— Так вот, я его отозвал.
Том Тауэрс лишь поднял брови, сунул руки в карманы брюк и стал ждать продолжения.
— Да, отозвал. Нет надобности утомлять вас всей историей, однако суть в том, что поведение мистера Хардинга, мистер Хардинг это…
— Да-да, начальник в богадельне, субъект, который забирает себе все деньги и ничего не делает, — перебил его Том Тауэрс.
— Про это я ничего не знаю, но он повёл себя настолько благородно, настолько открыто, настолько бескорыстно, что я не могу продолжать дело ему в ущерб, — произнося эти слова, Болд ощутил вину перед Элинор, однако он не считал, что говорит неправду. — Полагаю, ничего не следует предпринимать, пока смотрительское место не освободится.
— И его заполнят раньше, чем кто-нибудь узнает о вакансии, — ответил Том Тауэрс. — Возражение никогда не исчезнет. Вечная история с пожизненными правами духовных лиц [44], но что если имеет место пожизненное злоупотребление, а право принадлежало бы городской бедноте, сумей она его добиться — разве здесь не такой случай?
Болд не мог этого отрицать, однако выразил мнение, что дело из тех, в которых нужно приложить много кропотливых усилий, прежде чем и впрямь будет достигнута общественная польза; он жалеет, что не задумался об этом, когда полез в львиную пасть, а именно — в адвокатскую контору.
— Боюсь, вам придётся заплатить большие издержки, — сказал Тауэрс.
— Да, две или даже три сотни, — признал Болд. — Ничего не поделаешь, я готов к этим расходам.
— Очень философически. Приятно слышать, как человек с таким безучастием говорит о своих сотнях. Однако мне жаль, что вы отозвали иск. Неполезно для репутации затеять такое дело и не довести его до конца. Видели?
И он бросил через стол памфлет, ещё почти влажный от типографской краски.
Болд ещё не видел его и даже о нём не слышал, зато хорошо знал автора — джентльмена, чьи памфлеты, обличающие всё и вся в современном мире, так широко обсуждались читающей публикой.
Доктор Унылый Антилицемер был шотландцем; молодость он провёл в Германии, где обучался в университете и научился с немецкой дотошностью смотреть в самую суть вещей и разбирать их качества. Он постановил для себя не признавать за доброе ничего дурного, и не отвергать как дурное ничего доброго. Увы, он так и не усвоил, что в мире нет беспримесного добра и редкое зло не содержит в себе семени чего-то доброго.
Вернувшись из Германии, доктор Антилицемер ошеломил читателей пламенностью мыслей, изложенных самым несуразным слогом. Он не умеет писать по-английски, говорили критики. Неважно, отвечала публика, главное, что его писания не нагоняют сон. Так доктор Унылый Антилицемер сделался популярен, и популярность, как это часто бывает, его испортила. Покуда он критиковал отдельные изъяны и пороки человечества, покуда высмеивал энергию, с какой сельские помещики бьют куропаток, или ошибку аристократа-покровителя, по чьей милости поэт был принуждён вымеривать пивные бочонки [45], всё было хорошо; мы радовались, что нам указывают на ошибки, и с надеждой ждали Золотого века, когда все, вняв увещеваниям доктора Антилицимера, станут искренними и деятельными. Однако доктор, неверно прочтя знамения времени и умы людей, назначил себя судьёй всего сущего и взялся разить направо и налево, уже не обещая никакого Золотого века. Это было нехорошо, и, надо сказать, наш автор не преуспел в своём начинании. Его теории были прекрасны, а проповедуемый им нравственный кодекс — безусловно лучше существующих обыкновений эпохи. Мы все могли, а многие и сумели, учиться у доктора, пока тот оставался туманным и загадочным; однако когда он сделался практичным, очарование исчезло.
Его слова о поэте и куропатках приняли очень хорошо.
«О, мой бедный брат, — писал он, — убиенные куропатки по двадцать пар на охотника и поэт, вымеряющий пивные бочонки за шестьдесят фунтов в год, в Дамфрисе, не суть знаки великой эры! быть может, самой жалкой эры в анналах мира! К какой бы экономии мы ни стремились, политической или иной, давайте прежде всего убедимся, как это неэкономично: куропатки, убиваемые нашими землевладельцами по, скажем, гинее за голову, продаются на Лиденхоллском рынке по шиллингу девять пенсов, и на каждые пятьдесят птиц приходится один отправленный в тюрьму браконьер! а наш поэт, творец, созидатель, вымеряет пиво, не имея времени творить и сочинять, ибо как мерщик пивных бочонков имеет лишь немного досуга для пьянства! Воистину, мы высекаем каменные плиты острой бритвой и скребём себе подбородки ржавыми ножами! О мой политический экономист, знаток спроса и предложения, разделения труда и естественного порядка, о мой громогласный друг, ответь, коли можешь, каков спрос на поэтов в державе королевы Виктории и каково гарантированное предложение?»
