Тридцать семь человек шагнули к братской могиле, выкопанной с утра, и стали в ряд на краю бездны. Им велели раздеться. Людей била дрожь. Неожиданно Иоффе нащупал в кармане рубашки что-то твердое — он вспомнил, ведь это был медальон той малышки!.. Грянули выстрелы, Иоффе упал первый, а вернее, он на мгновение опередил вскинутые автоматы: он был не новичок и знал толк в этом деле… На него опять, как в тот раз, попадали тела. Выстрелы, крики и тела… Потом стало тихо, слышался лишь едва различимый равномерный звук. Это капала кровь, и на дне ямы образовалась лужа. Иоффе лежал, уткнувшись лицом в эту лужу. Но он знал, что жив, дышит, он даже слышал, как стучит сердце.
Наверху начали засыпать яму, и его рот, глаза, уши — все залепила земля, и сам он, живой, лежал закопанный, уткнувшись в кровавую жижу. Сверху навалили еще один слой земли, но Иоффе все еще дышал, зажав в кулаке медальон.
Наконец все кончилось — те, что были наверху, сделали свою работу и ушли. Теперь надо было выбираться из ямы. Он напрягся — еще и еще, что было сил, и снова упорно лез, с трудом разгребая землю и освобождаясь от нее. Наконец он выполз, оставив здесь своих братьев и сестер. Темная, мглистая ночь зависла над ямой и над всей местностью. Теперь их было двое — ночь и человек, казавшийся самому себе призраком. И вдруг Иоффе, словно придя в себя, почувствовал, как в нем растет и поднимается неистребимое, могучее желание отомстить, и это желание полностью подчиняет его себе.
— Пусть ад поглотит тебя, Фогель! Ибо война между нами еще не кончилась, Фогель, она только начинается! Пусть страшная кара постигнет тебя и раскрошит твой череп! Голод и смрад падут на тебя, и будешь ты лизать блевотину и корчиться в муках! И только когда это случится, мне станет хорошо! Клянусь вам, братья! — шепчет Иоффе и поднимает к небу кулак с зажатым медальоном.
Нестерпимая боль пронзила его, и он заплакал громко и безутешно. А снег валил, наметал высокие сугробы, и вот уже не стало той ямы, словно ее и не было. Меж сугробов брел человек, и кричал, и плакал.
И будет его крик услышан «в глубине глубин», и дрогнет тогда всякий, услышавший его, и взойдет он в горние сферы, и достигнет высокого престола Царя Всевышнего! И тогда воскричит сам Царь, и восплачут ангелы…
Когда учитель Иванчук открыл дверь, Иоффе упал на пороге. И снова милая, добрая Таня помогла ему, смазала горевший на плече его Маген-Давид и надела на него одежду своего отца Романа Назарыча. Глубокой ночью пришла связная, Глаша, «лесная фея», и провела его тайной дорогой в лес.
Партизанский отряд только начали формировать, и у него еще не было связи со штабом фронта. А потом связь наладилась, отряд получил из штаба рацию, оружие, лекарства, продукты и одежду. А еще отряд получил первое задание…
Прошло четыре года, и вот мы сидим с Иоффе в моем доме, где я слушаю его рассказ. На его груди сверкают два ордена — «Красной звезды» и «Богдана Хмельницкого».
— А что же медальон? — спрашиваю я.
Абрам Саулович отвернул лацкан пиджака, снял привинченный к нему орден Богдана Хмельницкого и положил передо мной. На обратной стороне ордена был наглухо впаян медальон, внутри него желтел пергамент. Вот она, связующая нить жизни!..
Святой Аари, рабби Ицхак Ашкенази, всю свою жизнь провел в Египте, и за два года до своей кончины поселился в Цфате. Здесь, четыреста лет тому назад, он сотворил талисман. Святой Аари узрел Шехину, он предвидел приход Мессии и познал тайну человеческого духа. Когда талисман был готов, он закрыл его в медальоне, и тот отныне зажил своей жизнью, переходя из поколения в поколение в роду Лурия. И вот он попал к Аврааму Бен Шаулю, нашел себе место на ордене Богдана Хмельницкого. А доблестный тот вояка, казак Богдан, рубил и сек народ Израиля без пощады и жалости… Должно быть, уже тогда, лет триста тому назад, поднялся некто и так же возопил, прокляв его воинство за его дела и дав свою клятву мести!
