— Ах! — воскликнула она. — Ты возвращаешь меня к жизни! Не думай больше ни о ком, кроме меня! Со вчерашнего дня я думаю только о тебе. Твой образ повсюду со мной. Но послушай, Сатюрнен, я прощу тебе нанесенную мне обиду, только если ты поклянешься больше не ходить к мадам д’Инвилль. Любишь ли ты меня настолько, чтобы исполнить мою просьбу?
— Да, — ответил я, — я ее выполню. Все прелести мадам д’Инвилль не стоят одного твоего поцелуя.
И, сказав это, я обнял ее, и она не оттолкнула меня.
— Сатюрнен, — сказала она, нежно сжимая мою руку, — скажи честно, ведь мадам д’Инвилль наверняка потребовала, чтобы ты снова пришел к ней. Когда она просила тебя прийти?
— Через два дня.
— И ты пойдешь, Сатюрнен? — печально спросила она.
— Скажи, а как ты хочешь, чтобы я поступил? Я могу пойти — лишь для того, чтобы разочаровать ее своим безразличием; но если я пропущу свидание, то я ведь и тебя не увижу! Как же мне жить вдали от моей дорогой Сюзон!
— Я хочу, чтобы ты пришел, — сказала она, — но она не должна тебя увидеть. Я же притворюсь больной, чтобы остаться в постели, и мы проведем вместе целый день. Ты же не знаешь, где моя комната? — спохватилась она. — Иди за мной, я покажу тебе.
На дрожащих ногах я покорно пошел за ней, предчувствуя, что меня вот-вот постигнет очередная беда.
— А вот и моя спальня, — сказала Сюзон. — Ты точно не пожалеешь, если проведешь целый день со мной?
— Ах, Сюзон, — ответил я, — да я лишь об этом и мечтаю! Мы будем одни, моя дорогая Сюзон, и беспрепятственно предадимся нашей любви. Сюзон, представляешь ли ты наше счастье так же, как и я?
Она молчала и, казалось, была погружена в глубокую задумчивость. Я взмолился, чтобы она ответила мне.
— Я представляю, как мы останемся одни и сольемся в любовном экстазе! — ответила она тоном, выдававшим глубокое душевное волнение. — Ах, Сатюрнен, почему ты так спокойно говоришь об этом дне?! И хотя обещанные наслаждения почти тебя не трогают, хватит ли у тебя сил ждать эти два дня?
Я ощутил всю справедливость ее упрека. Но доказать несправедливость ее обвинений я не мог, что повергало меня в отчаяние. Ужасные мысли роились в моем воображении. Я вспоминал о наслаждениях, которые вкусил с мадам д’Инвилль и проклинал их, ненавидел, гнал их от себя! «О Небо! — мысленно вскричал я. — Я бы жизнь отдал за возможность обрести подобное счастье с Сюзон! Она готова быть со мной, а я не могу этим воспользоваться; я так устал, что даже думать об этом не могу! Увы, зачем мне испытывать любовные желания, если я не смогу их удовлетворить!»
Вдруг среди хаоса печальных мыслей я вспомнил о пастилках, которые дала мне мадам д’Инвилль. Я рассудил, что скорее всего они действуют подобно той жидкости, которой она смазывала мне член. Не сомневаясь, что эффект не заставит себя долго ждать, я проглотил несколько пастилок. Надеясь, что вскоре смогу разубедить Сюзон не только на словах, но и на деле, я обнял ее со страстью, обманувшей нас обоих. Сюзон приняла ее за доказательство моей любви, а я — за свидетельство возвращения своей силы. Уже захваченная мыслью, что я сейчас подарю ей неземное блаженство, Сюзон, замирая от восторга, упала на кровать. Я все еще не был полностью уверен в своих силах, но зато от всей души мечтал удовлетворить ее надежды. Я улегся на свою возлюбленную, припал поцелуем к ее устам и взял в руку член. Он был еще вялый, но я надеялся, что скоро пастилки подействуют, и он обретет желанную твердость. Сюзон сжала его, начала двигать рукой, возбуждать его, но все бесполезно. Я тоже старался, даже сильнее, чем мадам д’Инвилль. Но все напрасно: смертельный холод сковал мое тело.
