Ответ будет «нет». Несмотря на то, что говорят неолибералы, рынок и демократия противоречат друг другу на фундаментальном уровне. Демократия основана на принципе «один человек – один голос». Рынок работает по принципу «один доллар – один голос». Естественно, что первая придаёт равный вес каждому человеку, независимо от принадлежащих ему/ей денег. А последний придаёт больший вес богатым. Следовательно, демократические решения ниспровергают логику рынка. И действительно, большинство либералов XIX века были против демократии, потому что они считали, что она не совместима со свободным рынком. Они утверждали, что демократия позволит бедным проводить политику, которая будет эксплуатировать богатое меньшинство (к примеру, прогрессивная шкала подоходного налога, национализация частной собственности), тем самым уничтожая стимулы к накоплению богатства.
Под влиянием таких взглядов все сегодняшние богатые страны первоначально наделяли правом голоса только тех, кто обладал определённым количеством имущества или зарабатывал достаточно, чтобы платить свыше определённой суммы налога. Некоторые из этих стран имели ценз грамотности или даже достижений в учёбе (к примеру, в некоторых германских государствах университетский диплом давал дополнительный голос), что, конечно, всё равно было тесно связано с экономическим статусом людей, да и применялись они обычно в совокупности с критерием имущества/подоходного налога. Так в Англии, якобы колыбели современной демократии, даже после знаменитого «Закона о Реформе» 1832 года (1832 Reform Act), правом голоса обладали только 18% мужчин. Во Франции, до введения всеобщего избирательного права мужчин в 1848 года (впервые в мире), только 2% мужского населения могли голосовать по причинам ограничений по возрасту (нужно было быть старше 30 лет), а самое главное, по уплачиваемым налогам. В Италии, даже после снижения в 1882 году возрастной планки до 21 года, могли голосовать только около 2 миллионов мужчин (эквивалентно примерно 15% мужского населения) по причинам ценза грамотности и суммы уплачиваемых налогов. Экономический барьер для права голосовать был [как это ни забавно] оборотной стороной лозунга американских колонистов, [направленного] против британцев: «никаких налогов без представительства» [в Парламенте] – который также превратился в: «никакого представительства без налогов».
Указывая на противоречия между демократией и рынком, я не утверждаю, что от рыночной логики нужно отказаться совсем. При коммунизме полный отказ от принципа «один доллар, один голос» не только породил экономическую неэффективность, но и расплодил неравенство, основанное на других критериях – политической власти, личных связях или идеологическом статусе. Также следует помнить, что деньги могут быть великим уравнителем. Они могут действовать как мощный растворитель нежелательных предрассудков против людей, принадлежащих определённым расам, социальным кастам или группам определённых занятий. Намного легче заставить людей относится к членам дискриминируемой группы лучше, если у последних есть деньги (то есть, они являются потенциальными клиентами или инвесторами). Тот факт, что даже открыто расистский режим апартеида в ЮАР придал японцам статус «почётных белых» является мощным свидетельством «освобождающей» силе рынка.
Но какой бы положительной ни была логика рынка в определённых аспектах, мы не должны, и не можем строить общество исключительно на принципе «один доллар, один голос». Предоставить всё [воле] рыночных [сил] приведёт к тому, что богатые смогут реализовывать все свои желания, вплоть до самых легкомысленных [прихотей], в то время как бедные не смогут даже выжить – точно также, как [сегодняшний] мир тратит в двадцать раз больше средств на разработку средств для похудения, чем на разработку средств от малярии, которая в развивающихся странах уносит более миллиона жизней и оставляет многие миллионы инвалидами каждый год. Кроме того, есть некоторые вещи, которые просто нельзя покупать и продавать, даже во имя здорового рынка. Судебные решения, государственные посты, учёные степени и некоторые профессиональные квалификации (юристы, врачи, учителя, инструкторы по вождению) – примеры тому. Если эти вещи можно будет купить, то возникнут серьёзные проблемы не просто с легитимностью и правопорядком такого общества, но также и с экономической эффективностью: неграмотные врачи или неквалифицированные учителя могут снизит качество рабочей силы; купленные судебные решения подорвут действенность контрактного права.
