«Отдайте мне ключи от ваших шкатулок», — потребовала она.
«Зачем, сударыня?»
«Затем, что я хочу их осмотреть; думаю, я имею на это право».
«В моих шкатулках ничего нет, уверяю вас».
«Я хочу туда заглянуть и уверена, что найду доказательство ваших дурацких замыслов. Давайте живо».
«Каких замыслов, сударыня?» — с испугом спросила девушка.
«Мне все известно, повторяю; замолчите. Ваш щеголь еще не добился своего, как он полагает, и я покажу этому внуку сельского нотариуса, как похищать благородных несовершеннолетних девиц!»
Мадемуазель Дюнуайе, привыкшая к притеснению, в любом другом случае покорилась бы материнской воле, но речь шла о нашей любви, и она стала возражать.
«Вы не получите этих ключей, сударыня; вы злоупотребляете своей властью».
«Неужели! Я, мать, не вправе потребовать писем вашего ухажера, тем более когда вы собираетесь опозорить наш род завтрашним побегом с грязным рифмоплетом? Если вы не дадите мне ключи, я взломаю замки и, так или иначе, вы не выйдете из этой комнаты, уверяю вас».
Дама заметила на стуле сумочку дочери. Из-за опрометчивого движения моей подруги, протянувшей было руку в сторону стула, мать поняла, что искомый предмет находится там, и живо схватила злополучную сумочку, которой было суждено изменить мою судьбу.
Увы! Ключи и в самом деле лежали там. Шкатулки были открыты; от отчаяния девушка ломала руки и громко кричала. В доме к этому привыкли, и никто не встревожился. Мать шарила повсюду и завладела объемистой пачкой моих писем, где по извечному недомыслию восемнадцатилетних влюбленных подробно излагался план нашего побега.
Таким образом, я оказался во власти этой злодейки, которая могла причинить мне серьезный вред и даже отправить меня на виселицу, ибо ее дочь действительно была несовершеннолетней, а улики, указывающие на похищение, были налицо — я ничего не скрывал. В течение двух часов мать убеждала несчастную дочь в своем всесилии и говорила о том, что должно за этим последовать; затем она удалилась, прихватив с собой вещественные доказательства и тщательно заперев жертву, вновь, как никогда, оказавшуюся в ее власти.
Между тем я пребывал в полнейшем неведении и, облокотившись на подоконник, любовался дивной ночью и луной, предаваясь поэтическим и любовным восторгам; словом, я витал в облаках вместе со своей фантазией и душой. Я не стал ложиться и встретил рассвет, терзаемый понятным нетерпением; этому дню суждено было стать самым прекрасным в моей жизни: моя нежная пастушка должна была отныне принадлежать мне вечно душой и телом.
Я занялся приятными приготовлениями и тщательно привел себя в порядок, а также нарвал множество цветов в саду, чтобы составить из них букет; моя подруга так любила цветы! Я уложил свои самые красивые украшения и самые новые вещи. Мне хотелось, чтобы моя возлюбленная увидела этот небольшой чемодан, собранный для нашего побега, и ее глаза засияли от радости. То был бы восхитительный миг.
Затем я пошел взглянуть на нашу коляску, чтобы еще раз убедиться, что лошади и возницы на месте; я боялся малейшего промедления и какой-нибудь помехи; к тому же это напоминало мне о подруге. Время шло; через час мы должны были встретиться или, по крайней мере, я стал бы ждать. Я обошел вокруг дома госпожи Дюнуайе. Все было закрыто, и окна дочери тоже, подобно остальным; у меня мучительно сжалось сердце и появилось дурное предчувствие. Однако я не решился наводить справки, опасаясь узнать правду.
В последний раз я зашел домой, чтобы написать господину де Шатонёфу, полагая, что мы с ним больше не увидимся. Я сидел за столом, как вдруг раздался довольно сильный стук в дверь.
Сначала я решил затаиться и не отвечать, опасаясь, что это какой-нибудь докучливый посетитель, который может меня задержать. Но тут забарабанили еще громче, и мне пришлось открыть; я узнал голос своего покровителя.
«Торопитесь, сын мой! — воскликнул он. — Речь идет о важном деле».
Подобно всем влюбленным, я думал только о своей любви; осознав, что она под угрозой, я поспешил впустить моего услужливого друга. Право, какие важные дела могли у меня быть, кроме сердечных? На сей раз я не ошибся.
«Мальчик мой, — сказал мне господин де Шатонёф, — вы допустили большую оплошность и поставили меня в необычайно трудное положение».
«Каким образом, сударь?»
«Возможно ли, чтобы такой умный малый, как вы, оказались в таком нелепом положении! Вы любите девушку, собираетесь ее похитить и имеете глупость писать об этом, подставляя себя под удар».
«Что вы хотите сказать, сударь?» — спросил я, охваченный дрожью.
«Вам прекрасно известно, что я хочу сказать. Ваша дурацкая затея не удалась: мать обо всем узнала и сегодня утром увезла дочь за город, чтобы сбить вас с толку; благодарите Бога за то, что он уберег вас от неимоверной глупости».
Слезы подступили к моим глазам, но стыд не позволял мне заплакать.
«Послушайте-ка меня и давайте попытаемся вас выручить, ибо вы попали в переплет. Я вынужден довести до вашего сведения следующее, и скажите спасибо, что мне удалось решить дело таким образом: уезжайте из Голландии либо прекратите всякие сношения с мадемуазель Дюнуайе. Обещайте, что не станете больше искать встречи с этой девицей, не попытаетесь ей писать и в конце концов окончательно забудете ее».