«Это Сюзон, — твердил я себе, — моя дорогая Сюзон, я ее обнимаю, — и это не возбуждает меня! Я целую ее сисечки, эти очаровательные сисечки, которые еще вчера приводили меня в трепет. Разве сегодня они изменились? Они нисколько не утратили ни своей округлости, ни упругости, ни белизны! Ее кожа столь же нежна и бела, как и тогда, когда меня так возбуждал ее вид. Эти ляжки, прижимающиеся к моим бедрам, так же горячи, как и вчера. Она раздвигает свои ножки, и я ласкаю пальцем ее пизденку, — но увы! — палец, это единственное, что я могу ей туда засунуть!»
Сюзон была разочарована. Я же проклинал мадам д’Инвилль. Я уже подозревал, что она предвидела, куда я отправлюсь прямиком от нее, и специально дала мне эти пастилки, которые окончательно лишили бы меня сил. То, что я до сих пор не возбудился, только подтверждало эту мысль, и несмотря на жгучий стыд, я уже собирался сознаться в своем бессилии Сюзон. Но неожиданно выход из затруднительного положения был найден, совершенно чудесным образом. Если вы подумали, что любовь как по волшебству сделала мой хуй твердым, и я как следует выеб Сюзон, то вы ошибаетесь. Внезапно раздался шум, невидимая рука приоткрыла прикроватные занавеси и отвесила мне самую чудовищную оплеуху, какую мне когда-либо доводилось получать. Потрясенный ее, я какое-то время не мог даже рот открыть, чтобы закричать, и едва смог приоткрыть дверь и пуститься наутек, оставив Сюзон в лапах разъяренного призрака, ибо у меня не было сомнений, что на нас напал призрак. Я пулей вылетел из замка и продолжал трястись даже оказавшись в постели, куда забрался, возвратившись к кюре. А перед этим я рассказал ему об этом происшествии, наплетя всякой чепухи, в которую уверовало мое возбужденное воображение. Я только не сказал святому отцу, что эта сцена произошла в комнате у Сюзон.
Потрясение вкупе с изнеможением окончательно уморило меня, и я погрузился в глубокий сон. На следующий день я с удивлением обнаружил, что мое тело совершенно не отдохнуло за ночь, и встать с кровати я не смог. Я мог связать подобный упадок сил только со вчерашними безумными упражнениями, хотя тогда, увлеченный действом, я даже не подумал о его последствиях. А сейчас я впервые понял, насколько необходимо в любви беречь силы и чего стоит необдуманное потворство похоти этих ненасытных сирен, высасывающих, терзающих вас и отпускающих лишь напившись вашей крови, если только их не поддерживает интерес и надежда завлечь вас своими ласками. Ну почему все понимаешь так ясно, только когда все уже произошло? И почему как только на смену любви приходит здравый смысл, нас охватывает раскаяние?!
Тем не менее сон изгнал из моего ума мрачные мысли из-за пережитого мной потрясения, хотя теперь я забеспокоился о судьбе Сюзон. Я с ужасом вспомнил то состояние, в котором ее оставил. «Наверное, она умерла, — в ужасе думал я. — Подобное потрясение для столь нежной девушки может оказаться губительным, и теперь ее уже наверняка нет с нами. — Эти горестные мысли целиком захватили меня и я продолжал скорбеть. — Сюзон больше нет! О Небо!»
Мое сердце, до того лишь сжимавшееся от дурных предчувствий, вскоре захлебнулось от горя, и я разрыдался. И тут я увидел, что ко мне входит Туанетта, которой уже рассказали о моей болезни. Ее вид поверг меня в еще больший ужас, и я задрожал, не сомневаясь, что она сейчас сообщит мне о несчастье. Я просто умирал, ожидая, когда она откроет рот. Но женщина молчала, и ее молчание — не только о том, чего я боялся, — навело меня на мысль, что мое отчаяние, возможно, было безосновательным. Я стал думать, что, вероятно, Сюзон тоже удалось убежать. Горе от ее выдуманной смерти сменилось желанием узнать, что же произошло в ее комнате после моего бегства, но чтобы удовлетворить это любопытство нужно было для начала выздороветь.