И демократия, и рынок являются базовыми компонентами [всякого] приличного общества. Но они противоречат друг другу на [самом] фундаментальном уровне. Нам нужно уравновешивать их. Когда мы присовокупим [к этому заключению] тот факт, что свободный рынок плохо помогает экономическому развитию (о чём я говорил на протяжении всей этой книги), то [становится весьма] проблематичным утверждение, что существует действенный круг [взаимообусловленности], связывающий демократию, свободный рынок и экономическое развитие, вопреки тому, что утверждают Недобрые Самаритяне.
Политика свободного рынка, продвигаемая Недобрыми Самаритянами, открыла воздействию рыночного правила «один доллар, один голос» [гораздо большие, чем прежде] сферы нашей жизни. Поскольку существует естественный конфликт между свободным рынком и демократией, то это означает, что такая политика ограничивает демократию, даже если к этому специально не стремились. Но это ещё не всё. Недобрые Самаритяне рекомендовали политику, которая активно стремится подорвать демократию в развивающихся странах (хотя они не формулируют её в таких выражениях).
Их аргументация начинается довольно разумно. Неолиберальных экономистов волнует, что [сфера] политики открывает возможность для искажения рациональности рынка: неэффективные фирмы или фермеры могут убедить парламентариев ввести тарифы и субсидии, возлагая издержки [такого шага] на всё общество, которое должно будет покупать дорогую отечественную продукцию; популистские политики могут оказать давление на центральный банк, чтобы тот «напечатал денег» перед избирательной кампанией, что вызовет инфляцию и нанесёт ущерб народу в долгосрочной перспективе. Пока что всё нормально.
Решение этой проблемы, которое выдвигают неолибералы, – это «деполитизировать» экономику. Они утверждают, что сфера деятельности правительства [государства] должна быть сокращена – при помощи приватизации и либерализации – до минимального уровня. В тех немногих сферах, где ему всё ещё будет позволено функционировать, возможность действий по своему усмотрению должна быть минимизирована. Они утверждают, что такие ограничения особенно нужны в развивающихся странах, потому что их руководство менее компетентно и более коррумпировано. Такие ограничения могут быть обеспечены жёсткими правилами, которые сокращали бы свободу выбора правительства, к примеру законом, который требует сведения бюджета, или созданием политически независимых руководящих органов – независимого центрального банка, независимых регулирующих органов и даже независимого налогового органа (известного как «Автономная налоговая администрация» -«Аutonomous revenue authority» или ARA, и испытанного на Уганде и Перу). Считается, что развивающимся странам особенно важно подписать международные соглашения, к примеру соглашения ВТО, двусторонние/региональные соглашения о свободной торговле или об инвестициях, потому что их руководство менее ответственно, и следовательно, имеет больше шансов сбиться с праведного пути неолиберальной политики.
Первая проблема с этим тезисом «деполитизации» – это допущение, что мы чётко знаем, где должна заканчиваться экономика и начинаться политика. Но это невозможно, потому что рынки – вотчина экономики – сами являются политическими конструктами. Рынки являются политическими конструктами, поскольку все права собственности и прочие права, являющиеся их основой имеют политическое происхождение. И политическое происхождение экономических прав можно увидеть в том факте, что многие из них, считающиеся сегодня естественными, в прошлом горячо оспаривались – в числе прочих к примерам относятся: право владеть идеями (не признаваемое многими до введения прав интеллектуальной собственности в XIX в.) и право не быть обязанным работать в юном возрасте (в котором отказывали многим детям из бедных семей). В те времена, когда эти права были всё ещё политически спорными, не было недостатка в «экономических» аргументах доказывавших, почему их признание было несовместимо со свободным рынком. С учётом этого, когда неолибералы предлагают «деполитизацию» экономики, они предполагают, что именно та конкретная пограничная линия между политикой и экономикой, которую они хотят провести, является верной. Это безосновательно.
