Ее слова сопровождались такой трогательной улыбкой и таким ангельским взглядом, что мое сердце забилось чаще.
«Я приду, мадемуазель, приду!.. — воскликнул я. — Кто устоял бы перед вашей просьбой?»
«Сударь, только приходите не за тем, чтобы плакать, — подхватила старшая сестра, — дома мы предпочитаем смеяться».
Я охотно сказал бы этой гордячке что-нибудь обидное; она это поняла и принялась надо мной подтрунивать. Если бы не сестра, не знаю, как бы я с ней обошелся; вместо этого я попросил оказать мне милость, позволив проводить их домой. К моей просьбе отнеслись благосклонно; мы вместе вернулись в город, я проводил их до дома, но отказался войти в него, невзирая на уговоры; мне надо было побыть в одиночестве.
Прекрасное лицо мадемуазель Дюнуайе, ее нежный голос, ее робкий взгляд, ее грусть поглотили все мои мысли и чувства. Днем и ночью я думал только о ней; между тем я еще не ответил на сделанное мне предложение и однажды утром получил письмо, полное чрезвычайно ласковых упреков, — их адресовала мне сама госпожа Дюнуайе. Она приглашала меня приехать на следующий день на обед.
Вам, вероятно, известно имя этой выдающейся интриганки, прибегавшей к бесконечным уловкам, чтобы заставить всех говорить о ней, и много лет существовавшей за счет своих пасквилей, наветов и литературных поделок — всевозможной грязи, какую только способен извергать порочный ум в сочетании с неискренним сердцем и беспринципной совестью.
Я это знал, но дочь интриганки ни в чем не была виновна; ее дочь была прекрасной, как день, трогательной, кроткой, исполненной очарования; я готов был любить девушку вдвойне за ее красоту и за ее злосчастие. Я долго колебался, но наконец решился и написал госпоже Дюнуайе очень учтивое письмо, извиняясь за промедление и принимая приглашение.
День показался мне бесконечным, ночью я не сомкнул глаз и на следующий день приехал с визитом раньше чем следовало. Меня похвалили за такое рвение. Госпожа Дюнуайе была очень приветливой; она знала мою семью и стала так много говорить мне о ней, а также о господине де Шатонёфе и обо всех моих друзьях, оставшихся во Франции, и так заинтересовала меня своим рассказом, что я не успел рассмотреть ее как следует.
Там собралось многочисленное и избранное общество: множество иностранцев, изгнанники-протестанты и всякого рода недовольные. За столом непринужденно беседовали, шутили и читали: все это не особенно меня занимало. Я не отходил от моей прекрасной инфанты и беседовал с ней вполголоса, словно мы были одни; мне удалось вызвать у нее интерес к своей особе; не решаясь признаться красавице в любви, я позволял ей читать это в моих глазах и ушел не раньше, чем заручился разрешением вернуться на следующий день и приезжать каждый день.
С тех пор я не упускал случая видеться с девушкой; это стало моим единственным занятием, и, что бы там ни говорила госпожа де Парабер, эта любовь могла сравниться с самыми прославленными романами, с самыми неистовыми страстями. Вскоре девушка тоже меня полюбила; подлинные чувства почти всегда взаимны.
Госпожа Дюнуайе, казалось, ничего не замечала; я заподозрил ее в корыстных мотивах, в намерении прибрать к рукам состояние моего отца, ибо мы отнюдь не таились. К каким махинациям она собиралась прибегнуть? Я так этого и не узнал и по сей день не догадываюсь. Мы опрокинули все материнские расчеты, а она по той же причине помешала осуществиться планам, которые мы строили.
Бедная девочка ужасно страдала; она терпеть не могла происков матери и заявляла ей об этом открыто, а также не раз отказывалась принимать участие в ее коварных замыслах, и эта мегера ее ненавидела. Она хотела превратить дочь в рабыню, сделать ее своей жертвой и держать в узде из боязни, как бы та не рассказала о материнских кознях и не обрекла их на провал. Такая жизнь была для девушки невыносимой, и она уже искала способ от нее избавиться, но тут появился я и стал одновременно ее наперсником и возлюбленным.
— Уже и возлюбленным?
— О сударыня, все было очень благопристойно. Мы собирались пожениться и не помышляли ни о чем дурном. Я был частым гостем в этом доме, и госпожа Дюнуайе не представляла себе, чего я добивался; она понимала, что я люблю ее дочь и догадывалась о ее любви, но не придавала этому значения; ей хотелось лишь вертеть мной как вздумается и заставить во всем ей повиноваться.
По правде сказать, сын парижского нотариуса с изрядным состоянием был довольно приличной партией для изгнанницы. Мне было только восемнадцать лет; дама полагала, что я не лишен способностей, и мной было бы легко помыкать; так или иначе, будучи зятем или нет, я мог ей пригодиться.
Мою подругу и меня это не устраивало. Мы не желали оставаться в подчинении у госпожи Дюнуайе; моя возлюбленная была слишком несчастной с матерью, чтобы принуждать меня разделить с ней эту участь. Наш юный возраст лишал нас возможности сочетаться браком без согласия родителей, которые нам бы его не дали; мы решили без этого обойтись и стали готовиться к побегу. Похищение было довольно безрассудной затеей в таком городе как Гаага, где ничего нельзя утаить, где все шпионят друг за другом, как в наших самых убогих провинциальных городках.