Два дня отдыха, предоставленные мне мадам д’Инвилль, уже прошли, наступал третий, и я чувствовал, что ко мне возвращаются силы, но несмотря на это меня совсем не тянуло снова отправляться в замок на поиски приключений. Воспоминания о том, что там со мной произошло, были еще столь свежи, что любые порывы умирали в зародыше. Однако это не мешало мне с грустью вспоминать, что это неудачное приключение стало препятствием на пути к наслаждению, которое я надеялся обрести с Сюзон. Сие размышление напомнило мне о пастилках мадам д’Инвилль. Мне захотелось испытать, исключительно с познавательной целью испытать, до какой степени они могли бы повысить мою вновь обретенную мужскую силу. Я доел те, что у меня оставались.
Не знаю точно, как быстро они подействовали, но, погрузившись в глубокий сон, вызванный ли этим сладострастным наркотиком или являвшийся следствием глубокой усталости, я проснулся от сильной эрекции. Я испугался до смерти, я боялся, как бы у меня не лопнули жилы, от напряжения которых мне было ужасно больно. Нечто подобное я уже испытывал у мадам д’Инвилль. Я оказался в весьма затруднительном положении, хотя кое-кто мог бы посмеяться над моим несчастьем, заметив: «Эй, дом Бугр, а как же ваши руки? Неужели нельзя их использовать при невоздержанности плоти? Спросите-ка лучше у ваших лицемерных святош, у этих притворщиков, чьи постные, уродливые рожи несут все признаки умерщвления плоти, в то время как их развращенные сердца полны сластолюбием и распутством! Как они это делают? Их никогда не застанешь в борделе — они же страшно набожны. Но ведь у них тоже есть хуй. Просто они обслуживают себя сами, дергают и трут, пока их лица не приобретут тот бледный цвет, который дураки полагают признаком аскетизма. Почему бы и вам было не воспользоваться тем же рецептом? Хотя бы на крайний случай?»
Разумеется, мне было известно о таком способе, но еще совсем недавно мой член был вялым и немощным, так что еще не пришло время снова его изнурять. Однако я чувствовал, что способен на подвиги, возможно, даже большие, чем предполагал, и не особенно удивился, увидев себя вновь в таком состоянии. Я был готов к бою, но пока удовольствовался лишь тем, что время от времени тер себя короткими движениями, доводя себя до самого предела и внезапно останавливаясь, чтобы начать снова. Таким образом я надеялся оттянуть неизбежный конец.
Это самое большое наслаждение — возможность, повторить его столько раз, сколько вам заблагорассудится. Ваше воображение трудится, подкидывая вам то одну приятную картину, то другую: вот блондинка, вот брюнетка, низенькая, высокая — с каждым движением руки вы ебете всех женщин на свете! Ваши возможности безграничны, они возводят вас на пьедестал, и самые гордые красотки вынуждены покориться и потворствовать вашим самым низменным желаниям.
Вы можете снизойти со своего трона до невинной гризетки, робкой, еще не познавшей всех любовных прелестей. Представьте, что можете полностью подчинить ее себе, прижаться к ее губам, заставляя ее краснеть, беспрепятственно сорвать косынку, скрывающую от вас нежную, трепещущую грудь, а потом спуститься ниже и проникнуть в узенькую пизденку, горячую и истекающую любовным нектаром. А девушка будет сопротивляться, отчего ваше наслаждение только усилится, но вы все равно сможете контролировать его.
Удовольствие является субстанцией кипящей и пылкой. Если бы возможно было представить его в вещественном виде, я бы сравнил его с теми таинственными огнями, которые появляются из-под земли и исчезают в тот самый момент, когда вы, ослепленные светом, пытаетесь понять причину их появления. Таково и наше наслаждение, оно появляется и исчезает, но видели ли вы его? Нет! Порождаемые им ощущения столь горячи и стремительны, что подавленная силой его импульса душа не в состоянии его осознать. Верный способ обмануть, задержать наслаждение, заставить его остаться с вами — это шутить с ним, подзывать его, рассматривать, позволять ускользнуть, вновь подзывать и вновь давать ускользнуть, чтобы, в конце концов, целиком ему отдаться.