В этой главе для нас важно, что настаивая на «деполитизации» экономики, Недобрые Самаритяне подрывают демократию. Деполитизация политических решений при демократической форме правления – будем говорить без обиняков – ослабляет демократию. Если все по-настоящему важные решения забрать у демократически избранного правительства и передать в руки [никем] не избранных технократов в «политически независимых» органах, то тогда какой смысл иметь демократию? Другими словами, демократия приемлема для неолибералов только до тех пор, пока она не противоречит свободному рынку; вот почему некоторые из них не видят противоречия между поддержкой диктатуры Пиночета и восхвалениями демократии. Попросту говоря, они хотят демократии, только если она почти совершенно бессильна – или как сказал нынешний мэр Лондона, левый политик Кен Ливингстон (Ken Livingstone), в заглавии своей книги 1987 года «Если бы голосование что-то решало, его бы отменили» («If Voting Changed Anything They’d Abolish It»).
Из этого видно, что, подобно прежним либералам, неолибералы в глубине души убеждены, что если дать политическую власть тем, у кого «нет своего кровного интереса» в существующей экономической системе, то это неизбежно приведёт к «иррациональному» изменению status quo в отношении распределения прав собственности (и прочих экономических прав). Однако, в отличие от своих интеллектуальных предшественников, неолибералы живут в такую эпоху, когда они не могут открыто выступать против демократии, поэтому они пытаются делать это [косвенно], дискредитируя политику в целом. Дискредитируя политику в целом, они получают обоснование и легитимизацию своих действий, направленных на перехват права принятия решений у демократически избранных представителей. Осуществляя это, неолибералам удалось сократить сферу, [подлежащую] демократическому контролю, не прибегая к открытой критике самой демократии. Особенно разрушительные последствия этого наступили в развивающихся странах, где Недобрые Самаритяне смогли продавить такие «антидемократические» меры, которые далеко выходят за пределы того, что было бы допустимо в богатых странах (такие как, например, политическая независимость налоговых органовs).
Очевидно, что демократия и экономическое развитие влияют друг на друга, но их взаимоотношения намного сложнее того, что заложено в неолиберальной аргументации, в которой демократия способствует экономическому развитию тем, что делает частную собственность сохраннее, а рынки свободнее.
Начнём с того, что маловероятно, что демократия будет способствовать экономическому развитию через поддержку свободного рынка, принимая во внимание фундаментальный конфликт между демократией и рынком. И действительно, прежние либералы боялись, что демократия может препятствовать капиталовложениям, а значит росту (например, излишним налогообложением, национализацией предприятий). С другой стороны, демократия может способствовать экономическому развитию через другие каналы. Например, демократия может перенаправить расходы государства в более производительные сферы – к примеру, от военных расходов в сторону образования или капиталовложений в инфраструктуру. Это поможет экономическому развитию. Или другой пример: демократия может способствовать экономическому развитию путём создания государства социальной защищённости. Вопреки всем популярным представлениям, хорошо продуманная система социальной защиты в сочетании с хорошей программой переподготовки, может снизить издержки, связанные с безработицей для работников, и тем самым снизит их сопротивление автоматизации и роботизации, которая повышает производительность (не случайно, что именно в Швеции имеется наибольшее число промышленных роботов в пересчёте на одного работающего). Я мог бы привести и другие возможные каналы через которые демократия может влиять на экономическое развитие, положительно или отрицательно, но главное здесь, что эти взаимоотношения очень сложны.
