сушняку и вдруг фонтаном взметнулось вверх, озарив людей, сидевших в разных позах вокруг костра, и черную стену тропического леса, окружавшего поляну.
Теперь Ракитин мог подробно разглядеть гостя. На вид ему было лет сорок — пятьдесят. Правда, Ракитин хорошо помнил, как обманчива бывает внешность здесь, на юго-востоке Азии. Сколько раз он ошибался, принимая многодетных мам за юных девушек и зрелых мужчин за юношей.
Трудно было назвать красивым его небольшое, продолговатое смуглое лицо, большеротое, с широким, чуть приплющенным носом. Худенький, жилистый, он сидел на корточках, невозмутимо попыхивая трубочкой. Но в его сдержанном равнодушии казалась напряженность пружины, готовой мгновенно расправиться.
С первого мгновения Ракитин почувствовал к нему какую-то внутреннюю симпатию. То ли скромность, даже, вернее, застенчивость, с которой держался этот многоопытный, далеко не молодой человек с морщинистым лицом и натруженными руками. То ли приветливый взгляд темных, узких глаз из-под чуть набухших век. То ли поразительная для этих условий аккуратность: его старенькая, выцветшая коричневая рубашка с тремя зелеными пуговичками была тщательно отстирана и заштопана. То ли неуловимое сходство с кем-то очень знакомым. Но с кем? Ракитин мучительно пытался вспомнить, как вдруг его осенило — черт возьми, да конечно, с Дерсу Узала. Как это сразу не пришло ему в голову! Охотник, следопыт, знаток леса, вот так же неожиданно появившийся из темноты леса у лагерного костра.
В памяти всплыли строки из книги Арсеньева: «Меня заинтересовал этот человек. Что-то в нем было особенное, оригинальное. Говорил он просто, тихо, держал себя скромно, незаискивающе… Я видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге». До чего же точной оказалась эта неожиданная ассоциация.
— Знаешь, Лок, есть такая книга «Дерсу Узала». Ее написал знаменитый русский путешественник и писатель Арсеньев. В ней он рассказал про своего друга, старого мудрого охотника-следопыта Дерсу Узала.