— Ну вот, подруги мои, вы видите, как умирает та, которую Господь осенил своей благодатью; пусть мой пример пойдет вам впрок, — продолжала она, повернувшись к нам. — Благодарю вас за заботу, за дружбу; я буду молиться за всех вас.
Мы плакали навзрыд и не отходили от нашей подруги до самой ее смерти, равно как и д’Аржанталь с Пон-де-Велем, которым Аиссе также выказала чрезвычайно трогательные знаки своего расположения. Глядя на убитого горем шевалье, она произнесла под конец такие слова:
— Утешьтесь, друг мой; лучше видеть меня мертвой, чем страдающей от того, что мне довелось пережить с тех пор, как я должна была любить вас лишь наполовину.
Аиссе скончалась у нас на руках 13 марта 1733 года.
Шевалье едва не последовал за ней. Подобная безысходная скорбь встречается только у собак — люди, как правило, более черствы. В течение нескольких месяцев возлюбленный Аиссе был вне себя от горя и на протяжении нескольких лет пребывал в беспримерной печали. Единственным его утешением была дочь, которую он забрал из Санса и привез к себе домой. Она была столь же очаровательна и добродетельна, как ее мать. Шевалье удачно выдал ее замуж за виконта де Нантиа, дворянина из Перигора.
Затем он уехал в свой родовой замок Мейак и редко появлялся в нашем обществе.
Мне было искренне жаль д’Эди. Иногда он нас навещал и писал нам. После моей смерти в шкатулках найдется множество его писем. Они полны прелести и утонченности.
Я имела несчастье потерять его в 1761 году.
Я обещала рассказать о себе, и вот пришло время сдержать свое слово. Затем мы перейдем к другой истории. Мне никоим образом не доставляет удовольствие привлекать к себе внимание, однако это необходимо, раз уж я взялась писать мемуары. Нам придется вернуться к Ларнажу и к тому, что последовало за нашей встречей; это продолжение заведет нас далеко.
После вечера, проведенного в Со, после того как я стала свидетельницей горя г-жи де Парабер и множества других событий, у меня некоторое время не было никаких известий о моем звездном друге. Он ждал, когда я его позову, и не мог превозмочь свою робость — для мужчины 7-7759 это серьезный недостаток, почти такой же страшный порок, как бедность. И то и другое сводят на нет все попытки преуспеть в жизни.
Однако на этот раз робость была обречена на поражение, и Ларнажу предстояло первым приблизиться к цели, которая впоследствии… Однако, если угодно, не будем забегать вперед.
Как-то раз мне уже с утра было скучно — я страдала этим недугом с ранних лет своей жизни. У меня возникло желание провести весь день в одиночестве за городом и быть ближе к природе, чтобы в тишине предаться раздумьям. Я прибегаю сейчас к модному ныне лексикону: «природа» и «раздумья» — два главных слова нашего времени. Руссо и другие философы ввели их в обращение; посмотрим или, точнее, другие посмотрят, куда все это нас заведет.
Итак, я решила посетить дом, выставленный на продажу в Виль-д’Авре, и поехала туда в сопровождении одного лишь чрезвычайно бестолкового слуги; я не собиралась ничего покупать, но мне нужны были какая-то цель и какой-то предлог для прогулки.
Стояла чудесная погода; я наняла экипаж, взяла с собой кое-какие съестные припасы, надела соответствующее платье и дала себе обещание приятнейшим образом провести время.
Прибыв в Виль-д’Авре, я оставила карету на постоялом дворе, где моего лакея усадили за стол для слуг; я же отказалась от угощения и отправилась осматривать окрестности; вскоре я углубилась в лес — с корзинкой в руке и с собачонкой, бежавшей впереди сквозь заросли; меня можно было принять за какую-то горожанку на отдыхе.
Клянусь вам, я прыгала, резвилась вместе с Амадисом, распевала всякие песенки, какие только помнила, и брела неведомо куда. Да и какое это имело значение?! Мне очень хотелось развеяться и забыть о неприятностях, порожденных придворной и столичной жизнью, и, подражая пастушкам, я собирала цветы. Вольтер, которому я рассказала о своей вылазке, посвятил мне по этому случаю прелестные стихи, но я по своей рассеянности потеряла их или, скорее, их у меня украли. Но хуже всего то, что, вопреки своему обыкновению, я не сняла с них копии.