Странный, непонятный мир! Сложный и запутанный, мир бесконечных ошибок и заблуждений! Шаддай! Шаддай!.. Как найти свою дорогу маленькому человеку на этом долгом извилистом пути!..
оезд летит, извиваясь лентой.
Вагоны набиты детьми, женщинами и стариками. Лиля сидит у открытого окна. За окном кончилось лето, да и сентябрь выдыхается. Но еще держатся погожие солнечные дни, и яркие потоки света заливают кроны деревьев. Девочка выглядывает в окно, подставляя лицо прохладному ветру. У нее черные, похожие на сливы глаза, — вот, пожалуй, вся ее красота и достояние. На давно немытом лице светлым пятном торчит нос, а нечесаная коса вяло болтается на плече. Брат Авка жадно присосался к материнской груди и ест, не переводя дыхания. Что говорить, родители, конечно, промахнулись, сотворив дитя в такой неподходящий момент. Но на все воля Божья, и раз ребенок появился на свет, то он был вправе требовать своего. Теперь он только и делает, что ест и спит, и чем сильнее у него разгорается аппетит, тем меньше сил и молока остается у матери. На соседней койке мучается Лилин дед, давно и тяжело болевший старик. Лицо его перекошено от боли, и с того самого дня, как они выехали с Украины, он все время лежит с закрытыми глазами и стонет…
Лиля не отрывается от окна, ей хочется быть подальше от его стонов. Осенний воздух так приятен, и, хоть колеса стучат и грохочут, кажется, что то не поезд едет, а Уральские горы со своими лесами плывут вдоль дороги, и яркие краски, сменяя друг друга, сливаясь и переходя из оттенка в оттенок, переливаются, гаснут и снова и снова вспыхивают яркими сполохами…
В первые дни, когда беженцы, побросав дома, ринулись в последний поезд, над ними долго кружила беда. Немецкие самолеты не переставая бомбили окрестности, и не иначе как провидение уберегло состав от прямого попадания. Но вот, слава Богу, пронесло, — поезд переехал на другой берег Волги, и опасность миновала. Отныне дорога лежала на север, и рельсы бежали меж расступавшихся Уральских гор. Маскировка закончилась, в вагонах загорелся свет. Но грянули жестокие холода. Особенно трудно было в предрассветные сумерки, когда заледеневший воздух пронизывал кости и подступал к сердцу, и оно, слабея, готово было остыть навсегда. Тяжелее всего приходилось детям. Лиля с головой зарывалась в одеяло, поверх которого была накинута шуба. Но этого было недостаточно, и к утру девочка коченела и не чувствовала пальцев на ногах. Не было сил выносить эту муку, ей хотелось горько плакать от холода, но жаль было мать — та спала, намаявшись за ночь с младенцем.
Девочка давно поняла, что матери худо приходится, но теперь ей стало еще хуже. С тех пор как отец ушел на фронт, а дед вконец обессилел, мать словно подменили. Красивая, приветливая женщина, она так изменилась, словно это была вовсе не она, а какая-то чужая, незнакомка. Улыбка исчезла с ее лица, а взгляд сделался тяжелым…
Поезд мчится, колеса грохочут, покачиваются на рельсах вагоны, на койке трясется смертельно больной, обреченный старик. Он стонет, но девочке десять лет, и в мыслях своих она уносится далеко-далеко, в иной, выдуманный мир, где ей хорошо и покойно…
В битком набитом вагоне всегда оказываются люди, умеющие облегчить человеку его самые горькие минуты, хотя, кто его знает, каково у них самих на душе. Так или иначе, для пассажиров, и для взрослых и для детей, это огромное облегчение. Лиля отводила душу только со своей куклой Мотей — это была ее любимая и единственная подружка, с которой девочке всегда было хорошо. До войны кукла была беленькая, розовая, с пухлыми щечками. Две толстые косы цвета соломы лежали у нее на плечах. Когда началась война и на головы всем посыпались несчастья, кукла Мотя тоже подурнела и сникла. Словно все понимая, она смотрела грустными глазами, но для Лили она по-прежнему оставалась самым верным другом и самой красивой куклой на свете…
Дед открыл глаза. Он пытается что-то сказать, но из губ его вырывается бессвязное бормотание. Мама-то догадывается, в чем дело. «Поднеси ему горшок!» — велит она Лиле. Девочка ненавидит этот горшок и с отвращением подставляет его деду. Мама знает, что девочку тошнит от этого, но что делать? Ведь она кормит младенца, а его не оторвать от груди — такой визг поднимет, до посинения. Вот и приходится дочке помогать матери.
