— Мне нравится, — сказала она с удовлетворенным видом, когда я сделал то, что она просила, вложив в исполнение задания гораздо больше пыла, чем вежливости. — Я люблю пунктуальных молодых людей.
Как только она это сказала, из туалетной комнаты появился жеманный человечек, писклявым голоском выводивший мотив модной в ту пору песенки, подчеркивая ритм пируэтами, наилучшим образом соответствовавшими причудливому звучанию его голоса. То был аббат Филло. При внезапном появлении этого современного Амфиона, я тотчас отскочил от мадам.
Опасаясь, как бы аббат не догадался о причине моего визита, я старался не встречаться с ним взглядами. И хотя любопытство так и подталкивало меня посмотреть на него, я боялся увидеть на его лице насмешливую улыбку, поэтому не решался поднять глаз. Тем не менее тот не выказывал никаких признаков того, чего так сильно боялся увидеть, и, позабыв о том, что он вообще-то мог стать опасным свидетелем, постепенно стал видеть в нем лишь досадную помеху наслаждениям, которые уже обещало мне мое воображение.
Я внимательно рассматривал аббата, стараясь отыскать в этом человечке признаки, подтверждающие его высокий сан, который сейчас казался мне присвоенным по ошибке. Я очень смутно представлял себе, что же значит звание аббата. Мне казалось, что все аббаты, без исключения, должны выглядеть, как господин кюре или господин викарии, и я никак не мог совместить известный мне образ пожилого человека со стремительными ужимками того, кого видел сейчас перед глазами.
Эту уменьшенную копию Адониса звали аббат Филло. Он был сыном сборщика податей из соседнего города — человека весьма богатого, добывшего свое состояние бог знает за чей счет. Он прибыл из Парижа, как и большая часть дураков подобного нрава, обремененный скорее чванством, нежели знаниями, и сопровождал мадам д’Инвилль в деревню, чтобы помочь ей как можно приятнее провести время. Школяр, аббат — ей подходил кто угодно.
Дама позвонила, и в комнату вошла Сюзон. Сердце мое забилось при виде девушки. Я был счастлив, что мое неприятное положение разрешилось столь удачно. Сперва она меня не заметила, поскольку я стоял за занавесями кровати, на которую усадила меня мадам д’Инвилль. Ситуация начинала складываться не в пользу господина аббата, и тому очень не нравилось, с какой вольностью обращалась со мной мадам д’Инвилль. Я заметил, что любезность, выказанную мне мадам, он расценил как дурную шутку.
Сюзон подошла поближе и в тот же миг заметила меня, ее прелестные щечки залил нежный румянец, и волнение лишило ее дара речи. Я чувствовал себя примерно так же, я был примерно в таком же состоянии, за исключением того, что она опустила глаза, а я не мог отвести от нее взгляд. Прелести мадам д’Инвилль, щедро выставленные на мое обозрение, ее шея, сиськи и другие красоты, едва прикрытые тканью, безусловно, являли собой заманчивое зрелище, но сейчас я не мог о них думать, все мои мысли обратились к моей обожаемой Сюзон. Хотя, немного поразмыслив, я вскоре оставил это поспешное чувство и настроился, пусть и не сразу, на прежний лад.
Если бы мне пришлось выбирать между Сюзон и мадам д’Инвилль, я бы без сомнения выбрал Сюзон. Но выбирать мне никто не предлагал, ибо Сюзон была для меня лишь несбыточной мечтой, в то время как обладание мадам д’Инвилль было делом почти решенным. Последняя смотрела на меня так, что не оставляла в этом никакого сомнения. Да и ее слова, хотя и осторожные в присутствии маленького аббата, говорили о том же. Мадам отослала Сюзон с поручением к горничной, и как только та вышла, мадам д’Инвилль приступила к исполнению своих желаний.