Вот этим занятием я и был поглощен с головой. Уже наступила ночь, и я собирался закончить свое развлечение и вновь лечь спать, как вдруг краем глаза заметил облаченную в ночную рубашку фигуру, проскользнувшую в изножье моей кровати и мгновенно растворившуюся в темноте. Я испугался не меньше, чем если бы подобное зрелище явилось ко мне в ночном кошмаре. Я решил, что это, скорее всего, тот аббат, о котором я уже упоминал, описывая мадемуазель Николь. «Это он, — сказал я себе, — несомненно, это он. Интересно, куда это он направляется? Хотя какие могут быть сомнения — он идет ебать Николь! Но черт меня побери, если я оставлю их наедине! Я немедленно отправляюсь следом за ним!»
Я соскочил с кровати полностью готовый к бою, то есть одетый в ночную сорочку. Я хорошо изучил расположение комнат, поэтому, миновав короткий коридор, быстро нашел комнату красавицы. Дверь оказалась не заперта, и я на цыпочках вошел, со всеми возможными предосторожностями подкравшись к кровати, где, по моим предположениям, предавались утехам наши любовники. Я вытянул шею и навострил уши, надеясь по звуку их стонов определить, не слишком ли я задержался. Со стороны кровати слышалось чье-то дыхание, но этот некто, похоже, был один. «Так он, что же, еще не пришел? — удивился я. — Да, действительно, его здесь нет, — убедился я, прислушавшись, — его здесь нет. Черт возьми, господин аббат, клянусь честью, вы лишь заморили червячка».
И я не медля засунул руку между ног спящей красавицы, одновременно припадая поцелуем к ее устам.
— Ах, как же вы долго, — пробормотал сонный голос. — Я уже почти заснула, ложитесь же скорее.
Я мигом забрался в кровать, а вслед за тем и на мою Венеру. Она обняла меня довольно холодно, что показалось мне странным. Так бесстрастно не обнимают любовника, которого, как я полагал, она нежно любила. Поблагодарив фортуну за предоставленный мне счастливый случай для исполнения моих желаний, я воздал ей должное единственным известным мне способом, послужившим моей тигрице нежной местью за ее бесчувственность.
Я стал целовать ее в губы, покрывать поцелуями глаза, короче говоря, отдался на волю чувств, гораздо более пылких еще и потому, что мне в них всегда отказывали. Я тискал ее очаровательную грудь. О, Николь обладала одной из самых красивых в мире! Я непрестанно ласкал ее упругие, пышные, белые, одним словом совершенные шары. Я купался в потоке наслаждения от того, что наконец-то добрался до моей богини и делаю с ней то, о чем тысячу раз мечтал. И я так старался, что судя по ее восклицаниям и жестам, она совсем не ожидала от своего любовника подобной страсти.
Закончив первую атаку, я вовсе не чувствовал себя уставшим, поэтому сразу же перешел в повторное наступление, не менее страстное, снова воздавая должное ее прелестям. Она тоже вошла во вкус, и я был удостоен самых томных ласк и нежных словечек, которыми она давала мне понять, что жаждала третьего, самого ценного доказательства, чтобы присовокупить эту ночь ко всем ночам, по ее словам, уже проведенным нами вместе. Но хотя я и чувствовал, что вполне способен выстоять и третий раунд, мою отвагу несколько умеряло опасение быть застигнутым аббатом. Я не знал, чему приписать его медлительность, и мог только гадать, почему же тот отказался от своего намерения. С этой мыслью я решил, что могу передохнуть и не торопиться наносить новые удары.
Два залпа все-таки немного ослабили мой любовный угар, завеса страсти, затуманившая мой разум, понемногу развеивалась, ко мне возвращалась способность здраво мыслить, формы обрели свои истинные очертания, и можно было взглянуть на них объективно. Красавицы при этом выигрывают, дурнушки, к своему несчастью, проигрывают. Тут, к слову, мне хотелось бы дать им совет. Дурнушки, когда вы одариваете кого-то вашей благосклонностью, будьте осторожны, и не слишком изнуряйте любовника, ибо когда больше нечего желать, страсть испаряется как дым. Поймите, у вас нет того, что есть у красавицы, чьи прелести помогают ей вновь возбудить все те желания, которые она только что утолила и которые малейшая ее улыбка, малейшая ласка тут же разожжет с новой силой.
