Однако, в большинстве культуралистских тезисов, культура определяется очень произвольно. Нам нередко предлагают такие грубые категории, как «Восток»-«Запад», критикой которых я даже не стану себя затруднять. Очень часто нам предлагают «религиозное» подразделение, такие категории как «христиане» (которых иногда совмещают с «иудеями» в «иудео-христиан», но чаще подразделяют на «католиков» и «протестантов»), «мусульмане», «иудеи», «буддисты», «индусы» и «конфуцианцы» (последняя категория особенно неоднозначна, потому что это не религия).
Но задумайтесь на минутку об этих категориях. В рамки, якобы однородной категории «католики», попадают и ультраконсервативное движение «Опус Деи» (Opus Dei), широкую известность которому придал бестселлер Дэна Брауна (Dan Brown) «Код да Винчи», и «Теология освобождения» («Teologia de la liberacion») левого толка, выраженная известным высказыванием бразильского архиепископа городов Олинде и Рисифе (Olinda and Recife) Дома Эльдера Камара (Dom Helder Camara): «Когда я даю бедным пищу, меня называют святым. Когда я спрашиваю, почему у бедных нет пищи, меня называют коммунистом». Эти две «католические» субкультуры порождают людей с очень различными подходами в отношении накопления богатства, перераспределения доходов и общественных
Или, возьмём другой пример: [в мире] есть ультраконсервативные мусульманские общества, которые серьёзно ограничивают участие женщин в общественной жизни. И в то же самое время, половину специалистов Центрального банка Малайзии составляют женщины – гораздо большая доля, чем в любом другом Центральном банке в, якобы, более «феминизированных» «христианских» странах. Или ещё пример: некоторые полагают, что Япония преуспела экономически, из-за её уникальной ветви конфуцианства, в которой упор делается на верность и преданность, а не на личное самосовершенствование, как в китайской или корейской ветвях. Согласны вы с этим обобщением или нет (подробнее об этом вопросе далее), оно демонстрирует, что существует более одного вида конфуцианства.
Если такие категории, как «конфуцианцы» или «мусульмане» слишком широки, может быть взять страны как культурные единицы? К сожалению, это проблемы не решает. Как культуралисты сами с готовностью признают, [каждая] страна зачастую содержит различные культурные группы, особенно такие большие и культурно разнообразные, как Китай и Индия. Но даже в Корее, одном из самых культурно однородных обществ в мире, между регионами имеются значительные культурные различия. В частности, люди с юго-востока (Kyungsang) считают людей с юго-запада (Cholla) умными, но двуличными и совершенно не заслуживающими доверия. Люди с юго-запада в долгу не остаются, и считают тех, с юго-востока, грубыми и агрессивными, хотя и решительными, а также хорошо организованными. Не будет большой натяжкой сказать, что стереотипы этих двух корейских регионов, схожи с теми стереотипами, которые немцы и французы имеют в отношении друг друга. Культурная рознь между этими двумя корейскими регионами настолько сильна, что некоторые семьи даже не позволяют своим детям создавать брачные союзы с семьями из другого региона. Так есть ли единая «корейская» культура или нет? И если всё так непросто даже для Кореи, нужно ли даже упоминать другие страны?
Я мог бы и продолжить, но думаю, что проиллюстрировал свою мысль: такие широкие категории, как «католики» или «китайцы» просто слишком грубы, чтобы иметь аналитическое значение, и даже [отдельная] страна является слишком большой культурной единицей, чтобы [строить на её основе какие бы то ни было] обобщения. Культуралисты, конечно, могут возразить, что нужно пользоваться более узкими категориями, как «мормоны» или «японские конфуцианцы», вместо широких «христиане» или «конфуцианцы». Если бы всё было так просто. Есть куда более фундаментальные проблемы с теориями культуралистов, к которым я сейчас хочу обратиться.