Однако я все еще волновался. Мое сердце то принималось неистово колотиться, то замирало — и все это по двум причинам, в равной степени занимавшим меня. Первая заключалась в мыслях о грядущем наслаждении, а вторая — в столь огромном смущении, что я даже не заметил исчезновения аббата. Мадам д’Инвилль видела, как он ушел, но предположив, что и я это заметил, не стала обращать на это мое внимание. Она прилегла на свою подушку и, глядя на меня с нежной томностью, безоговорочно свидетельствовавшей, что теперь мое счастье в моих руках, взяла меня за запястье и положила мою ладонь себе на бедро, одновременно чувственно пожимая ее. Она словно была немного разочарована моей робостью и, похоже, недоумевала, почему я не тот, что накануне. Я же думал только о том, что за нами наблюдает развратный монах, и меня сковывало смущение, так раздражавшее мадам.
— Ты заснул, Сатюрнен? — наконец спросила она.
Профессиональный ловелас не упустил бы возможности произнести какую-нибудь дерзкую тираду. Я таковым не был, поэтому смог только проговорить:
— Нет, мадам, я не сплю.
Этот невинный ответ в пух и прах разнес ее мнение о моей осведомленности, которую накануне я демонстрировал с такой наглостью, однако это ее не оттолкнуло. Совсем наоборот — в ее глазах моя невинность стала еще одним достоинством. Теперь эта искушенная женщина видела во мне лакомый кусочек, ее воображение немедленно воспламенилось при одной только мысли о наслаждении, тем более таком пылком, что ей подарит его тот, кому оно еще неведомо. А поскольку она сама будет направлять его, то впервые испытанные восторги и чувства, сделают сильнее ее собственное удовольствие. Вот что думала мадам д’Инвилль, но не об этом ли думают все женщины?
Моя неподвижность навела даму на мысль, что ее атака лишь задела меня, и требуется нечто более действенное, чтобы меня возбудить. Она отпустила мою руку и непринужденно обнажила часть своих прелестей, мгновенно выведя меня тем самым из оцепенения, в котором я пребывал после ухода Сюзон. Я встрепенулся, мысли о Сюзон рассеялись, мои глаза, мысли, чувства — все устремилось к мадам д’Инвилль. Заметив, какой эффект произвела ее хитрость, и, чтобы довести мои желания до нужной кондиции и придать мне храбрости, она попросила меня посмотреть, куда это запропастился аббат. Я оглянулся и, не найдя в комнате аббата, почувствовал себя круглым дураком.
— Он вышел, — сказала она.
И, сделав вид, что ей душно и нужно немного откинуть покрывало, мадам д’Инвилль обнажила бедро, потрясающе белое, прикрытое краешком сорочки лишь в самом верху, словно нарочно мешая мне увидеть, что же там, выше. То была хитрая уловка, призванная еще больше возбудить мое любопытство. Несмотря на досадную помеху, я вдруг заметил что-то красное, и тут же пришел в неистовое волнение, сразу замеченное ее проницательным взглядом. Дама немедленно обнажило заветное место, и от его вида я наконец достиг того состояния, которого она ждала. Я робко взял ее за руку, отданную мне без малейшего сопротивления, и припал к ней чувственным поцелуем. Я смотрел на мадам д’Инвилль как на богиню. Ее взор пылал, и казалось, что все складывается как нельзя лучше, однако, как всем известно, редко, когда самые удачные обстоятельства обходятся без постороннего вмешательства. Эта проклятая горничная, которую должна была позвать Сюзон, вошла как раз в тот момент, когда в ней менее всего нуждались. Я уронил руку мадам д’Инвилль. Субретка ввалилась с безумным хохотом, но тут же остановилась в дверях, пытаясь прийти в себя от того замешательства, которое произвело на нее присутствие хозяйки.
— Что тебе еще, сумасбродка? — сухо спросила ее мадам д’Инвилль.
— Ах, мадам, — отвечала она, — господин аббат…
— Ну! И что с ним?
Аббат не замедлил появиться, прикрывая лицо платком, и его вид заставил горничную снова рассмеяться.
— Что с вами? — спросила его мадам д’Инвилль.
