А отца Бонифация вы видели? Этот продувной проныра вечно бродит с благочестивым видом, опустив долу скорбный взгляд! Такое впечатление, что он вот-вот отправится на Небеса и буквально умоляет Господа о приближении конца, поскольку жизнь кажется ему тяжким бременем. А на самом деле та еще змея! Будьте с ним осторожны! Если он посещает вас, непременно приглядывайте за своей женой, берегите дочерей, и ни в коем случае не подпускайте к нему сыновей. Он любит всех — и женщин, и девушек, и мальчиков. Ну а если он пришел, когда вы отлучились, будьте уверены, все уже выебаны и спереди, и сзади!
А может вы знакомы с отцом Иларием? Плотнее завяжите свои кошельки, ибо вы имеете дело с самым ловким мошенником. Он легко втянет вас в доверительную беседу, а когда вы расслабитесь, начнет красочно описывать нужду монастыря. Бедные святые отцы нуждаются буквально во всем, питаются как последние нищие, спят как бродячие псы, их монастырь вот-вот превратиться в развалины. Неужели вы не поможете несчастному отцу Иларию в его беде? И вот вы уже растроганы до глубины души, ваш кошелек раскрывается сам собой: берите, отец Иларий, берите, перед вами простофиля, берите, грабьте, воруйте, тащите — все пригодится на благо Церкви!
Я мог бы описать множество отвратительных характеров, если бы задался целью представить вам всех монахов! Но меняются ли наклонности, если одеть рясу? Нет, пьяница в любой одежде останется пьяницей, вор — вором, нахал — нахалом, а развратник — развратником. Я вам больше скажу: под монашеской рясой страсть разгорается с новой силой. Скрывай их, не скрывай, но рано или поздно чей-нибудь пример напоминает о них, праздность возродит их к жизни, а случай заставит проявиться. Разве есть средство им противиться?
Трезво оценив все разнообразные виды этих пресмыкающихся, копошащихся на поверхности земли и известных под общим названием «монахи», им следует отвести место среди врагов общества. Они не способны к порядочности, присущей честным людям, они уклоняются от ее настоятельных требований и скрываются в монастыре, служащем прибежищем их порочных наклонностей.
Их можно сравнить с божьей карой, с тучей саранчи, падающей на землю, грызущей, поедающей, опустошающей и оставляющей на своем пути голые поля, или с полчищами варваров, вылезших из своих болот, чтобы опустошить Европу.
Даже между собой они непрестанно плетут интриги, ненавидя и презирая друг друга, и единственное, что их объединяет — это их порочные наклонности. Раздираемые собственными войнами, они забывают о них, только если им грозит что-то извне, но без этого заговорщиков и заговоров в монастырях обычно столько же, сколько и самих монахов. Они суетятся, сражаются и убивают независимо от того, идет ли речь об очередной атаке на внешний мир, посягательстве на кошельки верующих или изобретении каких-то новых способов суеверия, — для всего используется тот же воодушевляющий ум и воспламеняющее усердие. Подчиняясь приказам своих начальников, они покорно выстраиваются под их знаменами, поднимаются на кафедры, молятся, наставляют, убеждают, увлекают за собой слабоумный народ, который безропотно потворствует их капризам и принимает их как руководство к действию.
Добавлю к этой похвале стихи, продиктованные здравым смыслом и подтвержденные опытом.
Из всего того, что я узнал о святых отцах, пока жил в доме Амбруаза, особенно после подглядывания за игрищами Поликарпа и Туанетты, я сделал приятные выводы о жизни монахов. Я полагал, что одевая монашескую рясу, монах получает свободный доступ в храм наслаждений. В своих фантазиях я уже упивался соблазнительнейшими картинами. Отныне не надо будет разменивать свои таланты на какую-нибудь Туанетту. Отныне, куда бы ни занесла судьба отца Сатюрнена, ему покорятся самые прекрасные женщины, внимательнейшим образом предупреждающие его желания и вознаграждающие его доброту самыми пылкими и трепетными знаками благодарности. Поэтому вы понимаете, что при таком представлении я с радостью принял монашеское одеяние, которым отец приор, с самого начала отнесшийся ко мне с истинно отеческой привязанностью, удостоил меня на следующий день после моего прибытия.
