— В этом нет никакой нужды, сударыня. Господину регенту незачем знать о том, что происходит между нами. Раз уж мои привычки вам не по нраву, я уезжаю, и это не составит для меня никакого труда. За исключением вас, я ничем не дорожу в этих краях; я вернусь в свои горы и буду охотиться там на зайцев и гоняться за волками. Поскольку вы отплатили мне черной неблагодарностью за всю ту приязнь, что я к вам питаю, я был бы не прав, продолжая вам докучать. Прощайте, сударыня!
— Нет, нет! — вскричала молодая сумасбродка и, заливаясь слезами, бросилась к своему мучителю.
— Ах, сударыня, позвольте ему уехать! Вокруг хватает статных молодых людей, достаточно сильных, чтобы сразиться с этим крепким малым, который вас так очаровал, достаточно умных, чтобы заткнуть ему рот, и достаточно грубых, чтобы издеваться над вами, как он; раз это вас забавляет, вы только выиграете от такой замены.
Но герцогиня относилась к этому иначе; она окликнула графа, и в самом деле собиравшегося уйти, и нежно ему сказала:
— Я надену рубиновую диадему.
— Надевайте хоть черта, если хотите, только не обращайтесь со мной так впредь, тем более в присутствии очаровательной дамы, которая видит меня впервые: что она обо мне подумает? Однако это вы во всем виноваты.
Я прекрасно помню, о чем тогда думала, но не скажу: вы и сами догадываетесь.
То, что я увидела в Люксембургском дворце, отнюдь меня не прельщало, и я была очень рада, когда г-жа де Парабер встала, собираясь уйти. Мы наблюдали за туалетом госпожи герцогини Беррийской, которая со слезами, причитаниями и вздохами водрузила на голову рубиновую диадему, утешая себя надеждой, что посол Баварии не появится раньше следующего дня.
— Тем временем, — прибавила принцесса, — он передумает, и нам придется иметь дело с другой его причудой.
— Ах, сударыня, — ответила маркиза, — как вы терпите от господина де Риона то, что я не позволила бы вашему досточтимому отцу!
— Ворон ушка, это нельзя сравнивать. Сегодня вечером я обещаю вам отужинать в Пале-Рояле и позабыть на несколько часов о том, что заставляет меня забыть обо всем на свете.
Принцесса произнесла несколько очень любезных фраз в мой адрес; она уговаривала меня приезжать еще; признаться, мне не очень-то этого хотелось, однако позднее я еще бывала у нее.
Когда мы сели в карету и остались одни, маркиза заявила с брезгливым видом:
— Тьфу! Все это мне противно; поистине, я думаю, госпожа де Сабран права.
— Что же сказала госпожа де Сабран?
— На днях, ужиная со всеми нами в замке Ла-Мюэтт у госпожи герцогини Беррийской, она произнесла меткие слова, которые невозможно забыть.
— Что же именно?
— Она сказала, что сначала Бог создал людей, а затем из оставшейся грязи слепил души принцев и лакеев. Это чистая правда, уверяю вас. Вот внучка французского короля, позволяющая какому-то некрасивому, глупому и бесталанному гасконскому последышу втаптывать ее в грязь лишь потому, что у него повадки грузчика и он будто бы ее бьет. Разве это не позор! Готова поспорить, что он уже заставил принцессу снять украшение и собирается подбить ее еще на какую-нибудь новую выходку. Она всегда была такой.
— Неужели?
— Конечно! Через две недели после своей свадьбы — не венчания, а… прочего, когда девице едва минуло шестнадцать лет, она влюбилась в Лаэ, конюшего господина герцога Беррийского; сначала принцесса ни в чем ему не отказывала, а потом не придумала ничего лучше как сбежать с негодяем, оставив свои алмазы у горничной и украв у отца пятьсот тысяч ливров, и упиваться романтической любовью в Голландии или Англии.
— Разве такое возможно?
