— Сударыня, госпожа д’Эстен больна; она не смогла прибыть в распоряжение вашего высочества.
— Госпожа д’Эстен больна? Как! Неужели мы не увидим госпожу д’Эстен? Ах Боже мой, как мне это неприятно! Боже мой, как же это меня огорчает! Бедная госпожа д’Эстен! Пусть немедленно пошлют узнать о ее здоровье, пусть отвезут ей дорожные носилки; она должна приехать! Раз бедняжка страдает, мы будем ее лечить, но пусть она приедет!
— Боже мой, сударыня, — заметила г-жа де Шарсон, — я и не думала, что ваше высочество так печется о госпоже д’Эстен!
— Я? Вовсе нет, но я была бы чрезвычайно счастлива, если бы могла обходиться без того, до чего мне нет никакого дела!
Все рассмеялись, но принцесса не обиделась. Беседа продолжалась и становилась все более приятной; она доставляла мне такое удовольствие, что я осмелела и приняла в ней участие; все меня ободряли. Кардинал де Полиньяк вовлек меня в разговор, и мне посчастливилось сказать ему в ответ остроту, одну из тех, что приносят успех. Моя реплика пришлась всем по вкусу, благодаря чему я тотчас же возвысилась в глазах присутствующих и завоевала репутацию умной женщины, с которой, следует сказать, никогда больше не расставалась, но это не значит, что я ее заслужила.
Разговор зашел о мученичестве святого Дионисия; внезапно кардинал повернулся ко мне и сказал:
— Можно ли себе представить, сударыня, что этот святой нес свою голову в руках на протяжении двух льё!
— Ах, ваше высокопреосвященство, — ответила я, — труден бывает только первый шаг!
Благодаря этим словам я сразу же добилась успеха. Кардинал немедленно передал их герцогине, которая похвалила мою остроту, стала ее повторять и заставлять других ее пересказывать; дело дошло до того, что это изречение осталось в преданиях, и его до сих пор цитируют. Как-то раз г-н Уолпол, которому это высказывание было неизвестно, услышал о нем и написал мне, чтобы разузнать всю эту историю; я сочла странным, что обязана рассказывать ему о ней. Мне казалось, что ради этого не стоило себя утруждать; с тех пор я произносила множество гораздо более удачных выражений, которых уже никто не помнит. Вот что такое вовремя вставленное слово!
Волею счастливого случая я оказалась в Со в один из тех ставших редкими после кончины короля дней, когда герцогиня Менская устраивала торжество; то был, по существу говоря, последний праздник перед тем, как на нее обрушились удары судьбы. Я всегда полагала, хотя со мной постоянно спорили, что это веселье было призвано скрыть нечто тайное, впоследствии ставшее явным. Принцесса хотела убедить всех в том, что она вновь предается забавам, чтобы отвлечь наше внимание, ибо у господина регента не было привычки проникать в чужую душу; если бы не Дюбуа, его обманывали бы с утра до вечера.
Ее высочество возобновила представление, которое давали раньше, но я его, разумеется не видела, ведь я ничего еще не видела; стало быть, для меня оно оказалось новым. Я не была настолько глупа, чтобы скрывать свой восторг и радость; благодаря похвалам я держалась непринужденно и не выглядела робкой провинциалкой.
Мадемуазель Делоне придумала либретто или, точнее, канву праздника. Стихи сочинил Ларнаж, мой милый Ларнаж, который не помнил себя от радости и о котором я сожалела от всего сердца. Мне казалось, что он стоит на пути к богатству и власти. Герцог Менский не говорил с юношей, но герцогиня часто подзывала его к себе и осведомлялась, как продвигается программа празднества, все ли в порядке и не предвидится ли каких-нибудь затруднений. Я находила, что она обращалась к Ларнажу чаще чем следовало, и расценивала эту настойчивость как знак внимания.