Все вышеизложенное как нельзя лучше соответствовало испытанным мной ощущениям. Когда забавы ради я шарил рукой по прелестям моей нимфы, то был весьма удивлен, обнаружив изменения в тех частях тела, которые ощупывал ранее. Ее ляжки, казавшиеся мне нежными, упругими и округлыми, стали теперь морщинистыми, дряблыми и тощими. Пристанище любви, грот наслаждений превратился в безобразную дырку, груди — в отвислые мешки, и так далее. Я не мог уразуметь, в чем же причина подобного превращения, обвинял свое ослабевшее воображение и злился на свою руку из-за обнаруженных ею перемен. Эти сомнительные открытия помешали мне совершить третью атаку. Я уже хотел в этом признаться и открыл было рот, как вдруг до моих ушей донесся шум из соседней комнаты, которую я принимал за комнату нашей почтенной экономки Франсуазы. «Ах, презренный пес! — кричал хриплый голос. — Ах ты!..» При этих словах моя душечка, которую я уже собирался снова выебать, оттолкнула меня, воскликнув:
— Боже мой! Что там происходит с нашей дочкой? Убивают ее, что ли? Пойдите-ка посмотрите.
Я не мог и слова вымолвить. Пораженный только что услышанными словами, я не понимал, где нахожусь. «Наша дочка? — мысленно повторял я, — неужели у Николь есть дочь?» Шум продолжался, а моя дама требовала, чтобы я отправился на помощь. Я не двигался с места. Моя красотка наконец потеряла терпение, подбежала к огниву и зажгла свечу. И как вы думаете, кого я увидел в свете пламени? Даму Франсуазу, эту старую каргу…
Ах! Когда я вспоминаю сей пренеприятный момент, просто каменею от ужаса, даже большего, чем когда увидел призрака. Теперь-то я понял, что зашел не в ту дверь, и готов был локти кусать от того, что был одурачен этим мерзким аббатом, или, вернее, своим нетерпением, из-за которого я не смог удостовериться, правильно ли я выбрал комнату. Я уже догадался, что господин кюре, намереваясь этой ночью совокупиться со своей любезной экономкой, уведомил ее быть готовой к танцу, что и обеспечило мне нежный прием, когда дама, приняв меня за священника, посетовала на мою медлительность и предложила заступить на пост. А святой отец, дабы сдержать данное своей красотке слово и при том избежать скандала, дожидался наступления глубокой ночи. И, заблудившись в темноте, совершил ту же ошибку, что и я, или, возможно, обнаружив открытую дверь в комнату дорогой племянницы, из заботливости решил подойти к ее кровати, где и обнаружил племянницу занятой тем, чем ей заниматься не следовало. И тогда, пораженный мыслью о бесчестье, которым девица покрыла его седины, он набросился на парочку и, ругая их последними словами, явил всю силу своего гнева.
Тем временем шум усилился. «Эй, мадам Франсуаза, летите на поле битвы: честь, любовь, любопытство, материнская нежность — все приказывает вам подчиниться. Разнимите дорогих вам врагов, чья смерть заставила бы вас терзаться от горя, но, ради всего святого, оставьте дверь открытой, чтобы я мог убежать!» Но эта гадина закрыла дверь на два оборота! Что мне делать, несчастному? Как выбираться из этой передряги? Дама Франсуаза мигом догадается, что тот, с кем она имела дело, вовсе не кюре. И уже скоро сюда должен был явиться сам кюре, и какая же гроза должна была свалиться на мою голову! Придется теперь отдуваться за всех остальных».
Вот какие мысли проносились в моей голове, пока все остальные герои приключения ругались в соседней комнате. Я попытался открыть дверь, но тщетно. Погоревав немного над своим злосчастием, я был вынужден смириться. Я обезумел, словно позабыв о том, что такова жизнь и что удача и несчастье, хорошее и плохое тесно связаны и часто следуют друг за другом. Поэтому даже будучи в отчаянии, не стоит терять веру в счастье, ведь нередко бывает, что в тот миг, когда вас охватывает гнев на жестокую судьбу, в вашей жизни наступают счастливые дни. О божественное Провидение! Именно в силу твоих разумных велений совершаются эти чудеса, и подобная переменчивость, несомненно, необходима, чтобы приводить в порядок наши чувства.