Поэтому не удивительно, что не существует непротиворечивых доказательств ни за, ни против тезиса, что демократия помогает экономическому развитию. Исследования, которые пытались выявить статистические закономерности по разным странам, в плане взаимосвязи между демократией и экономическим ростом, не смогли получить упорядоченных результатов ни подтверждающих, ни опровергающих. Даже на уровне отдельных стран мы видим огромный разброс результатов. Некоторые развивающиеся страны при диктатуре жили ужасно в экономическом плане – всем известные примеры: Филиппины при Маркосе (Marcos), Заир при Мобуту, или Гаити при Дювалье. Но есть также примеры Индонезии при Сухарто или Уганды при Мусевени (Museveni), где диктатура привела к достойным, если не сказать впечатляющим, экономическим результатам. Затем есть примеры Южной Кореи, Тайваня, Сингапура и Бразилии в 1960-е и 1970-е годы и современного Китая, которые экономически очень хорошо развивались при диктатуре. И наоборот, нынешние богатые страны достигли своих самых больших высот в экономике, в период с конца Второй мировой войны до конца 1970-х гг., когда они значительно расширили сферу влияния демократии; в этот период многие из них ввели всеобщее избирательное право (Австралия, Бельгия, Канада, Финляндия, Франция, Германия, Италия, Япония, Швейцария и США), укрепили права меньшинств и усилили такую пугающую «эксплуатацию» богатых бедными (в виде национализации предприятий или повышения шкалы прогрессивного подоходного налога, с целью финансирования, в том числе и государства социальной защищённости).
Конечно же, для того, чтобы быть сторонником демократии, нет нужды доказывать, что демократия положительно влияет на экономический рост. Как сказал нобелевский лауреат по экономике Амартия Сен (Amartya Sen), демократия [сама по себе] обладает присущей ей ценностью, и должна являться критерием [входящим] в хоть сколько-нибудь разумное определение развития. Демократия участвует в формировании достойного общества тем, что выводит определённые вещи из-под действия рыночного правила «один доллар, один голос» – государственные должности, судебные решения, учёные степени, о чём я уже говорил ранее. Участие в демократических политических процессах имеет собственную ценность, которую может быть непросто выразить в денежных терминах. И так далее. Следовательно, даже если бы демократия отрицательно влияла на экономический рост, мы всё равно можем поддерживать её ради её собственной ценности. А в особенности, когда нет никаких свидетельств [её отрицательного воздействия], мы можем поддерживать её ещё больше.
Если влияние демократии на развитие допускает различные толкования, то воздействие экономического развития на демократию, похоже, более однозначно. Вполне можно считать, что в долгосрочной перспективе экономическое развитие приносит демократию. Но эта обобщённая картина не должна затенять того факта, что некоторые страны восприняли демократию ещё когда они были довольно бедны, в то время как многие другие не стали демократиями до того момента, когда они [стали] очень богаты. Демократия сама по себе не вырастает из экономического процветания, без реальной борьбы людей за неё.
Норвегия стала второй подлинной демократией в мире (она ввела всеобщее избирательное право в 1913 году, после Новой Зеландии, где его приняли в 1907 г.), несмотря на то, что в то время она была одной из самых бедных стран Европы. А вот США, Канада, Австралия и Швейцария стали демократиями, даже в чисто формальном смысле признания за всеми [гражданами] права голоса, только в 1960-х и 1970-х гг., когда они уже были очень богаты. Австралия отказалась от своей политики «белой Австралии» и позволила небелым голосовать только лишь в 1962 году. Южные штаты США позволили афроамериканцам голосовать только в 1965 году, благодаря движению за гражданские права, возглавляемому такими людьми, как Мартин Лютер Кинг, мл. (Martin Luther King, Jr). Швейцария позволила женщинам голосовать только в 1971 году (и даже позже, если считать два кантона-отщепенца Appenzell Ausser Rhoden и Appenzell Inner Rhoden, которые отказывали женщинам в праве голоса до 1989 г. и 1991 г. соответственно). Подобные наблюдения сегодня можно сделать и в отношении развивающихся стран. Несмотря на то, что до недавнего времени Индия была одной из самых бедных стран в мире, она поддерживает демократическое устройство уже свыше шестидесяти лет, тогда как Корея и Тайвань не были демократиями до конца 1980-х гг., когда они уже стали вполне процветающими.