С момента [возникновения] Восточно-Азиатского экономического «чуда», стало очень модно считать, что именно конфуцианская культура, по крайней мере частично, лежит в основе экономических успехов региона. Подчёркивалось, что конфуцианство делает [особый] упор на прилежную работу, образование, бережливость, сотрудничество и покорность властям. Казалось очевидным, что культура, которая поощряет концентрацию человеческого капитала (с упором на образование) и физического капитала (с упором на бережливость) и побуждает к сотрудничеству и дисциплине, должна быть полезной для экономического развития.
Но до Восточно-Азиатского экономического «чуда», люди обычно винили конфуцианство в недоразвитости региона. И они были правы. Ибо в конфуцианстве есть много аспектов, которые вредны для экономического развития. Позвольте мне привести наиболее важные из них.
Конфуцианство не рекомендует людям избирать себе инженерные или бизнес профессии, которые необходимы для экономического развития. На самой вершине традиционной конфуцианской общественной системы находятся учёные-чиновники [просвещённые чиновники]. Вместе с профессиональными воинами, которые находятся ступенью ниже, они образуют правящий класс. Этот правящий класс руководит иерархической [системой] простолюдинов, состоящей (в порядке убывания значимости) из крестьян, ремесленников и купцов (ниже них находятся рабы). Между крестьянством и другими подчинёнными сословиями проходит важнейший водораздел. По крайней мере теоретически, отдельные крестьяне могли войти в правящий класс, если они успешно сдавали конкурсный экзамен на государственную службу (периодически так и случалось). Ремесленники и купцы до экзаменов даже не допускались.
Хуже того, экзамены на государственную службу испытывали кандидатов только на знание классических текстов конфуцианства, и поэтому правящий класс с презрением относился к практическим знаниям. В XVIII веке корейские политики-конфуцианцы вырезали своих оппонентов пачками [из-за разногласий] по вопросу, как долго следует носить траур королю по случаю смерти его матери (один год или три года). Учёным-чиновникам [просвещённым чиновникам] полагалось жить в «опрятной бедности» (хотя на практике частенько бывало не так) и поэтому они деятельно презирали стремление к богатству. В сегодняшних реалиях, конфуцианство поощряет талантливых людей изучать право или экономику, с целью стать чиновниками, нежели инженерами (ремесленниками) или бизнесменами (купцами) – профессии, которые гораздо более непосредственно вносят вклад в экономическое развитие.
Ещё конфуцианство не способствует творчеству и предпринимательству. Оно содержит жёсткую общественную иерархию и, как я уже говорил, не даёт определённым сегментам общества подняться наверх. Эта негибкая иерархия поддерживается упором на преданность вышестоящим и почтение к власти, что плодит конформизм и душит творчество. Культурный стереотип [о том, что] Восточные азиаты хороши во всём механическом, не требующем особенного творчества [смекалки, воображения] основан [именно] на этом аспекте конфуцианства.
Также можно утверждать, что конфуцианство препятствует верховенству закона (rule of law). Многие, в особенности неолибералы, считают, что верховенство закона критически важно для экономического развития, потому что оно является фундаментальной гарантией против произвольной экспроприации собственности правителями. Без верховенства закона, как утверждается, права собственности не могут быть в безопасности, что в свою очередь не располагает людей вкладывать средства и создавать богатство. Может конфуцианство и не одобряет произвола в правлении, но также верно, что оно не одобряет верховенства закона, которое оно считает неэффективным, что видно из следующего известного изречения Конфуция: «Если править с помощью закона, и поддерживать порядок наказаниями, то народ устрашится, но не познает стыда [не усовестится]. Если править добродетелью, а порядок поддерживать справедливостью, народ познает стыд [усовестится] и станет добродетельным». И я с ним согласен. При строгих правовых санкциях, люди будут законопослушны из страха наказания, но чрезмерный упор на правовые запреты заставит их чувствовать, что им не доверяют, как моральным личностям [людям с совестью]. Без такого доверия, люди не делают следующего шага, когда их поведение уже нравственно, а не просто законопослушно. Признавая всё это, нельзя отрицать, что очернение верховенства закона конфуцианством, делает систему уязвимой для произвола правителей, ибо что вам делать, когда ваш правитель не добродетелен?