С помощью кюре, который на самом деле совсем не знал меня, я уже довольно неплохо поднаторел в латыни, поэтому мог с честью исполнять роль послушника. Меня похвалили за некоторые довольно лестные умения. Получил ли я что-нибудь благодаря этому? Увы, нет! В чем они мне поспособствовали? В том, что меня назначили привратником, — прекрасное начало!
Если бы я был настоящим писателем, у меня наверное достало бы мастерства, чтобы подробнейшим образом описать все годы, пока я изучал богословие. Я предстал бы перед читателем сперва послушником, затем простым монахом и, наконец, его преподобием святым отцом. У меня нашлась бы тысяча историй, но красивые истории нравятся нам именно потому, что увлекают нас. А я не нахожу интересным рассказывать о повседневном монашеском житье, спорить с общепринятыми представлениями, взывать к здравому смыслу, тем более, что я рискую запутаться в аргументах и незначительных различиях. Увольте меня от этого!
Однако я считаю, что не могу совершенно обойти вниманием огромный промежуток времени, не остановившись поподробнее на некоторых своих любовных похождениях.
Несколько лет пребывания в монастыре разрушили те надежды, которые я питал при поступлении туда. К своему величайшему огорчению, я узнал, что, если монахам, облаченным саном доступно наслаждение, это отнюдь не означает, что оно дозволено любому юноше, только что принявшему постриг. Все это время я разрывался между сожалением, что добровольно лишил себя преимуществ, на которые рассчитывал в монастыре, и желанием принять сан, что виделось мне концом суровых будней и началом вечного праздника, наполненного каждодневными наслаждениями. Меня утешало только ласковое отношение ко мне приора, считавшего своим долгом всеми возможными способами выказать мне свое расположение и сгладить враждебность со стороны других учеников. Те ненавидели меня якобы за мое низкое происхождение сына садовника, а на самом деле за явное превосходство в учебе.
Тем не менее частое порицание моего происхождения привело к тому, что я стал частенько вспоминать дом ненавистного Амбруаза. Правда, Туанетта отныне была для меня недоступна. Не то чтобы я охладел к ней, просто она была окружена их преподобиями, и вряд ли проявила бы интерес к простому послушнику?
А дом Амбруаза я вспоминал совсем по другой, более важной причине: я потерял Сюзон. Моя дорогая сестра исчезла из дома мадам д’Инвилль через несколько дней после моего отъезда в монастырь целестинцев, и о ней не было никаких известий. Эта утрата глубоко потрясла меня. Я по-настоящему любил Сюзон. Мне влекло к ней чувство гораздо более сильное, чем обычное плотское желание, а моя изоляция от внешнего мира только обострила боль потери. Все воспоминания о наших непринужденных беседах, о первых любовных порывах в наших невинных сердцах лишь еще больше удручали меня. Если бы можно было переписать заново приятные воспоминания, как бы дорого я заплатил, чтобы вычеркнуть из памяти эту девушку, будившую во мне любовь! Ибо раз нет предмета любви — нет и боли.
Должно быть кого-то тронет мое горе и он спросит: «Чем же вы занимались, бедняга Сатюрнен?» Увы, я онанировал. Забавы с собственным хуем стали единственным, что позволяло мне забыть свои горести и печали.
Однажды, примостившись в укромном местечке, я, как обычно, занялся любимым делом, и, будучи уверен, что совершенно скрыт от посторонних глаз, целиком погрузился в сладостные мечты, которые мне позволяло уединение. Однако я не заметил одного плутоватого монаха, который все-таки за мной подглядывал. А надо сказать, что этот мошенник не был из числа моих друзей, напротив, он принадлежал к тем, кто подчеркнуто держался как можно дальше от меня. Он возник передо мной столь внезапно, что я так и замер, открытый его злорадным взорам. Я решил, что мне конец, ибо он не упустит случая ославить меня на весь монастырь, а повадка, с которой он атаковал меня, не оставляла ни малейшей надежды с ним договориться.
— Так-так, брат Сатюрнен! — произнес он, подняв глаза к небу и скрестив руки на груди. — Никак не ожидал от вас подобного! Вы, краса и гордость нашего монастыря, знамя теологии…
— Какого черта! — внезапно прервал я его иронический монолог. — Вы застукали меня за онанизмом? Ну так давайте, кричите об этом на весь монастырь! Не сомневаюсь, вы только того и ждете! — и продолжив свое занятие, я добавил: — веселитесь, делайте, что хотите, жду вас после десятого спуска.