И хотя в вагоне полным-полно детей, она всегда одна, никто с ней не играет. А все потому, что матери боятся, как бы она не заразила ребят дедовой болезнью. Так текут дни, дети держатся друг за дружку, и одна лишь Лилька вместе со своей Мотей сидит одиноко на полке.
В том же вагоне едет знакомая семья Фельдманов. Семен Израилевич, глава семьи, болен туберкулезом, он все время кашляет, и бледное лицо его выглядит изможденным. Он старается отвлечь себя чтением и поглощает страницу за страницей. Иногда он ласково улыбается Лиле, но ее отчего-то пугает его улыбка. Дочка Фельдмана, Роза, улыбчивая и хорошенькая девочка, похожая на розовую куколку, тоже не дружит с Лилькой. А за окном тянется загадочный мир, где молчаливые леса маслянисто блестят после дождя… Наконец поезд замедляет ход и застывает посреди щемяще-волшебных красот.
Обычно поезд с беженцами часами стоял на разъездах и полустанках, но, случалось, застревал и на несколько дней. Кто-то из пассажиров спускал лестницу, и она, ударяясь оземь, становилась временным мостом между обитателями вагона и внешним миром.
День был на исходе, хотя до вечера было далеко. Холодный солнечный шар откатывался к западу, пронзая косыми лучами мохнатые леса, и матовые отблески замирали в раскидистых елях, а в воздухе сгущалось и застывало предвечернее марево. Вокруг разливалась сладостная истома.
Комендант поезда Гордин объявил, что пассажиры могут выйти из вагонов. Гордин был энергичный и деятельный еврей. В громадных сапогах с заправленными в них широченными галифе, он неутомимо бегал по станциям, ругался со служащими и дежурными, запасался хлебом, карточками для беженцев. Он был настоящим ангелом-хранителем для пассажиров. Гордин делал все возможное и невозможное, чтобы облегчить трудную жизнь этих людей, много дней проводящих на колесах. И пассажиры радовались длительным остановкам, потому что можно было погулять, размять ноги и подкрепиться чем бог послал. А бог, пока они ехали, посылал им картошку да пшенку.
Лиля стоит между путями, по обе стороны от нее тянутся длинные ряды вагонов. Из дверей по лесенке на свет божий выходит все поездное население. Разумеется, первыми, галдя, из вагонного чрева вываливаются дети. Им предстоит работа — надо собрать хворост, ветки, валежник — словом, все, что сгодится в костер. Некоторые даже бревна волокут. За своей долей дровишек побежала и Лиля. Она приметила большую доску. Доска ребром глубоко увязла в мокрой земле, и Лиля не могла вытащить ее. В это время появился Борька, босоногий беспризорный мальчишка лет двенадцати.
— Хорошая доска, — с авторитетным видом заявил он и, сплюнув сквозь зубы, стал помогать девочке тянуть доску.
Ребятам пришлось изрядно повозиться, прежде чем они ее расшатали. Наконец доска оторвалась и легко пошла наверх. Обрадованные, Лиля и Борька поспешили со своей добычей к вагону. По дороге им встретилась хорошенькая Розочка. Вдруг Боря сказал ей:
— На, бери себе на дрова!
— Ты что? — опешила Лиля. — Разве это ты нашел?
— Катись отсюда, дура глупая!
Лиля застыла как вкопанная. На нее жалко было смотреть, ее бледное некрасивое лицо страдальчески сморщилось от обиды. Мальчик, увидев устремленные на него горящие глаза, на мгновенье почувствовал неясное беспокойство. А Розочка, как все куколки, очень не любила ссор.