Однако я надеялся довести дело до конца; все было готово, и мы собирались уехать; я страстно любил мадемуазель Дюнуайе, но накануне нашего избавления опрометчиво показал свою радость.
Мы находились в красивом саду в окрестности города, где я часто гулял с этими дамами; был дивный вечер. Голландия — страна цветов, и нас окутывал восхитительный аромат; мне хотелось весь вечер сочинять стихи и говорить только стихами — с моих уст срывались рифмованные созвучия. Госпожа Дюнуайе усмотрела во мне нечто необычное и сказала мне об этом:
«Что с вами, господин Аруэ? Сегодня вечером вы сияете».
«Не знаю, сударыня, я просто счастлив, очень счастлив. Эта чудесная ночь, розы, нарциссы, тюльпаны, люди, которые меня окружают… У меня не хватает слов… Простите».
Мать моей возлюбленной была хитрой бестией. Она взглянула на свою дочь и увидела на ее лице отражение моей радости. В душу госпожи Дюнуайе закралось подозрение.
«Что происходит с этой парочкой? — подумала она. — Понаблюдаем хорошенько и посмотрим, что будет дальше».
В самом деле, с этого мгновения дама не спускала с нас глаз. Это нисколько нас не смущало, и мы продолжали переглядываться, переговариваться и обмениваться обещаниями; некоторые из них были слишком красноречивыми, чтобы не подтвердить подозрения нашего бдительного стража.
Она встала, собираясь уйти; гостей было много, и каждый подходил к тому, кто был ему приятен; нетрудно догадаться, кому я подал руку. Госпожа Дюнуайе не возражала и, казалось, даже не придала этому значения, но она пошла за нами и стала подслушивать.
«Какое счастье, мадемуазель!» — говорил я в полной уверенности, что нас никто не слышит.
Девушка в ответ только вздохнула.
«Стало быть, завтра! Вы будете готовы, не так ли?»
«Да, не беспокойтесь».
Эти нерешительно произнесенные слова доходили скорее до моего сердца, нежели до слуха.
«Место встречи то же: у входа в Тампль, я не забыл. Карета будет ждать в переулке, нам останется лишь сесть в нее, и вашим мучениям придет конец; мы уже никогда не расстанемся».
«Да, господин Аруэ, но стану ли я вашей женой?»
«Вы сомневаетесь? Это прозвучало бы для меня как оскорбление, как недоверие. Да, вы станете моей женой перед людьми, как уже являетесь ею перед Богом и моей совестью».
Мы начали строить радужные планы и погрузились в бесконечно сладостные грезы о будущем. Нам предстояло жить в Англии — эта страна нравилась и мадемуазель Дюнуайе, и мне. Моя богиня стала бы католичкой, и не потому, что я на этом настаивал или она окончательно пришла к такому убеждению, а лишь бы не разделять с матерью ее веру, чтобы никогда больше не встречаться с ней ни на этом, ни на том свете.
Вы понимаете, какое впечатление произвели эти славные речи на нашу слушательницу. Влюбленные неосмотрительны, особенно в таком возрасте. Мы были поглощены друг другом и даже не потрудились повернуть голову. Мы забыли, что на свете существуют другие люди, кроме нас двоих. Нам предстояло дорого заплатить за свое легкомыслие!
Госпожа Дюнуайе не показала своих чувств. Все вернулись в дом ужинать. Хозяйка была столь же веселой и любезной, как обычно. Гости разошлись очень поздно; госпожа Дюнуайе почтила меня особым вниманием и чрезвычайно долго со мной беседовала. Она расспрашивала о моей семье, о намерениях отца относительно меня, о причине нашей размолвки и вероятности того, что я заслужу прощение.
«Господи, сударыня! — отвечал я. — Это нелегко будет уладить; отец хочет сделать из меня стряпчего, а моя душа расположена только к поэзии, к которой он питает глубокое презрение. Я не собираюсь уступать, и он тоже; одному Богу известно, во что все это выльется».
«Как! Ваш отец не уступит, вы уверены?»
«Во всяком случае он долго будет стоять на своем и смягчится разве что после бесконечных уговоров и препирательств».
«Простите меня за бестактность: единственным оправданием этого является участие, которое я в вас принимаю.
Не могу ли я что-нибудь для вас сделать? У меня есть влиятельные друзья, хотя в это трудно поверить. Я была бы рада вам помочь и способствовать тому, чтобы в моей стране появился еще один великий поэт».
«Увы, сударыня, стану ли я великим поэтом? Не знаю. Одно я знаю несомненно: из меня получился бы скверный стряпчий».
«У вас превосходные способности к поэзии: немыслимо, чтобы вы не преуспели на этом поприще. В любом случае используйте меня и помните, что я всецело к вашим услугам».
Я не понял, чем была вызвана эта предупредительность, однако у дамы был недобрый взгляд, я почувствовал подвох и решил предупредить мадемуазель Дюнуайе; однако мать проявила такую бдительность, что к дочери было невозможно приблизиться, и мне пришлось уйти, так и не перемолвившись с подругой ни словом.
Когда мы все вышли на улицу, дамы вернулись в дом; мало-помалу звуки в нем затихли; как только моя возлюбленная легла спать, она услышала скрип открывающейся двери и увидела свет. В комнату вошла госпожа Дюнуайе: ее глаза метали молнии; мать подошла к постели бедной девушки и, без всяких предисловий, решительно приступила к делу.