— К счастью, Лаэ испугался за свою шею и во всем признался господину герцогу Орлеанскому, который забрал драгоценности и деньги, уговорил дочь принимать любовника при закрытых дверях и даже не решился ее бранить… Он боялся ее больше, чем самого Людовика Четырнадцатого, и все потому, что воспринимал ее как тирана. Бедный Филипп! Он никогда не осмелится перечить слабому существу и не сможет отказать тому, кто не умеет защищаться.
Вам совершенно ясно, что все это крайне удивило меня, жившую провинциальными представлениями. Я была сама не своя и испытывала настоятельную потребность вернуться домой, чтобы привести себя в чувство — моя голова шла кругом. Я попросила маркизу отвезти меня домой; она некоторое время убеждала меня отправиться в Оперу; я поблагодарила маркизу и отказалась: мне в самом деле было плохо; она взяла с меня слово встретиться с ней на следующий день, и мы расстались.
На лестнице я встретила свою родственницу, которая быстро прошла мимо и лишь поздоровалась со мной: можно было подумать, что у меня чума. Я не была еще настолько закаленной, чтобы не переживать из-за этого, однако не стала требовать объяснений, будучи слишком гордой, чтобы оправдываться перед кем бы то ни было. Мой слуга ждал на верхней площадке лестницы и очень почтительно вручил мне письмо, на которое давно ждали ответ. То было послание от мадемуазель Делоне, приглашавшей меня от имени герцогини Менской приехать на следующий день в Со. Нас ждали бессонная ночь и прием в кавалеры ордена Пчелы; к тому же все рассчитывали, что я приму участие в спектакле: мне заранее подобрали великолепную роль; за мной должна была прибыть карета принцессы — будучи дебютанткой в свете, я могла еще не иметь своего выезда.
Час от часу не легче! Теперь меня приглашали в Со, и я не знала, что делать. Невозможно было отказаться. Но что бы стали говорить в Пале-Рояле? Я была так молода и совсем одна — немудрено было запутаться во всех этих интригах. Как я уже сказала, мной владело одно чувство: удивление. Любопытство понуждало меня отправиться в Со. Вокруг столько говорили об этом дворе, о том, что там происходило, о необычайно странном образе жизни герцогини Менской и развлечениях, которые она предлагала своим друзьям! Итак, я сделала приготовления к отъезду, написала г-же де Парабер, что завтра мне будет некогда, ничего больше не уточняя, и принялась размышлять в своей комнате над тем, что мне довелось и еще предстояло увидеть.
Я недолго оставалась одна: мне доложили о приходе г-на де Пон-де-Веля, г-на д’Аржанталя и милорда Болингброка, приехавших пригласить меня на ужин к г-же де Ферриоль, на котором ожидалось приятное общество. Я хотела отказаться, так как нуждалась в отдыхе, но посланники подняли меня на смех и заставили туда отправиться. В этой шальной, беззаботной жизни не позволено было отдыхать; следовало постоянно веселиться, веселиться всегда, до гробовой доски. Я этого не понимала и была вполне довольна; несмотря на недостаток опыта и легкое замешательство, мне пришлось последовать примеру других, однако скука, мой заклятый враг, уже начинала поднимать голову, и, вступив на путь наслаждений, который всегда был мне чужд, я не могла угнаться за своими попутчиками.
Казалось, люди с жадностью спешили жить и были в каком-то угаре; все так долго томились скукой при покойном короле, столько сдерживали и скрывали свои чувства, что теперь жаждали сбросить маску и показать свое истинное лицо; одному Богу известно, что за лицо при этом являлось взору.
Мы приехали к г-же де Ферриоль; она встретила нас, стоя с Вольтером по правую руку и с Дюкло — по левую. Так я впервые увидела человека, о котором шла столь разноречивая молва, не считая того, что он говорил о себе сам, ибо Дюкло не упускал случая себя похвалить. В ту пору писатель был еще совсем молод, но его подлинная сущность уже проступала наружу — иными словами, на его лице запечатлелись хитрость, злоба, зависть и властолюбие. Дюкло был умен, но ум его был вульгарным, тяжеловесным и неприятным; этого человека не любили, а терпели; к нему не тянулись, а выносили его лишь из боязни эпиграмм, которые он сочинял; кроме того, он умел внушить к себе уважение. Я убедилась в этом на собственном опыте, как и многие другие.