Так что же является точным портретом конфуцианства? Культура, которая ценит «бережливость, инвестиции, трудолюбие, образование, организованность и дисциплину», как сформулировал Хантингтон (Huntington) в отношении Южной Кореи, или культура, которая принижает практические занятия, мешает предпринимательству и препятствует верховенству закона?
Оба они верны, только первый выделяет те, элементы, которые хороши для экономического развития, а второй – только, те что вредны для него. И вообще, для того, чтобы создать однобокое представление о конфуцианстве не требуется даже отбирать разные элементы. Один и тот же элемент культуры можно истолковать как имеющий положительное или отрицательное воздействие, в зависимости от того, какой результат вы хотите получить. Отличный пример – преданность. Как я уже упоминал, некоторые считают, что упор на преданность делает японскую ветвь конфуцианства более соответствующей экономическому развитию, нежели прочие ветви. А другие считают, что как раз упор на преданность – это большой недостаток конфуцианства, потому что она душит независимое мышление, и тем самым инновации.
И это не только у конфуцианства такая «раздвоенная личность», как у главного героя Роберта Льюиса Стивенсона (Robert Louis Stevenson) Доктора Джекила и мистера Хайда. Такое же упражнение можно проделать с системой убеждений любой культуры. Возьмём к примеру ислам.
Многие сегодня полагают, что мусульманская культура препятствует экономическому развитию. Её нетерпимость к многообразию обескураживает предпринимательство и творчество. Её сосредоточенность на загробной жизни делает верующих менее заинтересованными в мирских делах, таких как накопление богатства и рост производительности. Рамки дозволенного для женщин не только растрачивают понапрасну таланты половины населения, но также понижают возможное качество будущих трудовых резервов: плохо образованные матери не могут дать своим детям полноценного питания или помочь в учёбе, тем самым уменьшая их успехи в школе. «Воинственные» тенденции, (выраженные в концепции джихада или священной войны против неверных) прославляют войну, а не зарабатывание денег. Короче говоря, совершеннейший мистер Хайд.
С другой стороны, мы можем сказать, что в отличие от многих других культур, в мусульманской культуре нет жёсткой общественной иерархии (поэтому, многие индусы низшей касты в Южной Азии перешли в ислам). Следовательно трудолюбивые и изобретательные люди вознаграждаются. Кроме того, в отличие от конфуцианской иерархии, в ней нет презрения к занятиям в промышленности или бизнесе. Пророк Мухаммад [мир ему и благословение!] сам был купцом. И, будучи религией купцов, ислам содержит высокоразвитое понимание договорных обязательств – даже на свадебных церемониях подписывают брачный контракт. Такая ориентация стимулирует верховенство закона и правосудия – в мусульманских странах имелись квалифицированные судьи на много веков раньше христианских стран. [В исламе] также имеется упор на рациональное мышление и познание; примечательно, что Пророк [да благословит его Аллах и приветствует!] сказал: «чернила учёного более священны, чем кровь мученика». Это – одна из причин, по которой арабский мир некогда возглавлял весь мир в математике, [естественных] науках и медицине. Кроме того, несмотря на имеющиеся разногласия в интерпретации Корана, неоспоримо, что на практике, большинство средневековых мусульманских обществ было намного более толерантным, чем христианские общества, в конце концов, именно поэтому многие иберийские евреи бежали в Оттоманскую империю, после христианской реконкисты Испании в 1492 году.
Таковы истоки картинки Доктора Джекилла мусульманской культуры: она поощряет социальную мобильность и предпринимательство, уважает торговлю, имеет склад ума, основанный на договорных отношениях, делает упор на рациональное мышление и толерантна к разнообразию, а следовательно, к творчеству.
Это наше небольшое умственное упражнение на тему Джекилла и Хайда демонстрирует, что нет культуры, которая была бы безоговорочно хороша или плоха для экономического развития. Всё зависит от того, что люди делают с «сырьём» своей культуры. Могут преобладать положительные или отрицательные элементы. Два [состояния] общества в разные моменты времени или [два общества] расположенные в различных географических точках, и имеющие дело с одним и тем же исходным материалом (ислам, конфуцианство или христианство), могут дать, и [на практике] давали примечательно различные поведенческие паттерны.