Коррупция и отсутствие демократии являются крупными проблемами во многих развивающихся странах. Но взаимосвязь между ними и экономическим развитием намного более сложна, чем предполагают Недобрые Самартияне. Их неспособность как следует понять всю комплексность проблемы коррупции, является причиной того, что, к примеру, политики развивающихся стран, которые приходят ко власти на антикоррупционной платформе не только оказываются неспособными очистить и оздоровить систему, но зачастую и сами оказываются смещёнными или даже осуждёнными за коррупцию. Сразу вспоминаются латиноамериканские президенты, вроде бразильца Фернанду Колор ди Мелу (Fernando Collor de Mello) и перуанца Альберто Фухимори (Alberto Fujimori). Когда речь заходит о демократии, то неолиберальная точка зрения, что демократия способствует свободному рынку, который в свою очередь способствует экономическому развитию, является крайне проблематичной. Между демократией и свободным рынком существует сильный конфликт, и при этом свободный рынок мало подходит для поддержки экономического развития. Если демократия способствует экономическому развитию, то делает она это обычно через каналы, отличные от поддержки свободного рынка, вопреки тому, что доказывают Недобрые Самаритяне.
А в довершение те меры, которые Недобрые Самаритяне рекомендовали в отношении этих вопросов, не решили ни проблемы коррупции, ни отсутствия демократии. На самом деле, зачастую они только ухудшили положение. Дерегулирование экономики в целом и введение рыночных сил в государственное управление в частности, зачастую подстёгивало, а не сокращало коррупцию. Навязывая либерализацию торговли, Недобрые Самаритяне также непреднамеренно подстегнули коррупцию: последовавший провал в доходах бюджета снизил зарплаты бюджетников и тем самым побудил мелкую коррупцию. Постоянно на словах признавая демократию, Недобрые Самаритяне провели ряд мер, которые ослабили демократию. Отчасти это ослабление произошло как следствие самого дерегулирования, которое расширило сферу действия рынка, а значит сократило сферу действия демократии. Но остальное являлось целенаправленными действиями: связывание государства жёсткими внутренними законами или международными соглашениями и наделение политической независимостью центрального банка и других государственных органов.
Ранее отмахивавшиеся от политических факторов, как от маловажных подробностей, которые не должны путаться под ногами на пути правильной, хорошей экономики, неолибералы в последнее время очень ими заинтересовались. Причина этого очевидна – их экономическая программа для развивающихся стран, в том виде, в котором её воплощала Нечестивая Троица (МВФ, Всемирный банк и ВТО) принесла очень мало успехов и оглушительные провалы (только вспомните об Аргентине 1990-х годов). Поскольку для Недобрых Самаритян немыслимо, что свободная торговля, приватизация и прочие компоненты их программы могут быть ошибкой, то «объяснение» провала их программы всё больше и больше отыскиваются в других факторах, таких как политика и культура.
В этой главе я продемонстрировал, в чём попытки неолибералов списать провалы своей программы на политические проблемы, такие как коррупция и отсутствие демократии, являются неубедительными. Я также указал на то, что их, так называемые, решения этих проблем, зачастую только ухудшили положение. В следующей главе я обращусь к ещё одному внешнему фактору – культуре, которая быстро становится модным оправданием провалов в развитии, благодаря новомодной идее «столкновения цивилизаций».
Объехав множество фабрик в [одной] развивающейся стране, австралийский консультант по управлению сообщил пригласившим его местным чиновникам: «Мои впечатления от вашей дешёвой рабочей силы довольно скоро вылились в разочарование. Без сомнения им платят мало, но и [их] отдача под стать; повидав как ваши люди работают, я получил впечатление, что вы – всем довольный и нетребовательный народ, для которого времени не существует. Когда я говорил с некоторыми менеджерами, они сообщили мне, что невозможно изменить обычаи национального наследия [национальный характер]».
Можно понять озабоченность австралийского консультанта тем, что работники той страны, в которую он приехал не имели правильной трудовой этики. И вообще-то он выразился довольно вежливо. Он мог бы прямо назвать их лентяями. Не удивительно, что страна была бедна – не нищая, но уровень [подушевого] ВВП составлял менее четверти от австралийского.
Со своей стороны местные менеджеры согласились с австралийцем, но были достаточно умны, чтобы понять, что «обычаи национального наследия» [национальный характер] или культуру, так просто не изменишь, если это вообще возможно. Как заключил в своей, богатой на плодотворные идеи, работе «Протестантская трудовая этика и дух капитализма» немецкий экономист и социолог XIX века Макс Вебер, есть некоторые культуры, вроде Протестантизма, которые просто лучше подходят для экономического развития, чем другие.