— Гляньте-ка, — ответил он, открывая лицо со всеми признаки яростного нападения. — Полюбуйтесь на работу мадемуазель Сюзон.
— Сюзон?! — воскликнула мадам д’Инвилль.
— Вот чего стоил мне один поцелуй, — холодно продолжал он, — как видите, она не продешевила.
Аббат так непринужденно рассказывал нам о постигшем его несчастье, что я не выдержал и тоже расхохотался. Молодой человек продолжал рассказывать в том же насмешливом тоне, который любила мадам д’Инвилль. Она принялась одеваться. Аббат, несмотря на плачевное состояние своего лица, вмешивался в ее туалет, дерзил ей, беспокоился о прическе и плел всякие байки, над которыми мадам д’Инвилль хохотала до слез. Горничная сердилась, слыша его указания, я же смеялся над этим маленьким человечком. Так мы провели время до обеда.
За столом нас собралось четверо — мадам д’Инвилль, Сюзон, аббат и я. У кого из нас был более дурацкий вид? Конечно, у меня, ведь я оказался сидящим напротив Сюзон. Аббат, устроившийся рядом с ней, делал хорошую мину при плохой игре, изо всех сил пытаясь убедить мадам д’Инвилль, что его не способны смутить насмешки, которыми та его осыпала. Сюзон тоже была смущена, но пару раз она украдкой посмотрела на меня так, что я сразу понял, что она ждет не дождется, когда же мы останемся одни.
Я же при одном ее появлении сразу изменил мадам д’Инвилль и теперь не мог дождаться, когда кончится обед, чтобы улизнуть куда-нибудь вместе с Сюзон. Наконец со стола убрали последнее блюдо, и я сделал Сюзон знак. Она поняла меня и вышла в сад. Я уже собирался последовать за ней, когда мадам д’Инвилль вдруг остановила меня, потребовав, чтобы я сопровождал ее на прогулке. Прогуливаться летом в четыре часа пополудни! Аббату подобное предложение показалось весьма экстравагантным, но мадам д’Инвилль не нуждалась в его одобрении, чтобы поступить по-своему. Кроме того, она прекрасно знала, что аббат слишком печется о цвете лица и никогда не выставит его под палящее солнце. И как она и предвидела, он принял мудрое решение остаться в доме. Я бы тоже с удовольствием отказался гулять с мадам, дабы присоединиться к Сюзон, но не решился на подобную наглость и вынужден был пожертвовать своими желаниями в пользу почтительности, которую обязан был проявить в ответ на оказанную мне честь.
В качестве компенсации за свою осторожность аббат хохотал над нами все время, пока мы важно прохаживались среди клумб, на которые солнце устремило самые жгучие свои лучи. Мадам д’Инвилль противопоставила им лишь веер и меня. Мы совершали променад с невозмутимостью, приводившей нашего шутника в отчаяние. Я пока не мог уразуметь, что же задумала моя спутница, и терялся в догадках, как же она выносит эту жару, казавшуюся мне невыносимой. Я довольно быстро устал выступать в качестве заслона, и был готов отказаться от этой роли, но прежде мне хотелось выяснить все обязанности своей службы, в надежде, что она предложит мне некую компенсацию за мои страдания.
Аббату наскучило потешаться над нами, и он удалился. Мы же оказались в конце аллеи. Мадам д’Инвилль устремилась в небольшую рощицу, манившую желанной прохладой. Ее сень сулила нам много больше, нежели просто приятную прогулку, если бы мы продолжили ее в этом милом местечке. О чем я и сказал мадам.
— Я не пошла бы на прогулку, если бы хотела завершить ее столь быстро, — сказала она, пытаясь разглядеть в моих глазах, понял ли я истинную причину нашего променада.