Не способное разглядеть этого, культуралистское [основанное на культурных различиях] объяснение экономического развития, всегда было не более, чем подведением задним числом теоретической базы теми, кто горазд задним умом. Так, на заре капитализма, когда большинство экономически успешных стран оказались протестантскими христианскими, многие утверждали, что протестантизм уникальным образом подходит для экономического развития. Когда католические Франция, Италия, Австрия и южная Германия быстро развивались, особенно после Второй мировой войны, уже христианство, а не только протестантизм, стало «чудесной» культурой. Пока не разбогатела Япония, многие думали, что Восточная Азия не развита из-за конфуцианства. Но когда Япония достигла успеха, этот тезис подправили, и стали утверждать, что Япония так быстро развивается, потому что в её уникальной ветви конфуцианства упор делается на сотрудничество, а не на личное самосовершенствование, которое, якобы выше ценится в китайской и корейской ветвях. А потом, когда у Гонконга, Сингапура, Тайваня и Кореи дела тоже пошли в гору, этот вывод о различных ветвях конфуцианства [быстро] забыли. И внезапно конфуцианство в целом стало наилучшей культурой для экономического развития, потому что оно делает упор на трудолюбии, бережливости, образовании и подчинении властям. Сегодня, когда мусульманские Малайзия и Индонезия, буддистский Таиланд и даже индуистская Индия экономически преуспевают, мы можем вскоре ожидать появления новых теорий, которые будут трубить как исключительно все эти культуры подходят для экономического развития (и как их авторы давным-давно об этом знали).
Пока что, я продемонстрировал как трудно определить [понятие] культуры и понять [всю] её сложность, не говоря уже о том, чтобы найти какую-нибудь одну, идеально подходящую для экономического развития. Но, если дать определение культуре представляет определённую трудность, то попытка с её помощью объяснить что-либо другое (например, экономическое развитие), представляется предприятием, преисполненным ещё большими проблемами.
Всё вышесказанное не отрицает, что поведение людей влияет на экономическое развитие. Но главная мысль здесь – что поведение людей не определяется культурой. Кроме того, культура меняется, так что неверно рассматривать культуру как [раз и навсегда предрешённую] судьбу, что многие культуралисты имеют обыкновение делать. Чтобы понять это, давайте вернемся ненадолго к тем самым загадкам ленивых японцев и вороватых немцев.
Одна из причин, по которой немецкая или японская культура выглядели в прошлом так плохо [в разрезе] экономического развития, заключается в том, что наблюдатели из богатых стран были склонны к предубеждённости против иностранцев (в особенности бедных иностранцев). Но также имел место элемент подлинного заблуждения, в силу того факта, что богатые страны организованы совершенно иначе, нежели бедные.
Возьмём лень – наиболее часто приводимую «культурную» особенность людей в бедных странах. Люди в богатых странах обычно считают, что бедные страны бедны, потому что их народы ленивы. Но, вообще-то, в бедных странах многие люди работают длинный рабочий день в каторжных условиях. Почему они кажутся ленивыми, так это потому, что зачастую им недостаёт «индустриального» чувства времени. Когда вы работаете примитивными инструментами или с помощью простейших машин, вам не нужно строго соблюдать сроки и временные рамки. Если вы работаете на автоматизированном фабричном производстве, то это – исключительно важно. Люди из богатых стран часто считают такую разницу в чувстве времени ленью.
Конечно, не всё было предубеждением или недопониманием. Немцы начала XIX в. или японцы начала XX в. были, в целом, не так организованы, не настолько рациональны, дисциплинированны и пр., как жители успешных стран того времени, или, если уж на то пошло, как жители современных Германии или Японии. Но вопрос заключается в том, можем ли мы действительно назвать корни таких «негативных» форм поведения «культурными», в том смысле, что они укоренены в убеждениях, ценностях и взглядах, которые передавались сквозь поколения, и которые, следовательно, очень трудно или вообще невозможно изменить.
