— Договаривайте, монсеньер, что вам еще сказали? Я была бы очень рада это узнать, а затем вам ответить.
— Боже мой, голубушка, вы так меня допрашиваете, что я почти смущен. Столь важный вид подобает принцессе или королеве, а не рабыне господина де Ферриоля, любовнице двух его смазливых племянников, податливой подруге всех искателей и жрецов Пафосской богини в наши благословенные времена.
— Вам все это наговорили, монсеньер? В таком случае я понимаю и прощаю вас. Мне остается сказать вам следующее: я люблю одного человека, человека, которого вы не назвали и, вероятно, не подозреваете, кто он. За исключением этого человека, никто не целовал даже кончиков моих перчаток, монсеньер, и ни один мужчина, будь-то принц или король, не добьется от меня и взгляда.
— Ах! — вскричал потрясенный регент. — Дело обстоит именно так, мадемуазель?
— Да, так, монсеньер. Я не кричу, не вздыхаю и не жалуюсь — в моей стране это не принято, но если кто-нибудь вздумает посягать на мою честь, я смогу за себя постоять, так и знайте.
— Посягать на вашу честь, мадемуазель? Избави Бог! Мне незачем у кого-то что-то отбирать, и если мое общество вам неприятно, я прикажу немедленно отвезти вас домой. Однако вы вызываете у меня большое участие, и я не хотел бы вас отпускать, не доказав этого.
— Вы докажете это наилучшим образом, если позволите мне уехать, монсеньер.
— Как! Не позавтракав со мной!
Аиссе подняла глаза и посмотрела на принца: его доброе честное лицо выражало лишь то, что он говорил; девушка поняла, что может обидеть его своим недоверием.
— Я охотно позавтракаю с вами, монсеньер, — сказала она, — а затем меня отвезут в дом посла, не так ли?
— Даю вам слово.
Во время трапезы им никто не прислуживал; прекрасная гречанка не снимала своего чепца и после завтрака позвала горничную. Субретка явилась; ей было велено позвать карету и проводить гостью. Принц хотел подарить Аиссе очень дорогой браслет на память, как он выразился.
— Нет, монсеньер, мы и так не забудем друг друга; позвольте мне отдать браслет этой девушке; он будет ее приданым и позволит ей заняться более почтенным ремеслом.
Еще до полудня Аиссе и лакей вернулись к г-ну де Ферриолю, который даже не заметил их отсутствия.
Прекрасная Аиссе поведала о своем приключении только г-же де Парабер и мне; она скрыла его от шевалье, не желая хвастаться, хотя любая другая не преминула бы это сделать. Тем не менее ей пришлось все рассказать возлюбленному, так как ему сообщили о случившемся совершенно превратно, как и предполагали господа распутники. Господин д’Эди восхищался этой безупречной женщиной и любил ее всем сердцем. То была умопомрачительная любовь, как сказал какой-то поэт.
Молодые люди тайно встречались в небольшой квартире, расположенной рядом с домом г-жи де Парабер, и проводили там вместе целые дни. За исключением г-жи де Ферриоль, все их друзья знали об этой связи и проявляли к ней живой интерес. Лорд Болингброк и г-жа де Виллет больше всех принимали участие в этой истории; таким образом, когда наша Аиссе оказалась обремененной приятной ношей, маркиза нарочно отправилась в Англию, чтобы все полагали, будто она увезла девушку с собой. Между тем прелестная гречанка, которая скрывалась на краю предместья Сент-Оноре в маленьком белоснежном уединенном домике, произвела на свет девочку, похожую на мать; роды приняли счастливейший из любовников и Софи, самая преданная служанка на свете.
Девочку окрестили Сезариной Леблон и передали в руки г-жи де Виллет, когда маркиза вернулась из Англии. Она выдавала крошку за родственницу милорда, называя ее мисс Блек. Таким образом, Аиссе могла в любое время ненадолго встречаться с дочерью. Вскоре г-же де Виллет, довольно непостоянной по характеру (что не распространялось лишь на ее любезного лорда), это надоело, и она заявила, что не в состоянии воспитывать ребенка.
Малышку отвезли в Санс и поместили в местный монастырь Богоматери, настоятельницей которого была г-жа де Виллет, дочь маркизы от первого брака.
Девочку держали в монастыре очень долго; она оставалась там даже после смерти своей матери, пока безутешный отец Сезарины не забрал ее оттуда, чтобы выдать замуж за достойного дворянина из провинции Перигор, которого звали виконт де Нантиа.
Славный шевалье д’Эди был мудрецом, нечто вроде Баярда; Вольтер сделал юношу прообразом своего Куси, как и его друга шевалье де Фруле. Я не могу не привести здесь портрет нашего героя, принадлежащий моему перу; мы возродили тогда моду на портреты, по примеру прошлого века и двора Великой Мадемуазель. Подумать только, та, что обращается к вам, хорошо знала г-на де Лозена, и он чуть было на мне не женился.
«Господин шевалье д’Эди наделен пылким, твердым и решительным характером; все в нем свидетельствует о силе и искренности чувств. О г-не де Фонтенеле говорят, что на месте сердца у него второй ум; можно подумать, что в голове шевалье заключено второе сердце. Он подтверждает, что Руссо был прав, заявляя: “Наш разум обитает в нашем сердце”.