После двухчасовой прогулки у меня разыгрался аппетит, и я вспомнила о взятых с собою съестных припасах. Я принялась искать красивое и чистое место с густой и мягкой травой — словом, там должно было быть все, что могло порадовать взор и доставить блаженство.
Все это я нашла рядом с ручьем, под сенью огромных дубов; мне приходят на память несколько строк из стихов великого человека; жаль, что я забыла остальные:
Не помню, что было в стихах дальше, однако теперь вы имеете законченное представление об этой сцене.
Я открыла свою сумку и приступила к трапезе. Но все мои попытки разрезать холодного и весьма аппетитного цыпленка оказались тщетными. Дело в том, что я так и не научилась резать птицу. Господин дю Деффан страстно любил подобное занятие, и я против этого не возражала, а впоследствии славный Вьяр категорически не разрешал мне брать на себя такие заботы. Поэтому я была очень неловкой и посмеивалась над собой вслух. Амадис сидел напротив и не сводил с меня глаз, ожидая своей доли; вероятно, он мысленно потешался надо мной. Ах! Если бы мы могли знать, о чем думают собаки!
Я расхохоталась и начала рвать птицу зубами, как вдруг, к своему великому удивлению, услышала, что кто-то вторит моему смеху; подняв голову, я увидела… двух очень красивых молодых людей, одежда которых указывала на род их занятий; один из них смеялся от души, а другой рассматривал меня, затаив дыхание.
Человек, который оставался серьезным, был мне знаком. То был Ларнаж.
— Госпожа маркиза! — пролепетал он, будучи вне себя от изумления.
А обо мне и говорить нечего! Разве я надеялась увидеть здесь своего друга? Тем не менее встретить его в лесу было гораздо естественнее, чем встретить там меня.
Я растерялась, застыв с цыпленком в одной руке и куском хлеба в другой перед этими молодыми людьми; между тем незнакомец продолжал хохотать, а Ларнаж пребывал в еще большем замешательстве, чем я, если такое вообще было возможно.
— Господин Ларнаж! — воскликнула я наконец.
— Ах, сударыня, что с вами приключилось? — спросил он.
— По-моему, с дамой не приключилось ничего неприятного, — откликнулся его спутник, — она очень весела, и у нее прекрасный аппетит.
— Но этот наряд… это одиночество…
— Ну, этот наряд, это одиночество… должно быть, очередной каприз красивой женщины или, возможно, какое-нибудь свидание…
— Свидание! — воскликнул мой друг, бледнея и окидывая взглядом все вокруг в поисках вероятного соперника.
— О нет! — не задумываясь ответила я. — Представьте себе, никакое это не свидание. Возможно, это каприз…
Ларнаж перевел дух. Я начинала приходить в себя; при всей своей молодости я не была такой робкой, как он.
— Присядьте, господин Ларнаж, — продолжала я, — если вы никуда не спешите. Кто этот господин?
— Это мой приятель Формой, друг человека, который вам очень нравится, — господина де Вольтера.
— Стало быть, вы дружите со всеми, сударь?
— Я не дерзнул бы притязать на роль вашего друга, сударыня, это опасная роль.
— Храбрец устремляется навстречу опасности, чтобы победить.
— Ах, сударыня, что за грустная победа!
Он снова рассмеялся. Этот бедняга Формой был очень веселый малый, особенно в ту пору, когда он был еще совсем молод и удивительно хорош собой.
Ларнаж был явно недоволен непринужденностью своего друга и завидовал ему, будучи не в силах с ним соперничать. Он мог только смотреть на меня. Ну а меня в ту минуту больше устраивали бесцеремонные манеры его друга.
— Вы уже обедали, господа?
— Нет, сударыня, мы даже не завтракали.
— Не угодно ли вам присоединиться к моей трапезе… однако с одним или даже с двумя условиями?