Мануэл Кукурузный Початок излил весь свой запас бранных слов, и кровь лаурентинцев вскипела. Загородив выход, они окружили конюха, напевая жигу, и принялись угощать его затрещинами и увесистыми шлепками, однако и он в долгу не оставался.
Выручила Мануэла стража. Пробудившись ото сна (нешто выспишься при эдаком гвалте!), она явилась в таверну: пора, мол, и честь знать, время расходиться по домам. Нана все зубоскалил — никак не мог угомониться. Но хозяин наотрез отказался наполнить стаканы, и только гитарист продолжал перебирать струны. Вот тут-то один из полицейских и скажи:
— А в конюшне женщина ребенка родила. Чудеса, да и только.
— Все туда сбежались, — добавил другой.
Мануэл мгновенно вырвался, плюнул с презрением Богасу под ноги и, с вызовом размахивая кулаками, крикнул сердито и торжествующе:
— Разве я не говорил тебе, негодник? Не говорил?!
Дрожащей рукой он отер слезы, провел по рыжей бороде и, шатаясь от вина и усталости, поплелся к выходу.
— Уж ты извини, брат! — пробурчал с досадой тот, что был постарше. — Мы думали, ты шутки шутишь!
Конюх не ответил и лишь у самой двери обернулся:
— Сеу Карташано, налейте-ка еще этим балбесам. Я плачу. До краев наливайте, денег не жалко. — Он дерзко уставился на полицейских и заорал во всю глотку: — Какое там чудо? Дудки! Это же сын Мануэла Кукурузного Початка, понимать надо! Да, да! Сын того самого мужика, что у вас перед глазами. И ни у кого-то он не спросился!
Мануэл шел посередине улицы. Задира ветер бросал его из стороны в сторону, как пушинку, то влево, то вправо, пока наконец его не осенило, что надо держаться ближе к домам. Он и думать забыл о стычке с лаурентинцами и мурлыкал жигу: так светло было у него на душе.
Навстречу попадались люди, они куда-то спешили, стуча деревянными башмаками, — или это в висках у него стучало от выпитого вина? Среди ночных теней слово «чудо» взмывало к небу и, достигая его слуха, заставляло цепенеть от негодования и восторга. «Какое там чудо? Дурни!»
Так он шел, покачиваясь, выписывая ногами вензеля, — а все ветер проклятый, ни дна ему ни покрышки! — пока не добрался до конюшни, освещенной слабым светом фонаря.
Полицейский не преувеличивал, и вправду весь город туда сбежался. «Ну и дела! — изумился он. — Видать, они решили, что мальчонку родила Звездочка или Пятнашка. Вот недоумки!»
Ему вдруг нестерпимо захотелось разогнать весь этот сброд, всю эту свору бездельников и потаскушек, которые нахально суют свой нос в чужую жизнь, хотя их об этом совсем не просят.
Торговки в платках стояли в проходе такой плотной стеной, что даже свирепый норд-ост не мог пробить в ней брешь, мужчины, как всегда, жевали жвачку нескончаемых разговоров, смысла которых Мануэл никак не мог уразуметь, а непоседы мальчишки пытались незаметно проскользнуть в конюшню.
— Что это еще за сборище?! — гаркнул Мануэл Кукурузный Початок: как-никак он здесь хозяин.
— Ишь ты! — Многие обернулись, возмущенные этим властным тоном, который нарушил благостное молчание. Тут только конюх заметил, что торговки перебирают четки и молятся, да так кротко и умильно, словно в конюшне у Борова служили рождественскую мессу.
Слух о чудесном знамении молниеносно разнесся по городку, — об этом позаботились оба грузчика, — он просочился сквозь церковные двери и, передаваясь из уст в уста, достиг алтаря и кафедры, с которой падре Марселино де Арраньо бубнил проповедь на тему о рождестве в Иудее. Те, кто сидел поближе к выходу, потихоньку, один за другим стали покидать храм. Разве могли они устоять перед такой сногсшибательной новостью, как рождение ребенка в ту же ночь и в тот же час, кои благоговейно чтут в церквах и часовнях нашего грешного мира?