Однако, рассматриваемой страной являлась Япония в 1915 году. Что-то неверное есть в том, что какой-то австралиец, ([представитель] народа, известного сегодня своим умением весело проводить время), назвал японцев ленивыми. Но большинство людей с Запада [именно] так видели Японию столетие назад.
В своей книге 1903 года, «Развитие японцев», американский миссионер Сидней Гулик (Sidney Gulick) заметил, что многие японцы «производят впечатление… ленивых и совершенно безразличных к течению времени». А Гулик не был поверхностным наблюдателем. Он прожил в Японии 25 лет (1888-1913 гг.), хорошо выучил японский язык и преподавал в японских университетах. После своего возвращения в США, он стал известен своей кампанией за расовое равноправие, [которую он вёл] от лица американцев азиатского происхождения. Тем не менее, он повидал достаточно подтверждений культурного стереотипа [восприятия] японцев, как «беспечных» и «эмоциональных» людей, которым присущи такие качества, как «легкомыслие, отсутствие малейшей заботы о будущем, жизнь по большей части сегодняшним днём». Сходство между этим наблюдением и [другим], сделанным в сегодняшней Африке, в данном случае самим африканцем – камерунским инженером и писателем Даниэлем Этунга-Мангуэле (Daniel Etounga-Manguelle), просто поразительное: «Африканец, укоренённый в культуре своих предков, настолько убеждён, что прошлое может только повторяться, что о будущем он заботится только поверхностно. Но ведь, без понимания будущего в динамике, нет планирования, нет предвидения, нет созидания сценариев; другими словами нет политики, которая влияла бы на течение событий».
По завершении своего азиатского турне 1911-1912 гг., Беатрис Уэбб (Beatrice Webb), известная руководительница Фабианского общества британских социалистов, охарактеризовала японцев, как имеющих «ужасные представления о досуге и совершенно невыносимые взгляды на личную независимость». Она утверждала, что в Японии «совершенно очевидно нет никакого стремления учить людей думать». Ещё более едко она высказалась о моих предках. Корейцев она описала как «12 миллионов грязных, вырождающихся, мрачных, ленивых и лишённых религии дикарей, которые болтаются без дела в грязных белых одеяниях самого неуместного сорта и живущих в грязных мазанках». Не удивительно, что она считала, что «если кто-нибудь сможет поднять корейцев из их нынешнего варварского состояния, я считаю, что это будут японцы», несмотря на то, что об японцах она была невысокого мнения.
И это не были просто западными предубеждениями в отношении восточных народов. Британцы говорили подобные вещи и про немцев. До немецкого экономического подъёма середины XIX в., британцы привычно считали немцев «тупыми и мрачными людьми».«Лень» было тем словом, которое часто связывали с немецкой натурой. Мэри Шелли (Mary Shelley), написавшая «Франкенштейна», писала в раздражении после особенно досадной перебранки с её немецким кучером: «немцы никогда не торопятся». И не только британцы. Французский производитель, нанимавший немецких работников, жаловался, что они «работают как и когда им заблагорассудится».
Ещё британцы считали немцев тугодумами. По словам Джона Рассела (John Russell), писателя и путешественника 1820-х годов, немцы были «работящими, непритязательными людьми… не наделёнными ни остротой восприятия, ни живостью чувств». В частности, по словам Рассела, они не были открыты новым идеям: «проходит много времени, прежде чем [немец] приходит к пониманию смысла того, что для него внове, и трудно пробудить в нём рвение в постижении оного». Не удивительно, что они «не отличались ни смекалкой, ни энергией», как заметил другой британский путешественник середины XIX века.