Она ничего там не увидела, поскольку я и не мечтал, что мне выпадет подобное счастье. Тогда мадам взяла меня за руку, любовно пожав ее, и, словно она ужасно устала, склонила голову ко мне на плечо. Ее лицо оказалось так близко от моего, что я был бы последним дураком, если бы не сорвал являвшийся само собой разумеющимся поцелуй. Мне его позволили, а когда я дерзнул повторить, то получил тот же результат. Я открыл глаза. Раз она этого хочет, сказал я себе, значит, так тому и быть. Тем более, что здесь нам никто не помешает. Похоже, мадам д’Инвилль с легкостью прочитала мои мысли, поскольку, заведя меня в лабиринт, изгибы и полумрак которого надежно укрывали нас от любопытных глаз, заявила, что хотела бы полежать на свежей травке.
Она выбрала небольшую полянку, окруженную живой изгородью и как нельзя лучше подходившую для задуманного занятия, и присела. Я устроился рядом с ней. Она посмотрела на меня, сжала мою руку и прилегла. Я уже решил, что наконец-то настало время любви, и уже приготовился перенести стрелки, как вдруг обнаружил, что моя дама заснула. Сначала я подумал, что она просто разомлела от жары, и я с легкостью приведу ее в чувство. Но ее сон становился все глубже, и я по своей наивности пришел в отчаяние, хотя по тому, как быстро ее сморил сон. Мне стоило бы заподозрить неладное.
Я рассуждал так — если бы она заснула после того, как я удовлетворил свои желания, это было бы простительно, но как же жестоко с ее стороны бросить меня в такой момент, обнадежив меня самым недвусмысленным образом! Это не укладывалось у меня в голове. Я в отчаянии посмотрел на мадам д’Инвилль. На ней был тот же наряд, что и накануне, только шейная косынка отсутствовала, но плутовка воспользовалась способом, производившим куда более пикантное впечатление — она прикрыла грудь прозрачным веером, который колыхался при дыхании и позволял мне рассмотреть белизну и соразмерность прекрасных полушарий. Сгорая от желания, я уже собирался разбудить эту новоявленную спящую красавицу, но меня сдерживал страх, что она разозлится на меня за нетерпение. И тогда погибнет последняя робкая надежда, которую мне сулило ее пробуждение. Тем не менее, жгучее желание становилось нестерпимым, и я рискнул положить руку ей на грудь.
Она слишком глубоко спит, чтобы проснуться, говорил я себе. А даже если и проснется, самое худшее, что она сделает — это отругает меня, только и всего! Тем более, что вчера я уже делал это, и ей это даже понравилось. Как она отнесется к этому сегодня? Вот и увидим! Не сводя взгляда с лица мадам д’Инвилль, я положил дрожащую руку ей на грудь, готовый ретироваться при малейшем признаке недовольства с ее стороны, но она не шевелилась. Я рискнул продолжить. Я едва касался ее, словно ласточка, которая проносится над водой, время от времени задевая ее крыльями. Стараясь быть осторожным я отложил в сторону ее веер, а затем осмелился сорвать поцелуй — но ничто из этого не разбудило мою красавицу. Почувствовав себя увереннее я переменил позу, уже насмотревшись на ее сиськи, мне захотелось рассмотреть то, что ниже. Я переместился к ногам дамы и, пригнувшись к земле, попытался заглянуть ей под юбку, скрывавшую неизведанную территорию любви, но ничего не увидел, поскольку ее ноги были скрещены, и правая ляжка плотно прижималась к левой. Тогда я решил, что раз не могу увидеть, то надо хотя бы пощупать. Я положил руку ей на бедро и легко скользнул ладонью к заветному холмику. И вот я уже нащупываю пальцем венчик у грота Венеры, убежденный, что здесь и кроется средоточие всех моих желаний. Однако нащупав заветную цель, я почувствовал себя еще более несчастным, потому как теперь мне отчаянно хотелось не только ощущать, но и видеть. Я отступил и снова прилег рядом с ней, чтобы вновь взглянуть в лицо моей спящей красавицы, но никаких перемен не заметил. Можно было подумать, что она выпила усыпляющего макового отвара. И