Так случилось и со мной. В тот момент, когда я, лежа под кроватью, предавался отчаянию, фортуна вновь улыбнулась мне. К шуму за стеной прибавились новые звуки — это дама Франсуаза выронила подсвечник при виде кюре, который по ее мнению остался в ее комнате. Она, должно быть, приняла его за привидение. Как мне описать эту сцену? Было бы проще, если бы я видел ее собственными глазами. Однако я был близко знаком с ее участниками, что позволяет мне почти полностью воссоздать картину.
Господин кюре — голый, в кальсонах и ночном колпаке, с маленькими глазками, сверкающими бешенством, брызжа слюной, — нещадно колотил аббата и племянницу. Красавица дрожит и как можно глубже зарывается в постель, чтобы защититься от побоев, а аббат то прячется под покрывалом, то вытягивает голову и отбивается от священника кулаками, под ударами которых уже покраснела благочестивая физиономия. Тут появляется мегера в ночной рубашке, с подсвечником в руке, она собирается закричать, но в ту же секунду неподвижно застывает с раскрытым ртом и выпученными плазами — и уронив свечу, падает в ужасе на стул.
Насколько я мог судить по воцарившейся внезапно тишине, аббат, опасаясь быть узнанным, выскочил из кровати и удрал, сверкая пятками. Священник удалился следом за ним. В тот же миг я услышал, как в моей двери поворачивается ключ и дверь распахивается. Вероятно, это Франсуаза, а скоро придет и кюре. Я задрожал. Ведь сейчас она должна была лечь в постель. Лист не так трепещет под порывом ветра, как трепетало от страха мое сердце. Однако пока было тихо, а Франсуаза, усевшись на кровать, горько заплакала, что повергло меня в глубочайшее смущение. Что означают ее слезы? Почему она так стонет? Почему вообще вернулась? Придет ли кюре? Ах, до чего ужасна неопределенность! Временами я порывался выбраться из-под кровати, но меня удерживало опасение быть застигнутым священником. В конце концов, я решился вылезти и уже собирался ускользнуть, как меня остановил, должно быть, сам дьявол. В глубине души чей-то голос шептал мне: «А как ты собираешься спать, дурачок, если ты еще возбужден?! Ты, конечно, можешь покинуть Франсуазу в ее горе, ты боишься ее утешить, но это та малость, которую ты можешь для нее сделать: она одарила тебя такими нежными ласками, неужели ты не утешишь ее в слезах? Она стара? Да. Уродлива? Бесспорно! Но разве у нее нет пизды, дурак?» И черт возьми, господин Дьявол, вы кругом правы!
«Давай, иди! — продолжал внутренний голос, — буря позади, бояться больше нечего, возвращайся в постель». Я поддался искушению и забрался туда. Сначала я осторожно улегся с краешка, моя учтивость не смогла бы сдержать крика ужаса, если бы не опасения быть услышанным. Я почувствовал, как Франсуаза забилась в угол кровати, чем ужасно удивила меня. Я решил, что заставлю ее успокоиться, объяснив свои намерения, и начал с того, что просунул руку между ляжек моей старушки. Я уже был возбужден и потому они вновь обрели формы, о которых можно только мечтать в самом глубоком волнении, снова стали такими нежными и упругими, какими еще никогда мне не казались! Я не задержался на них надолго, немного приласкав бедра, моя рука двинулась к щелке, которая уже не казалась мне той огромной пиздищей. Бугорок Венеры, живот, сисечки — все стало нежным, упругим и округлым, как у юной девушки. Мне позволяли трогать их, и, осмелев, я стал целовать и сосать ее прелести со всем пылом, на который могла меня вдохновить мысль о юности и красоте. Никакого сопротивления, напротив, мой огонь разжег в старухе ответное чувство: она перестала хныкать и незаметно придвинулась ко мне, я еще ближе придвинулся к ней и вскоре уже был готов дать ей понять, что знаю, как сменить стоны печали на любовные стоны. Я стал ее ебать.