Коротко отвечу – нет. Давайте опять посмотрим на лень. Это правда, что в бедных странах есть намного больше народу, «прохлаждающегося без дела». Но потому ли это, что в культуре этих людей есть предпочтение праздности усердному труду? Обычно нет. В основном, это потому, что в бедных странах много народу безработного или недостаточно занятого (т.е. людей, у которых рабочие места есть, но недостаточно работы, чтобы она занимала всё их время). А это результат экономических условий, а не культуры. Тот факт, что иммигранты из бедных стран с «культурой праздности», переехавшие в богатые страны, вкалывают намного усерднее местных, доказывает мою мысль.
Что до некогда раздутой «бесчестности» немцев в прошлом, то когда страна бедна, люди часто прибегают к неэтичным или даже незаконным средствам заработать на жизнь. Бедность также включает в себя и слабые правоохранительные органы, которые спускают людям их противоправное поведение, и делают нарушение закона более «культурно» допустимым.
А что же с «чрезмерными эмоциями» японцев и немцев? Рациональное мышление (чьё отсутствие зачастую проявляется как чрезмерные эмоции) развивается в основном вследствие экономического развития. Современная экономика требует рациональной организации деятельности, которая затем меняет представление людей о мире.
«Жизнь сегодняшним днём» или «беспечность» – эпитеты, которые сегодня многие связывают с Африкой и Латинской Америкой – также являются следствием экономических условий. В медленно меняющейся экономике нет особой нужды планировать на будущее, люди строят планы на будущее, только когда ожидают новых возможностей (например, новой специальности) или неожиданных потрясений (например, внезапный наплыв импортных товаров). Кроме того, бедная экономика не даёт многих инструментов, опираясь на которые, люди могли бы строить планы на будущее (к примеру, кредит, страхование, контракты).
Другими словами, многие из «отрицательных» форм поведения японцев и немцев в прошлом, по большей части, являлись результатом скорее экономических условий, присущих всем экономически слаборазвитым странам, нежели их специфических культур. Вот почему немцы и японцы прошлого «культурно» были намного ближе жителям нынешних развивающихся стран, нежели сегодняшним немцам и японцам.
Многие их этих, казалось бы, неизменных «обычаев национального наследия» могут трансформироваться, и [как показывает опыт] трансформировались довольно быстро [под влиянием] перемен в экономических условиях. Именно этот процесс зафиксировали некоторые наблюдатели в Германии конца XIX в. и в Японии начала XX в. Сидней Гулик, американский миссионер, которого я уже упоминал, писал, что «японцы производят двойственное впечатление трудолюбивых и прилежных с одной стороны, а с другой стороны – ленивых и совершенно безучастных к ходу времени». Если вы глядели на рабочих новых фабрик и заводов, они казались очень трудолюбивыми. Но если вы глядели на незагруженных работой крестьян и плотников, они выглядели «ленивыми». По мере экономического развития у людей очень быстро развивается «промышленное» чувство времени. Моя страна, Корея, может предложить интересный пример в этом отношении. Двадцать, может даже пятнадцать лет назад, у нас бытовало выражение «корейское время». Оно относилось к широко распространённой практике, когда люди могли опоздать на встречу на час или два и даже не чувствовать никакого смущения по этому поводу. Сейчас, когда ритм жизни ускорился и [стал] намного более организованным, такое поведение практически исчезло, а вместе с ним и выражение.
Другими словами, культура меняется по мере экономического развития. Поэтому сегодняшняя японская и немецкая культура так отличается от культуры их предков. Культура – это результат, так же как и причина экономического развития. Было бы намного вернее сказать, что, страны становятся «трудолюбивыми» и «дисциплинированными» (а также приобретают другие «хорошие» культурные черты) по причине экономического развития, а не наоборот.