вдруг я увидел, что она вроде как моргнула. Я смутился. Недоверчиво разглядывал я ее лицо, если бы она не моргнула, я бы наверное довольствовался своими наивными ласками, а для совершения большего дождался бы ее пробуждения, но подозрительное поведение ее глаза внушило мне уверенность. Я вновь спустился к ее ногам, и, осмелев в надежде на безнаказанность, начал с того, что по возможности осторожно задрал мадам д’Инвилль юбку. Она пошевелилась. Решив, что она просыпается, я поспешно отпрянул с бешено бьющимся сердцем, как у человека, только что чудом спасшегося от гибели. Дрожа, я вернулся к своей прежней позе, даже не решаясь взглянуть на свою благодетельницу, но смущался я недолго и наконец поднял на нее глаза. И с радостью понял, что пошевелилась она во сне, и мне остается только благодарить фортуну за ту позу, в которой она теперь лежала. Мадам д’Инвилль раздвинула ноги, согнув правую, и от этого движения ее юбка сама задралась к животу, и моим глазам открылись все ее сокровища — и ноги, и ляжки, и заветный бугорок, и пизда. Я упивался этим восхитительным зрелищем: один чулок спущен и перехвачен под коленом ярко-красной подвязкой с серебряной каемкой, нога выставлена на всеобщее обозрение. Вот изящная ступня в прелестнейшей туфельке; вот ляжки, — святые угодники! — эти ляжки, ослепительно белые, округлые, нежные, упругие. А вот и окруженная черным, как смоль, пушком карминно-красная пизда, аромат которой слаще самых изысканных духов. Я погрузил в нее палец и немного подвигал там, отчего мадам д’Инвилль снова пошевелилась и еще шире раздвинула ноги, а затем я приник к ней ртом, пытаясь просунуть туда язык. Я был возбужден до предела. Все сравнения здесь были бы бессмысленны! Теперь уже ничто не могло бы меня остановить: здравый смысл, страх, уважение — все исчезло, как дым. Мое сердце обуревали самые дикие и необузданные желания. Сейчас я не побоялся бы овладеть любимой султаншей на глазах тысячи евнухов с обнаженными саблями, готовых разрубить меня на части. В следующий миг я уже лежал на мадам д’Инвилль и ебал ее изо всех сил, при этом стараясь не слишком наваливаться на нее, чтобы не разбудить. Опираясь на руки, я прикасался к ней лишь хуем, входил в нее нежно и аккуратно, но это только увеличивало мое наслаждение.
Вглядываясь в лицо моей спящей красавицы, я время от времени целовал ее в губы. Предосторожность, которую я предпринял, опираясь на руки, не могла удержать меня от нахлынувшего вскоре восторга. И после экстаза я, забыв об осторожности, счастливо повалился на свою даму, сжимая ее в объятиях и страстно целуя. Наслаждение схлынуло, и тут неожиданно на меня свалилось счастье, к которому я так страстно стремился: мадам д’Инвилль внезапно очнулась и принялась изливать на меня свои восторги, которые я просто не в силах был разделять. Моя спящая красавица обхватила меня за ягодицы, и сильно прижав меня к себе, приподняла свой очаровательный зад и с необычайной живостью заерзала им. Я оставался недвижим и только и мог, что целовать ее в губы с угасающим пылом, который впрочем вскоре вернулся с прежней силой.
— Милый друг, — попросила она шепотом, — подвигайся еще немного, не оставляй меня на полдороге!
Я принялся трудиться с новым пылом и продержался гораздо дольше нее, ибо, не успел я сделать пять или шесть ударов, как она лишилась чувств. Это зрелище возбудило меня еще больше, и я принялся вколачиваться в нее еще сильнее, вскоре тоже оказавшись на самой вершине блаженства. Потом я безвольно рухнул на мадам д’Инвилль, и мы обрели наслаждение в объятиях друг друга.
Спустившись с небес на землю, мы поняли, что пора переменить позу; я вышел из мадам д’Инвилль и сел. Она так внимательно рассматривала меня, что, признаюсь, я смутился. Тогда она положила руку мне на шею и заставила меня лечь на землю, другой же рукой она взяла мой хуй и принялась гладить его, одновременно меня целуя.
