— Дочь… Я из цеха уходить не собираюсь. Пусть даже и в отдельную квартиру. Раньше-то мы с отцом в двух комнатах жили, как цари. А сейчас уже шестеро стало нас в этих двух комнатах. А комнаты маленькие, тесно. Отец свою желудком называет. Пойду, говорит, в желудке полежу. Да еще дети. Нюшке пять лет, Леньке папашиному — семь. Он ей видите ли, дядей приходится. В общем, жена и начала меня пилить, чтобы я шел в ПТУ… с квартирой. Работа чистая, в одну смену, при галстуке ходишь… У нас с жильем давно все это тянется. В прошлом году чуть было не выгорело. Квартиру давали, тип один из бриза меня обошел…
— Прохвост какой-нибудь?
— Да я его толком не знаю. Старичок… Надо было идти, доказывать… Посмотрел я на его лысину и махнул рукой. Ну, куда с моей-то будкой против старика, неудобно…
— И не жалеете?
— Обидно, в общем… Сейчас бы подумал, прежде чем решать.
— Но факт остается фактом. Вы пренебрегли личными интересами.
— Вроде бы пренебрег… Дурака свалял. Капитулировал перед лысиной.
— Но вы испытали моральное удовлетворение?
— Что-то вроде.
— А нет ли во всем этом некоторой доли тщеславия? Мол, все кругом будут говорить о моем благородстве…
— Хоть бы и так. Разве это важно! Лишь бы делать по совести.
— Слушайте, я уже полчаса с вами беседую, а конца не видно. Не будем отвлекаться.
— Не спешите. Все равно обеденный перерыв начался. Есть хотите? Мне каждое утро соседка завтрак сует.
— Симпатичная?
— Весьма. Ей семьдесят четыре года… Держите. И кофе есть в термосе.
— Так, значит, вы переехали, а жена осталась? Но что конкретно было поводом для ссоры?
— Я уж не помню. Летом они хотели Нюшку в санаторий отправить, я не дал…
— Почему, если не секрет?
— Санаторий для больных, а Нюшка здорова. Есть нормальные детские сады. У них там какая-то Сима в горздраве…
— Ну, хорошо. Я все понимаю. Вы коммунист и живете для народа. Но ведь и я народ, и вы народ, и ваш отец народ, и ваша жена тоже. Даже Нюшка, и та народ. Надо же и о них подумать.
— Надо.
— Что же будет у вас с женой?
— Не знаю.
— Среди моих друзей четверо уже развелись. А начнешь расспрашивать, все говорят, ничего не произошло. Жили вместе, ходили к приятелям, спорили об искусстве, а потом оказались чужими. Один писатель говорил, что люди женятся не потому, что созданы друг для друга, и даже не потому, что испытывают взаимное расположение, а просто случайно оказываются вместе. Как будто невидимая рука выбросила на сукно горсть фишек, и две из них упали рядом…
— Бросьте, это у голубей такая жизнь. А человек, он может выбирать. Поэтому и ошибиться страшно…
— И все-таки времена Шекспира прошли.
— А настоящая любовь и во времена Шекспира была редкостью. Иначе он не сочинил бы Ромео и Джульетту.
— Но ведь ошибаются люди. Самые умные, самые честные и те ошибаются.
— Что и говорить, материя тонкая. Тут и в другом человеке нельзя ошибиться и в себе. А ведь о себе мало кто правду знает. Слишком близко предмет расположен, не видно…
— Послушайте, я все-таки хотел бы знать, для чего приходил этот тип?
— Лева Махаев?
— Да. Вы говорили, что он вам неприятен.
— Ну его к черту!
— А вы не хотели бы мне обо всем этом рассказать?
— Не хотел бы. Но могу. Тем более что об этом на собрании речь пойдет.
— Когда?
— Сегодня, после четырех.
— Стоп. Одну минуточку. Давайте так. Покончим с вашей биографией и перейдем к текущему моменту.
— Закуривайте!
— Что вы можете рассказать о своем детстве? Вы, конечно, были пионером?
— Да, был.
— А потом?
— Потом со шпаной связался.
— В каком смысле?