— Какими?
— Вы разрежете цыпленка, а господин Ларнаж развеселится.
— Разрезать цыпленка?! Беру это на себя. А вот развеселить Ларнажа — затея другого рода, и я за это не возьмусь.
— Почему?
— Почему? Не знаю, стоит ли вам это говорить, сударыня.
— И все-таки скажите.
— Вы не рассердитесь?
— Нет.
— Что ж, надеюсь. Маркиза в ситцевом платье, короткой юбке и соломенной шляпе, уплетающая в одиночестве каплуна, сидя на берегу ручья, в лесной чаще близ Виль-д’Авре, вряд ли расположена сердиться. Поэтому я скажу.
— Формой! — с умоляющим видом воскликнул Ларнаж.
— Повторяю, я буду говорить, и тебе не придется потом так уж на это жаловаться.
— Погодите, сударь! Прежде чем приступить к этому спорному вопросу, мне, при моем любопытстве, хочется кое-что выяснить. Я должна знать, куда иду, чтобы чувствовать себя свободно. Вас зовут Формой, вы друг господина Ларнажа, вы друг господина де Вольтера, и я в этом не сомневаюсь; но кроме того? Что вы делаете? Чем занимаетесь на досуге?
— Сударыня, я нахожу этот вопрос очень легким и охотно на него отвечу. Я работал писцом у метра Алена, стряпчего с улицы Пердю, что возле площади Мобер, но мне там не нравилось, и некоторое время назад я оттуда ушел. Сейчас я принадлежу самому себе. Мои родители, которые живут в Руане, хотели бы, чтобы я вернулся домой, но я не склонен их слушать, а теперь тем более, ибо в нормандских лесах наверняка не водятся такие дриады, как вы; наши нормандские маркизы куда реже стремятся к одиночеству, и их не встретишь без провожатых.
— Здесь их тоже не встретишь, сударь, и я не знаю ни одной другой дамы, способной, подобно мне, пренебречь общепринятыми правилами.
— Зато они способны на совсем другое.
— Речь идет не о них, а о нас, сударь. Вам пора резать цыпленка.
— Сию минуту, я к вашим услугам.
— Еще я собираюсь предложить вам пирог, приготовленный хорошей мастерицей, фрукты и бургундское вино; еда простая, но это лепта вдовы.
Мы с Формоном начали обмениваться комплиментами, а Ларнаж все время молчал. Лишь его глаза говорили, да еще как красноречиво!
Продолжая отделять крылья от цыпленка, Формой поглядывал по сторонам; он заметил наше смущение и начал забавляться, еще больше вгоняя нас в краску:
— Сударыня, я не рассказал вам о причинах грусти Ларнажа.
— Ах! В самом деле, слушаю.
— Так вот, Ларнаж грустит, потому что он влюблен.
— Влюблен?! А мне кажется, что его скорее разбил паралич, — ответила я, стараясь держаться непринужденно.
— Да, сударыня, любовный паралич.
— Значит, господин Ларнаж давно влюблен, ибо он был таким уже…
— Да, сударыня, Ларнаж был таким уже много лет назад; с тех пор он хранит в своем сердце эту любовь, не помышляя ни о чем другом. Правда, сначала он любил девицу, а теперь это замужняя дама.
— Ах! Он ей изменил?..
— Нет, изменился его кумир.
— Эта особа изменилась?
— Да, у нее другое имя, другое положение и другие принципы; теперь это уже не прелестная девушка, а красивая женщина. Однако Ларнажу от этого не легче.
Я не смогла сдержать улыбку.
— Сударыня, вам смешно?
— Я смеюсь над вами, потому что вы это говорите, смеюсь над собой, потому что вас слушаю, а еще больше смеюсь над бедным господином Ларнажем, позволяющим вам расписывать его несчастья и ничего при этом не отрицающим.
— Что же ему отрицать, сударыня? Свое постоянство? Разве это грех? Вы его осуждаете?
— Я не могла бы осуждать то, чего не знаю.
— Вы не знаете, что такое постоянство? Ах, госпожа маркиза, можно ли в ваши годы подавать людям такой пример!
Я охотно поколотила бы Ларнажа, хранившего молчание и не мешавшего своему другу казаться умнее его. Он слишком меня любил: любовь превращает умных в дураков и придает ума тем, кто его лишен. Люди с умным сердцем, как правило, встречаются крайне редко; оно наделяет их бесконечным очарованием и огромной волей. На своем веку я встречала лишь двух подобных людей: шевалье д’Эди и его любимую Аиссе. Что же касается меня, то я даже не пыталась проверить такое на себе, будучи уверенной, что у меня ничего бы не вышло.
Мы поели с аппетитом, продолжая смеяться. Ларнаж постепенно пришел в себя и наконец решился принять участие в разговоре.
— Сударыня, он заговорил! — вскричал Формой.
— Значит, он уже меньше любит?
— Значит, он научился выражать свои чувства.
Мне не хотелось отвечать Ларнажу. Посторонний, сколь бы доброжелательным он ни был, всегда смущает зарождающуюся любовь. Между тем Формой не мог оставить нас одних: в таком случае сложилось бы впечатление, что он опережает мои приказы, а я, конечно, такого бы не допустила. В том, что касалось меня, Ларнажа постигла странная участь. Возможно, это единственный мужчина, которого я любила и который любил меня как никто другой, однако!..
Тем не менее вернемся в лес близ Виль-д’Авре.