Госпожа герцогиня Менская — следует рассказать, что она собой представляла, так как мне придется часто о ней говорить, — госпожа герцогиня Менская была, как известно, внучка Великого Конде, которая из-за слепой любви Людовика XIV к своим бастардам была низведена до положения, столь недостойного ее происхождения. Герцогиня была не особенно красивой (я говорю о ее молодости, ибо в ту пору, когда я с ней познакомилась, ей уже было сорок два года); она была изящная женщина с выразительными чертами лица и гордым, властным рисунком рта, красноречиво свидетельствовавшим о ее характере. Она была очень маленького роста и бесилась из-за этого; все ее родные были такими же коротышками; герцогиня притворялась, что посмеивается над этим, но раздражительность ее никуда не девалась. Она была очень умна, причем умна на разный лад: порой ее ум был очень возвышенным, а временами крайне практичным; она использовала эти его качества по своему усмотрению. Герцогиня слыла сумасбродкой, но отнюдь не являлась ею; она просто была незаурядной особой. Герцогиня Менская желала все знать и объять необъятное; она поднималась поочередно на все престолы и стремилась быть царицей повсюду, а ее двор в Со был более блестящим, чем королевский. Эта честолюбивая интриганка не была злой, но не была и доброй; она не стала бы творить зло без нужды, ради одной лишь забавы. Так, герцогиня не считалась ни с чем, коль скоро она могла от этого выиграть. Она испытывала к герцогу Орлеанскому самую лютую ненависть и пыталась заручиться моим обещанием никогда больше не появляться в Пале-Рояле. К счастью, г-н де Сент-Олер доказал ей, что мой муж нуждается в моей поддержке и мы должны добиться успеха.
— Что ж, поезжайте туда, раз так надо, — заявила принцесса, — но я надеюсь, что вы недолго будете там бывать.
Впоследствии я поняла, что она хотела этим сказать.
Близилась ночь; праздник начался с иллюминации садов и водоемов. Волшебное зрелище! Ужин, накрытый в зеленом театре, где фавны и лесные дриады подавали нам кушанья, был прелюдией к костюмированному представлению. Все блистали умом, и я старалась не отстать от других. Стоило поднять глаза, и я встречала обращенный ко мне взгляд Ларнажа, пожиравшего меня глазами. Похоже, мои остроумные реплики приводили его в изумление, и он отваживался лишь на то, чтобы удивляться. Признаться, мне очень хотелось, чтобы Ларнаж осмелел; я поощряла его как могла, прибегая к невинным и бесхитростным ухищрениям. За столом он сидел далеко от меня. После ужина веселье продолжалось до самого утра, оправдывая свое название бессонная, или грандиозная ночь, как называли подобные празднества.
Я обдумывала своего рода государственный переворот: посадить Ларнажа рядом с собой во время комедийного спектакля и танцевального представления. Молодой человек был таким робким и так боялся быть отвергнутым, что, несомненно, следовало сделать ему подобное предложение. Я сказала ему все без околичностей. Ларнаж покраснел:
— Ах, сударыня, зачем? Неужели вы желаете, чтобы я посмел занять это место, и что мне это даст, кроме дополнительных неприятностей?
— Стало быть, вам неприятно сидеть возле меня и говорить со мной?
— Это счастье, сударыня, это мое страстное, самое заветное желание, это моя честолюбивая мечта, но, увы!..
— Что значит «увы»?
— Вы принадлежите другому, вы меня забыли и бросили; вы для меня потеряны, и я не могу позволить себе даже единой мысли о вас из боязни вас оскорбить.
Для внебрачного сына принца, для секретаря знатного вельможи бедный Ларнаж был законченным простаком. Правда, и принц, и знатный вельможа были святошами, но не все ли равно! Юноше было только двадцати три года, и этим все сказано.
Однако в конце концов глупец все понял и сел рядом со мной, не скрывая своей радости и удовольствия; его распирало от гордости, словно наседку на яйцах, как говаривал Пон-де-Вель о герцогине Люксембургской, восседающей в своем глубоком кресле, когда ей доводилось погубить чью-нибудь репутацию. Вскоре всеобщее внимание было приковано к сцене. Ларнаж, хотя он был автором звучавших с нее стихов, смотрел только на меня; я же смотрела прежде всего на сцену и лишь затем на него, причем, признаться, с одинаковым пылом и наслаждением.