Все это было еще впереди; юноша делал первые шаги даже не на литературном поприще, а в свете. Несмотря на свою молодость, он уже изображал из себя важную персону и чванился, но никто не смеялся над его жеманством, ибо он обладал искусством придать ему естественный вид благодаря своей неподражаемой самоуверенности. Покровителем Дюкло был аббат де Данжо, брат маркиза, историографа жизни Людовика XIV; этот маркиз, возглавлявший орден Святого Лазаря, основал на улице Шаронн нечто вроде школы для молодых дворян. Дюкло, сын купца из Сен-Мало, был принят в нее из милости, за плату. И уже там он отличился. Престарелый аббат де Данжо полюбил юношу, а также двух других очень знатных молодых людей постарше: графа и шевалье д’Эди, кузенов графа де Риона из Люксембургского дворца. В воспитательных целях славный аббат часто брал своих юных питомцев в свет, и эти визиты решили судьбу двух человек: Аиссе и шевалье д’Эди познакомились и полюбили друг друга; то был самый дивный из светских романов, именно поэтому я о нем говорю.
В тот день Дюкло развлекал нас больше других. Он остроумно рассказал историю своего приезда из Динаиа в Париж с королевской почтой, о том, как его оставили на улице Лагарп, в «Красной Розе», вместе с другими посылками. Друг, к которому он направлялся, ждал его лишь на следующий день и не пришел встречать. Юношу подобрали какие-то добрые люди; они пожалели беднягу и держали у себя два дня, а затем отвезли в пансион, где его ждали.
Дюкло, как я без труда заметила, не питал ни малейшей признательности к этим людям, со смехом вспоминая, с каким аппетитом он у них ел и как велико было их недоумение; в нем не было добросердечия: в таком возрасте он уже очерствел! Очевидно, такими появляются на свет философы, и не следует их за это укорять.
Я вернулась довольно рано. Мне хотелось спать; в то время я еще могла спать! Госпожа де Ферриоль дала мне в провожатые своего досточтимого брата, и моя родственница не смогла бы меня ни в чем упрекнуть — я не нарушила правил приличия. Я быстро легла в постель, прогнав от себя размышления. Утром я встала рано и привела себя в подобающий вид: в Со щеголяли иначе, нежели в Пале-Рояле — это были небо и земля.
Герцогиня Менская веселилась и желала, чтобы и другие веселились вместе с ней, но при этом она отличалась если не чувством меры, то благородством. Герцогиня предпочитала развлечения для ума — она ценила их и дорожила ими как никакими другими. После смерти покойного короля двор герцогини Менской сократился, однако в ее доме собиралось многочисленное и, главное, весьма избранное общество; то была своего рода нейтральная территория, куда можно было ездить, не особенно бросая на себя тень, и где царило веселье. Святоши и здесь находили повод для злословия, но их никто не слушал.
Благодаря необычайному благоволению Людовика XIV господин герцог Менский снискал особое положение, и ему все прощалось. К герцогине Менской относились хуже и судили ее строже, однако обходились с ней осторожно — ее ум внушал всем страх. Хотя герцогиня и не была такой уж злой, она умела кусаться и у нее была мертвая хватка.