— Доска большая, всем хватит! — безмятежно произнесла она.
Впрочем, замешательство мальчика было минутным, он расколол доску в щепки и снова раздраженно прикрикнул на Лилю:
— Отстань!
Но Лиля уже овладела собой. Множество бед, обрушившихся на ее детские плечи, закалили девочку. Обман, убийства, грабежи — все это успело сделаться частью ее жизни и перестало сильно удивлять. Девочка усвоила, что раз все это происходит, то, очевидно, так оно и должно быть. Опустив голову, она побрела в лес, набрала вязанку хвороста и потащила столько, сколько смогла удержать.
Здесь, в уральских лесах, затерялся этот, никому неведомый полустанок, в котором всего-то и было, что пара-тройка деревянных домишек да вокзал из красного кирпича. Справа от входной двери висит металлический звонок, слева прибит почтовый ящик. Ели и сосны плотно обступили постройки, изредка попадаются и березы. Хочется плакать, глядя на расстилающуюся вокруг красоту уральской осени, бросающуюся снопами ярких красок. Закатное солнце из последних сил бьется в оконные стекла домишек. Из леса потянуло прохладой, и вслед за ней вылетели тучи комаров.
Костры постепенно затухают, слышатся голоса матерей, зовущих Веню, Асю, Нину, Розу: «Картошка готова, каша тоже, бегите, дети, кушать!» А теперь можно и отправляться, но вначале пропустят воинский товарняк, он, вроде, должен быть через час. Зато пассажиры могут вдоволь надышаться. Солнце опускается ниже, над путями нависает вечерний холод. Горизонт прорезали синие и белые полосы, мир вокруг цветет и благоухает.
Деревья замерли, словно в молитве, весело играют ребята, только Лиля одиноко сидит на рельсах и глотает слезы обиды. Ах, этот противный Борька, как она его боится и ненавидит! И вдруг увидела — он бежит по рельсу, раскинув руки и балансируя. Это мальчишки, визжа от восторга, придумали игру — кто сможет дольше всех удержаться и не упасть. Пришла Борькина очередь и, надо признать, что делает он это лихо. Видать, этот босой бесприютный мальчишка сделан из добротного материала… И вот он идет и, надо же, — ни разу не поскользнулся и уже приближается к Лиле, сейчас подбежит, — да встань же, освободи ему путь! Но Лиля сидит как вкопанная и не сводит с него глаз… Так и есть, Борька, не удержавшись, налетел на нее, грубо толкнул и выругался. Девочка, не выдержав, громко расплакалась.
Взрослые собрались в круг и отводят душу на родном идише. В этой компании сидят разные евреи — есть такие, кто, как истинный еврей, отпускал бороду, и те, кто время от времени подстригал ее. Судачат о политике, вздыхают… Вот один, из породы тех, кто видит мир сквозь розовые очки, — попробуйте-ка его переубедить! Евреи паникуют — пришла весть о падении Киева, немецкие армии ползут к Одессе, Москве, Ленинграду! Но Зильберман резким движением руки показывает, что он не верит этим глупостям. Подумаешь! Во время гражданской войны город раз десять переходил из рук в руки!
Какой-то пожилой человек рассказывает о своем горе: во время налета пропала его дочь с младенцем-внуком. Немцы подходят к городку, вокзал бомбят, кругом крики, плач, надо было собраться за какие-то два часа «Так скажите, — обращается он к присутствующим, — можно ли за это время собраться и оставить место, где ты прожил всю свою жизнь? И вот мы наконец на станции, а дочки нет! Пропала и все! Тогда Нехама, моя жена, мне заявляет: „Я остаюсь!“ Но как остаться, когда бомбы падают, танки гремят, и последний поезд вот-вот уйдет. И я говорю Нехаме: „Пусть я сумасшедший, но я уеду!..“»
Человек в который, наверное, раз говорит об этом, и, пока он рассказывает, щека его дергается. Она еще долго будет дергаться, пока он не найдет своих. Если найдет…
И пока поезд стоит, разговоры не затихают, пассажиры все говорят, говорят… Ведь у всех у них схожие судьбы, и многие потеряли родных…