Немцев также считали слишком большими индивидуалистами, неспособными к сотрудничеству друг с другом. Немецкая неспособность к сотрудничеству, по мнению британцев, наиболее ярко проявлялась в плохом качестве и плохом же содержании своей общественной инфраструктуры, которая была настолько плоха, что Джон Макферсон (John McPherson), вице-король Индии (и следовательно, вполне привычный к ненадёжным дорожным условиям [человек]) написал: «Я обнаружил, что дороги в Германии столь дурны, что я обратил свой путь в Италию». Опять же, сравните это с замечанием африканского автора, которого я уже приводил выше: «Африканские общества – как футбольная команда, в которой из-за личного соперничества и отсутствия командного духа, один игрок не пасует другому из страха, что последний может забить гол».
Британские путешественники начала XIX в. находили немцев ещё и жуликоватыми – «ремесленник и лавочник обманывают вас, где только могут, хотя бы и на невообразимую мелкую сумму, лишь бы только обжулить… Такое мошенничество повсеместно», писал сэр Артур Брук Фолкнер (Arthur Brooke Faulkner), британский военный врач.
И наконец, британцы считали немцев чрезмерно эмоциональными. [Правда] сегодня-то многие британцы считают, что у немцев практически генетическая эмоциональная недостаточность. И тем не менее, говоря о чрезмерных немецких эмоциях, сэр Артур заметил, что «некоторые смехом разгоняют все свои несчастия прочь, а некоторые неизменно предаются меланхолии». Сэр Артур был ирландцем, так что [сам факт того, что] он называет немцев эмоциональными, сродни тому как если бы финн назвал ямайцев мрачным народом, в соответствии с сегодняшними культурными стереотипами, [разумеется].
Вот вам и пожалуйста. Столетие назад японцы были ленивыми, а не трудолюбивыми; чрезмерно независимого склада (даже для британского социалиста!), а не преданными «тружениками-муравьями»; эмоциональными, а вовсе не непроницаемыми; беспечными, а не серьёзными; живущими сегодняшним днём, а не строящими планы на будущее (что проявляется в зашкаливающих показателях сбережений). Полтора столетия назад немцы были праздными, а не эффективными; индивидуалистами, а не склонными к сотрудничеству; эмоциональными, а не рациональными; туповатыми, а не толковыми; бесчестными и вороватыми, а не законопослушными; беззаботными, а не дисциплинированными.
Эти характеристики озадачивают по двум причинам. Во-первых, если у японцев и немцев были такие «плохие» культуры, как они так разбогатели? Во-вторых, почему тогдашние японцы и немцы так отличаются от их потомков сегодня? Как они смогли так полностью изменить свои «обычаи национального наследия»?
В своё время я отвечу на эти вопросы. А пока что, мне нужно разъяснить некоторые широко распространившиеся недоразумения по поводу взаимоотношений между культурой и экономическим развитием.
Представление о том, что культурные различия объясняют разницу в экономическом развитии различных обществ бытует уже очень давно. Мысль, лежащая в его основе очень проста. Разные культуры порождают людей с различными ценностями, которые проявляются в разных формах поведения. Поскольку некоторые из этих форм поведения более способствуют экономическому развитию, чем другие, то страны, чья культура порождает больше способствующих развитию форм поведения, в экономическом смысле преуспеют больше.
Самюэль Хантингтон (Samuel Huntington), ветеран американской политологии и автор острой книги «Схватка цивилизаций» («The Clash of Civilizations») сформулировал эту мысль кратко. Объясняя разное экономическое положение Южной Кореи и Ганы, стран которые были на одинаковом уровне экономического развития в 1960-е годы, он сказал: «Несомненно, многие факторы сыграли здесь свою роль, но… культура должна быть главным объяснением. Южные корейцы ценили бережливость, инвестиции, трудолюбие, образование, организованность и дисциплину. У ганийцев были другие ценности. Короче, культура считается».
Мало кто станет спорить, что народ, демонстрирующий такие формы поведения, как «бережливость, инвестиции, трудолюбие, образование, организованность и дисциплину» будет экономически успешным. Но теоретики от культуры утверждают нечто большее. Они утверждают, что такие формы поведения в основном, или даже полностью, неизменны, потому что они детерминированы [породившей их] культурой. И если экономический успех действительно определяется «обычаями национального наследия», то некоторым народам суждено быть более успешными, чем другим, и ничего с этим не поделаешь. Некоторым бедным странам просто придётся оставаться таковыми.