— Чем бы ты хотел заняться, мой великовозрастный девственник? — спросила она. — Что же ты боишься показывать мне то, что доставило мне столько радости? А что если я тоже кое-что тебе покажу? Смотри, вот мои груди, можешь поцеловать их, положи на них руку. Хорошо. А теперь погладь мою пизду. Чудесно. Ах, плутишка, сколько удовольствия ты мне доставляешь!
Ободренный ее ласками, я отвечал ей с тем же пылом. Мой палец незамедлительно приступил к выполнению самой приятной из своих обязанностей. Мадам д’Инвилль закатила глаза, и, прижавшись ко мне ртом, страстно застонала. Ногами она стиснула мое бедро, и, испуская громкие стоны, повалилась на меня, покрыв мою ногу красноречивыми доказательствами только что полученного удовольствия.
Пока она отдыхала, мой член снова обрел твердость, и мои восторги возродились с новой силой. Я вновь принялся целовать и тискать ее. Она отвечала лишь поцелуями. Все это время я не вынимал пальца из ее пизды. Желая разглядеть это местечко во всей красе, я раздвинул мадам д’Инвилль ноги. Можно ли представить нечто более красивое, чем женщина, принимающая всевозможные позы, на которые только способно распаленное воображение?
Рассматривая красивую пизду, забываешь обо всем на свете, даже о себе самом, и погружаешься в пучину наслаждения. Предаваясь этому очаровательному занятию, забываешь об осторожности. Мужчина ненасытен в своих желаниях, будь он новичок, впервые вкусивший блаженство или опытный ловелас. Его восторги всегда искренни, его желания безудержны. Оголите грудь вашей любовницы — вам сразу захочется увидеть ее целиком; откройте упругую белую сисечку — тут же хочется стиснуть ее в ладони. Мужчина в своих желаниях похож на страдающего водянкой, чья жажда лишь усиливается с каждым глотком воды. Позвольте потрогать, и мужчине тут же захочется припасть к ней ртом, позвольте опустить руку ниже — ему захочется вставить даме хуй. Но сколько бы раз он ни вставлял, его изобретательный ум не позволит ему расслабиться. Если он окажется внутри, то что будет делать дальше? Подобно собаке на сене, он теряет все, потому что желает получить все разом. Все это прекрасно, но потом всегда вспоминается пословица: «Коли хуй стоит, его не остановить».
Но должен сказать вам, друзья мои, что хоть я и пытаюсь тут наставлять вас, подобно почтенному патриарху, но если бы то было угодно Небесам, я бы первым поступил наперекор своим словам. Да если бы передо мной лежала женщина в позе мадам д’Инвилль с разведенными ногами и раскрытой сочной пиздой и только от меня зависело, что делать с этим источником наслаждений, думаете, я бы стал отвлекаться на пустяки, разглядывать ее, чмокать, щекотать? Нет, черт возьми, я бы ее выеб со всей решительностью! Можете мне поверить, я бы и минуты лишней не думал. А она, ловкая и неутомимая, сжимала бы меня в объятиях, отвечая на мои движения с той же страстью. Я бы обхватил бы ее руками за задницу, она положила бы свои руки на мои ягодицы, наши губы прилепились бы друг к другу, словно две пизды, языки переплелись бы, наши лихорадочные, смешавшиеся стоны довели бы нас до сладостного изнеможения, увенчавшегося вскоре экстазом, что лишает нас последних сил.
Можно с большим основанием утверждать, что мужская сила есть дар от Бога. Он щедр к своим верным служителям, он покровительствует их отпрыскам, поэтому основная сила передается по наследству и переходит от монахов к их детям. Пусть даже это единственное, что достается им в наследство! И как же расточительно я расходовал свое наследство! Но не будем забегать вперед и прежде чем перейти к печальным событиям, подсластим пилюлю.