Более всего мне не терпелось увидеть герцога Менского, отца Ларнажа. Я питала к молодому человеку определенную слабость, в которой я не отдавала себе отчета и которая влекла меня в дом в Со сильнее, чем удовольствия, на какие не скупились его хозяева. Карета прибыла за мной в назначенный час; мне прислали в качестве кавалера человека, вызывавшего много толков при покойном короле, — любовника госпожи принцессы де Конти, самой важной вдовствующей дамы высшего света, дочери Людовика XIV и мадемуазель де Лавальер. Этот красавец Клермон, за которым гонялись в его молодости все дамы, обладал дурным вкусом: он предпочел самой восхитительной в мире принцессе мадемуазель Шуэн, любовницу господина дофина, толстую и безобразную девицу! Король перехватил с помощью тайных агентов почтовой службы несколько посланий повесы его любовнице, высмеивавших г-жу де Конти и не оставлявших никаких сомнений в измене, жертвой которой она стала. Его величество позвал принцессу, сурово ее выбранил, показал переписку и заставил прочесть ему письма вслух — очевидно, это была для нее жестокая пытка. Затем король простил свою дочь, отправил г-на де Клермона в ссылку, выдворил Шуэн из дома госпожи принцессы де Конти, где она была не только соперницей, но и фрейлиной, и все вернулось к заведенному порядку, не считая того, что Монсеньер, воспользовавшись случаем, похитил Шуэн и сделал ее сначала своей любовницей, а затем женой. Она стала г-жой Ментенон в миниатюре. Шуэн была умная, а также сердечная особа, несмотря на то что она допустила по отношению к принцессе небольшую подлость. У всех случаются невольные затмения.
После смерти господина дофина она удалилась в монастырь и стала жить там на скудную пенсию; она ни с кем не встречалась, ни во что не вмешивалась и умерла в уединении, забытая всеми, совсем еще молодой.
Когда я познакомилась с г-ном де Клермоном, он показался мне недалеким человеком с остатками былой красоты и весьма внушительным видом, напыщенным баловнем женщин, полагающим, что он это вполне заслужил. Кавалер держался со мной необычайно учтиво, однако я не стала бы о нем говорить, если бы не упомянутое выше обстоятельство, принесшее ему известность при дворе и наложившее отпечаток на всю его жизнь.
Мы прибыли вместе с ним в Со довольно рано. Там все суетились, готовясь к грандиозной ночи, давно не устраивавшейся забаве, за которой таилось нечто совсем другое. Мадемуазель Делоне встретила меня у кареты и повела к принцессе, вокруг которой в ожидании лучшего толпились дамы.
Это общество отнюдь не походило на королевский двор. Все непринужденно смеялись и беседовали, независимо от чина, не думая об этикете. Здесь царил дух восхитительной вольности, у которой, однако, не было ничего общего с распущенностью. Прежде всего я увидела там кардинала де Полиньяка, маркизу де Ламбер, первого председателя де Мема, г-на де Сент-Олера, г-жу Дрёйе и многих других, которых я забыла и вспомню позже.
Вот уже в моей памяти всплывают Давизар и аббат де Вобрён. О Боже! Как давно я не вспоминала этих людей!
В одном из уголков гостиной я заметила мужчину, который затаился, когда мое имя произнесли вслух: то был Ларнаж! Ларнаж в доме господина герцога Менского! Ларнаж, которого, вероятно, его отец собирался вот-вот признать; Ларнаж на пути к богатству и славе. Ах! Господи, почему я не стала его ждать! Вероятно, следовало лишь запастись терпением! Ларнаж показался мне очень красивым, прекрасно одетым и даже весьма уважаемым здесь человеком, что тоже было неплохо. Если бы он рассказал мне о своих первых шагах к успеху, я дождалась бы остального!
Герцогиня Менская принялась всячески меня расхваливать, а ее придворные, разумеется, ей вторили. Мне оставалось возомнить себя чудом ума и красоты; к счастью, я была скорее наделена гордостью, нежели тщеславием. Я не поддалась на обман и продолжала оценивать себя в соответствии со своими достоинствами, ничуть не больше, и довольна этим по сей день.
Собирались дать представление комедии, и принцесса немедленно предложила мне роль. Я попыталась отказаться, сославшись на свою бездарность, но герцогиня возразила, что с такими глазами, как у меня, женщина способна на все.
Затем герцогиня Менская спросила у г-на де Клермона, почему он не привез г-жу д’Эстен.