— Ну что вы, брат Сатюрнен, — все так же хладнокровно заметил он, — то, что я вам сказал, сказано для вашего же блага. К чему вам заниматься онанизмом, словно какому-нибудь мошеннику? У нас довольно послушников — вот занятие для достойных людей.
— К каковым вы, несомненно, относите себя, — ответил я. — Послушайте-ка, отец Андре, меня утомили ваши разглагольствования, а ваши советы раздражают меня так же, как и ваши похвалы. Говорите, что хотели, и убирайтесь отсюда, иначе я…
Пылкость моих слов преобразила его серьезный вид. Он расхохотался и взял меня за руку:
— Надо же, брат мой, а я и не думал, что ты такой живчик, — сказал он. — Жаль, что тебе так долго приходилось забавляться в одиночку. То, что я вижу перед собой, достойно лучшей участи. Но пора бы тебе прекратить свой пост, я могу угостить тебя кое-чем повкуснее.
Эти слова меня обезоружили. Слова отца Андре звучали искренне, и я в волнении протянул ему руку.
— Хоть и не вижу смысла вам не доверять, — сказал я, — я согласен на ваше предложение.
— По рукам, — повторил он. — Сегодня в полночь я приду к вам в комнату. А пока застегните штаны и не стреляйте из вашей пушки по воробьям. Она вам пригодится сегодня ночью. Большего пока сказать не могу, поэтому оставляю вас. Только уходите не сразу после меня, не стоит, чтобы нас видели вместе. Наша встреча может породить ненужные слухи. До скорого.
Отец Андре ушел, а я погрузился в размышления. Неужели конец онанизму? Озадаченный странным обещанием, я думал о нем, ничего не понимая. Чем же он собирался угощать меня? Если он имел в виду кого-то из послушников, клянусь честью, он может оставить его себе, эта дичь не для меня.
Пусть я самый последний дурак, но ничего приятного в этом не вижу.
Скажи, дорогой читатель, неужели ты умнее, нежели был тогда я? Да, скажешь ты! И вовсе это не плохой кусок. Предубеждения — это дикость, и от них следует избавляться. Обычно происходит так: мальчика предлагают в качестве угощения тому, кто не считает его аппетитным, тот случайно пробует и находит блюдо изысканным.
Есть ли что-нибудь очаровательнее красивого мальчика с белоснежной кожей, округлыми плечами, водопадом волос, упругими, круглыми ягодицами, анусом совершенной овальной формы, узким, упругим, чистым и гладким? Это вам не дырищи в ползада, в которую чуть ли не проваливаешься, как в выгребную яму. Такого добра и задаром не надо!
О, я уже вижу желчных критиков, которые ехидно обвиняют меня в непостоянстве — мол вчера я воспевал пизду, а сегодня пою хвалу жопе. Так знай же, дурак, что я все испытал на собственном опыте, ибо наслаждение можно получить многими способами. Я же неприхотлив, и если есть рядом со мной женщина, я с удовольствием ее выебу. Но если передо мной прекрасный мальчик, неужели я пну его в прелестную попку? Нет, я лучше вставлю в нее свой хуй. Вспомните-ка школы знаменитых греческих мудрецов, да что там, загляните в современные школы, воспитавшие всех знаменитых умов нашего времени — там вас научат жизни. Но бьет полночь и скоро за мной придет мой монах. Вот я уже слышу стук в дверь. Ну что ж, продолжим.
— Я к вашим услугам, святой отец. Но, куда, черт побери, вы меня ведете?
— В церковь!
— Вы смеетесь надо мной?
— Что может быть лучше молитвы?
— Благодарю покорно! Ночью вы надо мной не властны, всему свое время, я отправляюсь спать.
— Нет уж, пойдемте-ка со мной! Вы разве не видите, что я поднимаюсь на хоры! Поднимайтесь, мы пришли.
Знаете, что я обнаружил на тех хорах? Стол, обильно уставленный мясными кушаньями и сладостной для взора пирамидой бутылок! А также трех монахов, трех послушников и девицу восемнадцати лет, показавшуюся мне ангельски прекрасной. Я покорился своему проводнику. Предводителем этого веселого собрания являлся отец Казимир.