Я молчал, краснея, бледнея и зеленея; мне казалось, что я сейчас упаду в обморок.
«Подумайте, сударь, — продолжал мой наставник, не дожидаясь отклика, — вам грозила по меньшей мере каторга. Вы угодили в лапы интриганки, непорядочной женщины, которая может вас погубить и не откажет себе в таком удовольствии, если это будет ей выгодно или если вы заставите ее это сделать; повторяю, подумайте хорошенько».
Я пролепетал что-то, понимая лишь одно: моя бедная подруга снова оказалась под страшным гнетом матери. Я трепетал при мысли о притеснениях, выпавших на ее долю, и совсем не думал о себе; угрозы меня не пугали, я пожертвовал бы всем, даже своей свободой, лишь бы девушку оставили в покое. Вы видите, что я очень ее любил, госпожа маркиза.
Господин де Шатонёф поучал меня в том же духе больше часа. Я успел прийти в себя и решил, что главное — не двигаться с места, а клятва, вырванная под угрозой каторги, ничего не значит; поэтому я дал обещание больше не встречаться со своей подругой и получил разрешение остаться в Голландии.
Какую же боль я испытал, когда остался один и смог осознать, насколько велика моя утрата! Я возненавидел все, что меня окружало; эти вещи, собранные с такой радостью, эти свежие, еще не успевшие завять цветы, это начатое письмо теперь казались сущими упреками и даже угрызениями совести. Если бы не я со своей роковой любовью, на бедную девушку не посыпались бы новые несчастья; теперь ее ждали еще более гнусные издевательства, и я не мог с этим смириться.
Получив позволение не показываться в обществе, я взял шляпу и отправился за город; я избегал тех мест, где уже не было моей возлюбленной, тех мест, которые были свидетелями стольких радостей и стольких обманутых надежд. Я решил не возвращаться домой даже вечером. Бог тому свидетель: я бродил по окрестностям, не имея намерения искать подругу; мне было неизвестно, куда ее увезли, и с моей стороны было бы глупо и безрассудно стремиться снова с ней встретиться.
Утром, чуть свет — я ночевал на какой-то ферме, где меня приютили за то, что я был приятным на вид малым, — итак, утром, после легкого и скромного завтрака я двинулся в обратный путь.
Я шел вдоль цветущего луга, поросшего густой травой и усеянного маргаритками; вдоль дороги вился какой-то ручеек, журчавший слева от меня. Я был один и уже не сдерживал слез: мое сердце, наполненное множеством разноречивых чувств, любило слишком сильно вследствие моей неопытности и чересчур буйной фантазии. Это напоминает речи Маскариля, но я должен точно передать, что тогда испытывал, а мои впечатления были не лишены выспренности — такое случается с молодыми поэтами.
Внезапно звук человеческого голоса заставил меня вздрогнуть; я поднял голову и увидел на другом берегу ручья хорошенькую крестьянку, которая сидела и пасла овец; она разговаривала с собакой, глядя в мою сторону, и говорила обо мне; поэтому я понял ее уловку.
«Ступай, милый Фидель, ступай к этому молодому господину, который плачет; спроси, что ему надобно, и не можем ли мы чем-нибудь помочь его горю; спроси, не желает ли он у нас отдохнуть; он тебе не откажет, мой славный песик, ведь у тебя такие красивые умные глазки».
Как вы понимаете, крестьянка не употребляла подобных слов, но говорила примерно это. Я остановился и в свою очередь посмотрел на нее; собака уже перебежала через ручей и вертелась рядом, всячески ко мне ласкаясь.
«Ответьте Фиделю, молодой господин, — продолжала славная девушка, — и не отвергайте нашей помощи; когда я вижу плачущего человека, у меня невольно возникает желание его утешить».
Эти слова были произнесены по-голландски; я понимал этот язык, но не мог на нем говорить. Призвав на помощь все свои познания в грамматике, я попытался втолковать крестьянке, что я чужестранец, оплакивающий свою любимую, и что мне ничего не нужно, а затем поблагодарил ее за сочувствие. Девушка выслушала меня серьезно, без смеха; узнав, что я горевал из-за любви, она предложила мне перейти через ручей и сесть рядом с ней.
Я не стал упрямиться, и Фидель последовал за мной. Славная девушка принялась меня расспрашивать и выслушивала мои ответы, ласково меня утешая; словом, я просидел там до вечера, то беседуя, то предаваясь раздумьям.
Пришло время загонять стадо. Пастушка предложила проводить ее, заверив, что у нее дома мне окажут хороший прием; при желании я мог бы даже сходить в замок, где живут французы, укрывшиеся там после отмены Нантского эдикта; они были бы рады увидеть своего соотечественника.
Я не подозревал, куда меня забросила судьба; когда же я услышал упоминание о замке, меня осенила догадка. Я встречал этих протестантов у госпожи Дюнуайе, друзьями которой они были; она часто ездила в эту деревню и, возможно, именно сюда привезли мою возлюбленную. В связи с этим мне следовало соблюдать особую осторожность. Я согласился, как бы поддавшись на уговоры, а затем снова начал расспрашивать девушку, но уже о другом.
Пастушка ни о чем таком не знала, если даже в замке что-то и произошло: она почти не была дома со вчерашнего дня; однако я убедился, что девушка хочет мне помочь, и последовал за ней, стараясь вызвать к себе как можно больше сочувствия.