Итак, мы увидели Хороший Вкус, нашедший убежище в Со и направлявший все дела герцогини Менской. За ним шествовали Грации; они танцевали, раскладывая украшения на туалетном столике, в то время как их спутники пели стихи Ларнажа в сопровождении приятной музыки. Эта первая интермедия прошла с огромным успехом; все нашли ее восхитительной. Я поздравила своего бывшего учителя, и тот чуть не обезумел от радости.
Во второй интермедии перед нами предстали Игры в человеческом обличье, принесшие игорные столы со всем необходимым для такого рода развлечений. Живые Игры пели и одновременно танцевали; на принцессу посыпались комплименты, которые, по ее мнению, были и справедливыми, и разумными — она к ним привыкла. Все это было разыграно лучшими актерами Оперы.
В довершение всего, после реприз, появились Удовольствия, соорудившие театральный помост и, как это принято в постановках трагедий, украсившие его цветами, гирляндами и завитушками, чтобы исполнить на нем не трагедию, а пьесу мадемуазель Делоне, также написанную в соавторстве с Ларнажем. Бог ты мой! Что за ужасные стихи они сочинили! Сюжет был непритязательный. Речь шла о герцогине Менской, отыскавшей магический квадрат, который она давно искала и продолжала искать до последней минуты. Право, чтобы выразить какую-нибудь прекрасную мысль, можно допустить некоторую вольность, по выражению графини д’Эскарбаньяс.
Принцесса играла себя сама, как и другие. Нашим взорам явился двор в Со, перенесенный на сцену, и все говорили рифмованной прозой вместо обычной. Спектакль исполнялся с искренностью и живостью, заслуживающими похвалы и избавлявшими зрителей от скуки. Я всегда рассказываю о других и о самой себе с точки зрения настоящего: в тот вечер я не могла скучать, впервые испытывая любовный трепет, к тому же трепет тайной любви!
— Трогательные стихи, — сказала я Ларнажу, — их автор слегка потерял голову.
— Сочиняя их, я думал о вас, — ответил молодой человек. — Ах, сударыня, неужели вы не сжалитесь надо мной, и мы не встретимся, как встречались прежде, и никогда больше не станем беседовать в прекрасную звездную ночь?
— Как знать, сударь, — произнесла я, обуреваемая страстным желанием испытать нечто до сих пор неведомое.
— Когда же? Когда?
Я собралась было ответить, но была вынуждена замолчать из-за непредвиденной помехи.
Меня тронула за плечо мадемуазель Делоне и тихо сказала:
— Вы говорите здесь о любви, госпожа маркиза, и забываете о своих соседях.
Я вздрогнула; это предупреждение вернуло меня на землю, ибо я немного увлеклась, паря вместе с Ларнажем на крыльях поэзии. Я сильно покраснела и что-то пролепетала.
— О! Не пугайтесь, — прибавила она, — вы не одиноки, мы тоже об этом говорим!
И мадемуазель Делоне указала рукой на какого-то человека; мне пришлось взглянуть на него дважды, прежде чем я поняла: то был славный аббат де Шольё, которому в ту пору уже перевалило за восемьдесят. Заметив мое изумление, она продолжала:
— Вы думаете, я шучу? Спросите-ка его сами.
— Увы! — вздохнул аббат. — Это чистая правда. Она пренебрегает моей последней любовью и моими последними стихами.
— Стихи! Как! Вы написали ей стихи, господин аббат, и неблагодарная ими пренебрегает?
— Да, сударыня, да. Я сказал ей:
Как жил я до тебя? Увы, в холодной лени Еще недавно был на скуку осужден Самой природою. Ведь хуже преступления Жить вяло, жить без чувств, как бы впадая в сон.
У меня еще сохранились эти стихи, написанные рукой аббата де Шольё; это его последнее сочинение. Он был очень умен, невзирая на свои восемьдесят лет.