Основанное на культурных различиях объяснение экономического развития оставалось популярным вплоть до 1960-х годов. Но в [наступившую] эпоху гражданских прав и деколонизации люди начали чувствовать, что у этих объяснений имеется нотки культурного превосходства (если не расизма). В итоге в них перестали верить. Но в последнее десятилетие или около того, такие объяснения вернулись. Они опять вошли в моду, как раз тогда, когда [наи-]более доминирующие культуры (в узком смысле – англо-американская, в более широком – европейская) начали ощущать «угрозу» со стороны других культур – конфуцианства в экономической сфере, ислама – в мире политики и международных отношений. Они [основанные на культурных различиях объяснения] также придали очень удобное оправдание Недобрым Самаритянам – неолиберальная политика плохо работает не по причине присущих ей внутренних проблем, а потому что люди, применяющие её имеют «неверные» ценности, которые уменьшают её эффективность.
В нынешнем ренессансе подобных представлений некоторые теоретики от культуры вообще-то не говорят о культуре как таковой. Признавая, что культура – слишком широкая и аморфная концепция, они пытаются выделить только те компоненты, которые по их мнению наиболее тесно связаны с экономическим развитием. К примеру, в своей книге 1995 года «Доверие» (Trust), Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama), американский нео-кон и политический комментатор, утверждает, что наличие или отсутствие доверия, выходящего за пределы круга семьи, самым серьёзным образом влияет на экономическое развитие. Он утверждает, что отсутствие такого доверия в культурах таких стран, как Китай, Франция, Италия и (до некоторой степени) Корея, мешает им эффективно управлять крупными фирмами, что критически важно для современного экономического развития. Именно поэтому, утверждает Фукуяма, общества высокого доверия, такие как Япония, Германия и США экономически более развиты.
Произносится вслух слово «культура» или нет, суть аргумента остаётся прежней – разные культуры дают разное человеческое поведение, что выражается в разной степени экономического развития в различных обществах. Дэвид Лэндис (David Landes), выдающийся американский историк экономики и лидер возрождения [подобных] культурных теорий, заявляет, что: «в культуре-то и заключается всё дело».
Разные культуры порождают людей с различным отношением к работе, сбережениям, образованию, сотрудничеству, доверию, власти и несчётному количеству других вещей, которые влияют на экономический прогресс общества. Но это суждение нас ни к чему не приводит. Как мы сейчас увидим, культуру очень трудно точно определить. И даже если бы мы могли [это сделать], невозможно ясно установить является ли данная конкретная культура по сути своей полезной или вредной для экономического развития. Позвольте мне объяснить.
Многие люди с Запада принимают меня за китайца или японца. Это понятно. Со [своими] раскосыми глазами, прямыми чёрными волосами и выдающимися скулами, восточные азиаты «все на одно лицо», по крайней мере для западного человека, который не распознаёт все тонкие различия черт лица, стиля поведения и манеры одеваться у людей из разных стран Восточной Азии. Людям с Запада, которые извиняются за то, что приняли меня за китайца, я говорю «ничего, всё нормально», потому что большинство корейцев называют всех людей с Запада «американцами» – что некоторым европейцам может совсем не понравиться. Для неискушенного корейца, – я отвечаю им, – все люди с Запада выглядят одинаково, со своими большими носами, круглыми глазами и избыточной растительностью на лице.
Этот опыт предостерегает против деления людей на слишком широкие категории. Конечно, что такое «слишком широкие категории» зависит от цели такого подразделения. Если мы сравниваем человеческий мозг, скажем, с мозгом дельфина, даже такая всеохватная категория как «Homo sapiens» может быть адекватной. Но если мы изучаем как культура влияет на экономическое развитие, даже такая относительно узкая категория как «корейцы» может оказаться проблематичной. А такие более широкие категории, как «христиане» или «мусульмане» больше скрывают, чем открывают.