Многие культуралисты теоретически признают, что культура меняется. Но на практике они относятся к ней, как к чему-то довольно неизменному. Поэтому, несмотря на бесчисленные свидетельства современников об обратном, сегодняшние культуралисты описывают японцев накануне своего экономического развития в самом лестном свете. Дэвид Лэндис (David Landes), ведущий поборник культурной теории экономического развития утверждает: «Японцы подошли к модернизации с присущей им глубиной и системностью. Они были готовы к ней благодаря традиции (памяти об) эффективном правительстве, благодаря высокому уровню грамотности, благодаря их тесным семейным связям, трудовой этике и самодисциплине, благодаря их ощущению национальной силы и врождённого превосходства». Несмотря на часто [встречающиеся] наблюдения современников, что японцы были ленивы, Фукуяма, в своей книге «Доверие», утверждает, что имел место «японский аналог протестантской трудовой этики, сформировавшийся примерно в то же самое время». Когда он классифицирует Германию, как общество, по сути своей, «высокого доверия», он вновь забывает тот факт, что до того как немцы разбогатели, многие иностранцы считали, что немцы постоянно всех обжуливали и не были способны к сотрудничеству между собой.
Хороший «культурный» аргумент должен признавать, что немцы с японцами были довольно безнадёжным сборищем, и всё равно объяснять как они развили свою экономику. Но большинство культуралистов, ослеплённых своим убеждением, что только страны с «правильной» системой ценностей способны к развитию, переписывают немецкую и японскую историю так, чтобы «обосновать» их последующий экономический успех.
Тот факт, что культура меняется намного быстрее, чем считают культуралисты, должен придавать нам надежды. Отрицательные качества поведения, такие как лень или отсутствие творчества, действительно мешают экономическому развитию. Если бы эти качества были полностью, или хотя бы в основном, культурно детерминированными, то нам потребовалась бы «культурная революция» для того чтобы избавиться от них и начать экономическое развитие. Если бы нам была нужна культурная революция, для того чтобы начать развивать экономику, экономическое развитие было бы почти невозможным, потому что культурные революции редко удаются. Провал китайской культурной революции, хотя и запущенной с отличными от экономического развития целями, должен служить нам полезным уроком.
К счастью нам не нужна культурная революция, прежде чем сможет начаться экономическое развитие. Многие качества поведения, которые считаются полезными для экономического развития последуют из него, нежели будут потребны как условие к его началу. Как я объяснил в предыдущих главах, страны могут запустить развитие при помощи средств, отличных от культурной революции. Когда экономическое развитие запустится, оно изменит поведение людей, и даже убеждения, на которых оно основано (т.е. культуру) так, чтобы они способствовали экономическому развитию. Создаётся взаимопорождающий круг экономического развития и культурных ценностей.
По существу, это как раз то, что и произошло с Германией и Японией. И это то, что будет происходить во всех будущих историях успеха. Глядя на недавние успехи Индии, я уверен, что мы скоро увидим книги, которые рассказывают как индийская культура, некогда считавшаяся причиной вялого роста в Индии (припомните ранее популярное выражение «индийская скорость роста»), помогает расти Индии. Если в 2060 году сбудется моя мозамбикская фантазия из Пролога, тогда мы будем читать, как с самого начала мозамбикская культура уникальным образом подходила для экономического развития.
Пока что я утверждал, что культура не постоянна и меняется в результате [процесса] экономического развития. Всё же это не означает, что культуру можно изменить только посредством изменения основополагающего экономического состояния. Культуру можно намеренно изменить посредством убеждения. На это особенно напирают те культуралисты, которые всё-таки не фаталисты (для фаталистов культуру почти невозможно изменить, так что это судьба).
Проблема только в том, что такие культуралисты склонны считать, что для перемен в культуре требуется только «деятельность, продвигающая прогрессивные ценности и подходы», по словам Лоренса Харрисона (Lawrence Harrison), автора работы «Слаборазвитость – это состояние ума» («Underdevelopment is a State of Mind»). Но тому, чего можно добиться одними только идеологическими призывами есть предел. В обществе, где недостаточно работы, проповеди усердного труда не будут очень эффективны, для того чтобы изменить трудовые привычки людей. В обществе, где мало промышленности, рассказывать людям, что принижать инженерные профессии – дурно, не убедит много молодёжи выбрать себе эту профессию. В обществах, где с рабочими обращаются ужасно, призывы к сотрудничеству не будут услышаны или будут встречены с откровенным цинизмом. Изменение отношения нужно подкреплять реальными переменами – в экономической деятельности, [общественных] институтах и политике.