Мысли шевалье никогда не ослаблены, не осложнены и не охлаждены пустой метафизикой. Он повинуется первому порыву и остается под впечатлением предметов, о которых рассуждает. Часто шевалье слишком увлекается по мере того как он говорит и с трудом подыскивает слова, способные передать его мысли; в такие минуты он делает над собой усилие, придающее его словам еще больше выразительности и энергии. Мой друг ни у кого не заимствует ни мыслей, ни выражений; то, что он видит, то, что он говорит, всегда будет замечено и сказано им первым. Его определения точные, основательные и яркие — словом, шевалье доказывает нам, что язык чувства и страсти является высоким и подлинным красноречием.
Однако сердце не может все время ощущать, порой оно отдыхает, и тогда наш герой словно перестает жить. Шевалье окутывает тьма, и он перестает быть самим собой — можно подумать, что им управляет какой-то дух, который то вселяется в него, то оставляет его по своей прихоти. Свет его разума угасает, мысли перестают быть верными, а суждения твердыми, они становятся расплывчатыми. Видно, что шевалье тщетно пытается обрести свою суть: подлинник исчезает, остается лишь копия. Хотя г-н д’Эди мыслит и действует по воле чувств, он, тем не менее, вряд ли является самым пылким и чувствительным из светских людей; он увлечен слишком многими вещами, чтобы сосредоточиться на чем-нибудь одном. Чувства шевалье, так сказать, распределены между различными сторонами его души, и эта разбросанность вполне могла бы защитить его сердце и обеспечить ему независимость, тем более приятную и надежную, что она в равной мере далека от равнодушия и слабости. Однако он предпочитает любить; не обманывается ли он? Господин д’Эди восхищается добродетелями своих друзей и воодушевляется, говоря о том, чем он им обязан, но расстается с ними без сожаления; невольно напрашивается мысль, что ему никто не нужен для счастья. Словом, шевалье кажется скорее чувствительным, нежели мягким.
Чем независимее душа, тем легче ее растревожить. Так, достойный человек может задеть шевалье за живое. По тому, как относится к вам г-н д’Эди, вы с радостью узнаете, чего вы стоите, и эти своеобразные знаки внимания и одобрения гораздо приятнее рассудочного славословия, в котором сердце не принимает участия.
Суждения шевалье очень мудры и проницательны, а вкус его безупречен; он не может оставаться безучастным свидетелем глупостей и ошибок своего ближнего. Все, что ранит честь и правду, становится для него личным оскорблением; будучи безжалостным к порокам и беспощадным к глупцам, он наводит ужас на злодеев и дураков. Те же пытаются мстить г-ну д’Эди, обвиняя его в излишней строгости и романтических пристрастиях, но уважение и любовь умных и достойных людей с избытком перекрывают нападки врагов.
Шевалье слишком часто принимает все близко к сердцу, чтобы можно было считать его нрав ровным, но это непостоянство скорее приятно, нежели досадно. Будучи невеселым, хотя и не унылым, будучи нелюдимым, но не угрюмым, всегда оставаясь естественным и чистосердечным во всех своих разнообразных проявлениях, этот человек нравится даже несмотря на свои недостатки, и нам было бы очень досадно, будь он более совершенным».
В ту пору, когда я это писала, шевалье был уже гораздо старше; бедная Аиссе умерла, и он никогда, никогда не примирился с этой утратой — иными словами, никогда нс любил ни одну женщину так, как ему было дано любить Аиссе. Мы виделись с ним очень часто. Но не следует забегать вперед; пора вернуться во времена его прекрасной юности, когда он был истинным героем романа.
Господин д’Эди любил Аиссе со страстью, похожей на безумие; можно прямо сказать, что он жил лишь для нее одной. Она всегда оставалась с ним, даже когда он ее не видел. Нередко шевалье становился рассеянным и, когда его спрашивали, что с ним, он вздрагивал, приходил в себя и отвечал:
— Ах, вы правы, простите, я был не здесь, я был с ней.
Шевалье так сильно любил милую Аиссе, что как-то раз он явился ко мне (я не видела его уже неделю: он был в затворничестве) и без околичностей заявил:
— Сударыня, я пришел с вами посоветоваться.
— Посоветоваться со мной? Многие наши друзья сказали бы, что вы несомненно задумали какую-то глупость.
— Глупость! Только не говорите, что это глупость, я так долго это обдумывал.
— Нет ничего хуже обдуманных глупостей.
— Право, сударыня, я смотрю на это иначе; вы, вероятно, заметили, что Аиссе тает на глазах. Известно ли вам, чем это вызвано?
— Милый шевалье, люди уверяют, что вы чрезмерно любите друг друга.
— Таковы люди! Мы не любим друг друга чрезмерно; разве можно любить чрезмерно? Мы любим друг друга так, как нам должно друг друга любить, только и всего. Я жду Аиссе, она скоро приедет, и мы вместе обсудим это здесь, в вашем присутствии.
— Сударь, вы сущий сфинкс.
— Ах! Если бы вы любили, как я! Вы бы уже поняли, что я мечтаю лишь об одном: жениться на Аиссе.
— Замечательное решение!
— Это единственный выход. Моя дочь обретет имя и мать; я обязан это сделать во имя своих чувств к Аиссе, и я сделаю это ради моей любезной подруги.
— Стало быть, вам не нужен совет.
— Сударыня, вы хорошо знаете Аиссе; вы думаете, что я мог бы найти кого-нибудь получше?
— Нет, если это подруга или любовница; но как жена!..