— Добро пожаловать, отец Сатюрнен, — весело обратился он ко мне. — Отец Андре поручился мне за вас. Несколько слов о том, как мы здесь живем: ебемся, едим, веселимся и пьем — таковы наши занятия. Чувствуете ли вы расположение к подобному образу жизни?
— О, боже, да! — воскликнул я, — вы увидите, ваше преподобие, что я не бесполезен для общества. И если не требуется ничего иного, кроме того, о чем вы только что сказали, предамся этому столь же ревностно, не отставая от остальных, — я повернулся ко всей честной компании, — не преуменьшая при этом заслуг вашего преподобия.
— Что ж, тогда вы наш человек, — сказал отец Казимир. — Присаживайтесь здесь, между этой очаровательной крошкой и мной. Итак, откупорим бутылки в честь нового святого отца! Ваше здоровье!
И мы начали пить. А пока мы опустошаем наши бутылки, чтобы читателю было чем заняться, почитайте-ка вот что:
Отец Казимир был среднего роста, смуглолиц, с брюшком прелата. Не того прелата, что по словам Жана де Лафонтена, являющегося проклятием Божьим, лицом худощавого, телом тщедушного и страдающего бессонницей, — а настоящего наломана, круглого, с большим животом любителя покушать. А его похотливые дикие глазки, оживлявшиеся исключительно при виде красивых мальчиков, казалось могли выебать вас. Когда сей бугр входил в период спаривания, он бил копытом. Его страсть к противоестественному наслаждению была столь велика, что даже савояры шарахались от него. Однако он с ловкостью заправского птицелова всегда ловил нужных ему птичек. Он был модным, хотя и бездарным писателем, острословом, язвительным критиком и безвкусным льстецом. Его комплименты всегда были слишком тяжеловесны, а иронические замечания слишком грубы. Его имя стало известным благодаря нескольким сочинениям, хотя те, кто поносил потом эти произведения сделали себе славу куда лучше. Тем не менее сомнительный успех его брошюр примирил его с беспорядочными нападками, которые сыпались на него от недовольных авторов, которых он злобно критиковал когда-то сам. Следует, однако, заметить, что эти авторы имели все основания пасть жертвами своего же гнева, поскольку, хотя критические статьи выходили под его именем, несчастному святому отцу часто приходилось прикрывать этим именем находившихся под его опекой молодых людей. Он тщательно взращивал юные таланты, знакомил их с предметом, распределял материал, просматривал готовые произведения, отдавал их в печать и вкушал плоды, каковые, правда, иногда оказывались весьма горькими. Однако это не так уж сильно расстраивало его, ибо подобно скряге, открывающему свои сундуки и упивающемуся при этом порицанием окружающих, он довольствовался насмешками, которые вызывал у публики за счет авторов, издевавшихся над ним в своем кругу.
Литературные занятия отца Казимира грозили стать препятствием для его сладострастной натуры, если бы он не нашел средство удовлетворять себя, не выходя из кабинета. Средство сие заключалось в том, что он удовлетворял свои потребности с помощью тех же юнцов, что создавали для него его произведения. Если мальчик был услужлив и доставлял отцу удовольствие, тот в качестве награды предлагал ему свою племянницу, и сия любезная девица весьма охотно расплачивалась по счетам своего дорогого дядюшки. Среди прочих свои услуги оказывал отцу и монастырский привратник, и так же в свою очередь имел право на вино, мясо и вышеупомянутую племянницу. А хоры предпочли всем другим местам для проведения собраний, потому что, как мне сказал отец Казимир, никому и в голову не придет разыскивать нас в церкви. С другой стороны мы все слишком заняты, чтобы участвовать в регулярных обязательных мессах, и подобная набожность затыкает рты болтунам.
Несмотря на заботу, которой отец Казимир окружил своих учеников, пестуя их таланты, он постоянно терял кого-нибудь из них. Честно говоря, многие из них, вспоминая о своих обязанностях, вместо того чтобы испытывать признательность, платили ему черной неблагодарностью. Эти дезертиры использовали против святого отца оружие, которое он же сам обучил их применять против других. К примеру один из них состряпал на него сей сонет, который следует сохранить для будущего потомства наряду со знаменитым сонетом Дебарро.