Возьмём хвалённую японскую культуру преданности компании. Многие наблюдатели считают, что она является воплощением глубинной культурной особенности, укоренённой в японской ветви конфуцианства, делающей упор на преданности. Теперь, если это так, то такое отношение должно быть более ярко выраженным, по мере того, как мы будем отступать назад в прошлое. И тем не менее, [всего] век назад, Беатрис Уэбб заметила, что японцы обладают «совершенно невыносимой личной независимостью». И вправду, японские рабочие были довольно воинственной оравой вплоть до недавнего времени. В период с 1955 по 1964 гг., Япония теряла в забастовках больше рабочих дней на одного работающего, чем Британия или Франция, а эти страны в то время не могли похвастаться бесконфликтными индустриальными отношениями. Сотрудничество и преданность [компании] появились только потому, что японским работникам были даны такие институты как пожизненный наём и система социальных льгот в фирме. Идеологические кампании (и правительственные расправы с воинственными коммунистическими профсоюзами) сыграли свою роль, но их одних было бы не достаточно.
Аналогично, несмотря на свою нынешнюю репутацию страны с мирными индустриальными отношениями, [прежде] Швеция имела ужасные проблемы в области труда [и занятости]. В 1920-е годы она теряла в забастовках больше человеко-часов на одного работающего, чем любая другая страна в мире. Но после «корпоратистского» компромисса 1930-х годов (соглашение Saltjobaden 1938 года) это всё изменилось. В обмен на то, что рабочие обуздали как свои требования по оплате труда, так и забастовочное движение, шведские капиталисты обеспечили щедрые социальные льготы в сочетании с хорошими пенсионными программами. Одни только идеологические призывы не были бы убедительны.
Когда в 1960-х годах Корея начала индустриализацию, правительство пыталось убедить людей, оставить своё традиционное конфуцианское пренебрежение индустриальными специальностями. Стране нуждалась в инженерах и учёных. Но когда достойных инженерных рабочих мест мало, талантливая молодежь не рвётся стать инженерами. Тогда правительство увеличило финансирование и количество учащихся в университетах на инженерных и естественнонаучных факультетах, а с гуманитарными факультетами проделало обратную операцию (в относительном выражении). В 1960-е годы на каждого выпускника-гуманитария приходилось только 0,6 инженера или естественника, но к началу 1980-х годов соотношение изменилось до 1:1. Конечно, такая политика, в конечном итоге, сработала потому, что экономика быстро индустриализовывалась, и появлялось всё больше и больше хорошо оплачиваемых инженерных и естественнонаучных рабочих мест. Именно благодаря сочетанию идеологического убеждения [разъяснительной работы], [целенаправленной] образовательной политики и индустриализации [плюс электрификация всей страны], а не просто «продвижению прогрессивных ценностей и подходов», Корея теперь может похвастаться одной из лучшей в мире армией квалифицированных инженеров.
Вышеприведённые примеры демонстрируют, что [работа по] идеологическому убеждению важна, но сама по себе недостаточна для изменения культуры. Она должна сопровождаться переменами в политике и общественных институтах, которые могут поддерживать желательные формы поведения в течении длительного времени, чтобы те превратились в качества, присущие культуре.
Культура влияет на экономические успехи страны. В определённый момент во времени, определённая страна может дать людей с определёнными свойствами поведения, которые более способствуют достижению определённых социальных целей, в т.ч. экономического развития, чем другие культуры. На таком абстрактном уровне кажется, что посылка не вызывает возражений.
Но когда мы пытаемся приложить этот общий принцип к реальным ситуациям, он оказывается обманчивым. Очень трудно определить, что такое культура [какой-либо] страны. Всё еще больше усложняется тем фактом, что различные культурные традиции могут сосуществовать в одной стране, даже в таких, якобы «однородных», как Корея. Все культуры имеют многочисленные характеристики, некоторые хороши для экономического развития, некоторые – нет. С учётом этого всего, невозможно и не полезно «объяснять» экономические успехи или неуспехи страны в терминах её культуры, как некоторые Недобрые Самаритяне пытались.