Самые набожные тут же бухались перед младенцем на колени; все поражало в открывающейся взору картине, заставляло работать воображение: солома, лошади у кормушки, плачущий ребенок на руках у Терезы-трактирщицы и эта рождественская ночь. Робкий свет керосиновой лампы не позволял разглядеть остального.
Жена Гонсало, что была побойчее других, вернулась в церковь и, не обращая внимания на проповедь падре Марселино, направилась к креслам местных дам рассказать по секрету о чуде: она и не сомневалась, что это было чудо, а может, и знак божий всяким нехристям, что республику затеяли. И тотчас обе сестры Пералта, вдова и девица, поспешили вслед за ней, невзирая на ярость священника, который обозвал ересью такое неуважение к храму и стал громогласно обличать Иуду Искариота, что несколько смутило сестер, но остановить не смогло.
Едва проповедник скрылся в ризнице, прихожанки начали трещать как сороки, окончательно позабыв, где находятся. И лишь когда падре, узнавший наконец о причине переполоха, цикнул на них, они разошлись, и в церкви воцарилась благопристойная тишина божьего храма. Какие-то два сорванца пронзительно засвистели у самых дверей, но ни полиция, ни верующие и пальцем их не тронули.
Все ринулись на улочку перед конюшней, тесня и отпихивая друг друга, чтобы поспеть первыми и протиснуться внутрь. Сестры Пералта догадались сбегать домой за пеленками. Даже молодой доктор пришел оказать помощь роженице, которой, как шептались в толпе, было «здорово худо».
Мануэл, еще не очухавшийся после выпивки и окончательно ошалевший от всей этой кутерьмы, забился в кормушку.
— Спятили они, что ли! — возмущался конюх. — Разрази их сто громов!.. Холера им в бок!..
Но стоило ему услышать плач сына, как восторг переполнил его тщедушное тело.
— Терпение, уважаемые сеньоры…
Этот жеманный голос принадлежал доктору Леонардо, который возвратился из Коимбры с дипломом об окончании курса.
— Спокойствие, спокойствие, сеньоры, надо осмотреть больную, — визгливо повторил он. — Не могу же я делать это в такой толчее! Где отец ребенка?
Мануэлу передали, что его зовет доктор, и он начал пробираться сквозь толпу, спотыкаясь, наступая на ноги, туда, где слышались стоны Марии и где Тереза обмывала младенца. Он с нежностью поглядел на них, но, вспомнив о докторе, спросил, что от него хотят.
— Я не могу ручаться за больную, — заявил Леонардо, — попросите, чтобы они ушли.
Пыжась от гордости, Мануэл Кукурузный Початок хотел было выпрямиться на своих коротких ногах, но обмякшее тело не повиновалось. И тогда он неуверенно проговорил:
— Сеньор доктор сказал, что лучше вам всем уйти.
Он подождал немного, но никто не двинулся с места. Тогда он решил не церемониться:
— А ну, пошли вон! Чтоб духа вашего здесь не было! Вот я вас метлой!
Враждебный шепот был ответом на его слова. Вдовая сеньора Пералта заметила, что невредно быть и повежливее, ему же добра желают…
— Но сеньор доктор…
— Боже мой! Сеньор доктор! С ним я и словом не перекинусь, он дурно воспитан…
Конюха так и подмывало крепко обругать весь этот сброд, из-за которого Марии грозит смерть, и вытолкать взашей из конюшни, но он только передернул плечами и прислонился к стене около Терезы, баюкавшей ребенка. Она передала его незамужней сестре Пералта и встала с соломы.
— Тереза! — позвал он тихонько. — Это мальчик? Аккурат как я говорил… Правда, он на меня похож?
Хозяйка таверны поддакнула, чтобы ему польстить, и рассказала, на чем они порешили:
— Старухи Пералта забирают маленького к себе. Повезло ему, бедняжке. А как твоя жена поправится…
Надо было что-то сказать, но, признаться откровенно, он понятия не имел, что ответить. Он еще не опомнился от слов доктора и клял себя на чем свет стоит за пьянку.
— Можно приложиться к младенцу? — раздался истерический вопль.