Это было очень хорошо и давало нам надежду. Мы можем лучше обойтись со следующим поэтом, когда он у нас появится, и даже если не откажемся совсем от куропаток, можем смягчить законы о браконьерстве. Впрочем, мы были не готовы брать уроки политики у столь туманного учителя, а когда он объявил, что герои Вестминстера — никто, мы сочли, что довольно уже ему писать. Его нападки на курьерские ящики [46] показались публике довольно пустыми, но были коротки, так что позволим доктору ещё раз излить свои чувства:
«Когда величайшая скрупулёзность делопроизводства могла бы помочь лежащим при последнем издыхании, когда курьерские ящики с патентованными замками Чабба и бархатной обивкой приносили бы хоть какое-нибудь облегчение несчастным, я, вместе со всеми, пересохшими губами взывал бы к лорду Джону Расселу, или, мой брат, к лорду Абердину по твоему совету, или, мой добрый родич, к лорду Дерби, на коего ты указываешь; ибо мне, иссушенному жаждой, они все на одно лицо. О Дерби! О Гладстон! О Пальмерстон! О лорд Джон! Каждый прибегает с безмятежным лицом и курьерским ящиком в руках. Врачи бесполезные! число их несметно, однако курьерские ящики бессильны облегчить недуг! Что? есть новые эскулапы, не обременившую душу бюрократической волокитой? Воззовём же снова! О Дизраэли, великий оппозиционер, чьё чело сурово нахмурено! или: О Молесворт [47] реформатор, обещавший утопию! Они приходят, каждый с безмятежным лицом и — увы мне! увы мой стране! — с курьерским ящиком!
О безмятежность Даунинг-стрит!
Братья мои, когда на поле брани умирала последняя надежда и не оставалось и малейшего шанса на победу, древний римлянин закрывал лицо тогой и умирал с честью. Можем ли вы и я поступить так сейчас? Если да, то это лучший для нас исход, о братья, а иначе мы умрём с позором, ибо я не вижу для нас надежды на жизнь и победу в подлунном мире. Я, по крайней мере, не могу возлагать упования на безмятежное лицо и курьерский ящик!»
В этом, возможно, была своя правда и глубина рассуждений, однако доводы не убедили англичан отказать в доверии нынешнему устройству правительства, так что ежемесячные памфлеты доктора Антилицемера об упадке мира уже не привлекали такого внимания, как его ранние труды. Он, впрочем, не ограничился политикой, но разобрал большое число общественных установлений и все их нашёл дурными. Доктор не обнаружил искренности ни в ком, хуже того, ни в чём. Мужчина, снимая шляпу перед дамой, лукавит, дама обманывает его, улыбаясь в ответ. Манжеты джентльмена лгут, дамские оборки преисполнены неправды. Знала ли история что-нибудь суровее его нападок на соломенные шляпки или проклятий, которым он пытался стряхнуть пудру с епископских париков?
Памфлет, который Том Тауэрс придвинул через стол Болду, назывался «Современная благотворительность» и показывал, как милостивы к бедным были наши предки и как черствы мы. Заканчивался он сравнением, в котором современность по всем статьям проигрывала древности.
— Читайте здесь, — сказал Тауэрс, вставая и переворачивая страницы памфлета. — Сомневаюсь, что вашему бескорыстному другу-смотрителю это понравится.
И Болд прочёл:
«Небеса, что за зрелище! Раскроем глаза пошире и рассмотрим благочестивого, жившего четыре столетия назад, в тёмные века: узнаем, как он творил добрые дела и как творит их праведник нашего времени.
Первый ступал по жизни осмотрительно; он пёкся о земных трудах и преуспевал в них, как преуспевает человек рачительный, однако всечасно помнил о лучшем сокровище, к которому не подберутся воры [48]. Сколько благородства в этом старце, когда, опираясь на дубовый посох, он идёт по улице родного города, принимая вежливые приветствия и знаки заслуженного уважения. Благородный старец, да, мой досточтимый обитатель Белгрейв-сквера или другого подобного района, весьма благородный старец, хотя род его занятий — всего лишь оптовое чесание шерсти.
Впрочем, в те дни чесание шерсти давало изрядную прибыль, так что наш престарелый друг оставил по смерти большое состояние. Сыновья и дочери получили средства для безбедной жизни, друзья и родственники — утешение в своей утрате, немощные слуги — пропитание на склоне лет. Немалые свершения для одного старика в тёмном пятнадцатом столетии. Однако он этим не ограничился: следующим поколениям бедных шерсточёсов предстояло благословлять имя богатого, ибо он завещал построить богадельню и оставил деньги для насыщения тех, кто уже не мог прокормить себя усердным чесанием.
Так старик в пятнадцатом веке творил добрые дела, насколько хватало его сил, — на мой взгляд, достойно.
Теперь взглянем на праведника наших дней. Он уже не шерсточёс, ибо этот род занятий ныне почитается унизительным. Предположим, что он — лучший из лучших, человек, богато одарённый. Наш древний друг был, как-никак, почти безграмотен, наш современный друг обучен всем мыслимым наукам; иными словами, он — священник англиканской церкви!
И каким же образом он исполняет порученное ему благое дело? О небеса! страннейшим образом!
Да, мой брат, таким образом, что мы бы не поверили, когда бы не имели достовернейшее свидельство собственных глаз. Он знает лишь одну меру — ширину собственной глотки. Единственное его занятие — поглощать хлеб, рачительно приуготовленный для обедневших шерсточёсов, да раз в неделю гнусавить себе под нос какой-нибудь гимн, покороче или подлиннее — чем короче, тем лучше, если хотите знать моё мнение.
О мои цивилизованные друзья! британцы, что никогда не будут рабами, сограждане, достигшие безграничной свободы, обретшие познание добра и зла, ответьте мне, какой достойный монумент воздвигнете вы многоучёному священнику англиканской церкви?»
Болд был уверен, что его другу это не понравится; он не мог вообразить, что тому понравилось бы меньше. Какую адскую кашу заварил он, Болд, неосторожно выступив против богадельни!
— Как видите, — сказал Тауэрс, — дело широко обсуждается, и общественность на вашей стороне. Жаль, что вы хотите отозвать иск. Видели первый выпуск «Дома призрения» [49]?
Нет, Болд не видел. Он читал анонсы новой книги мистера Популярного Сантимента [50], однако не связывал её с барчестерской богадельней и совершенно о ней не думал.
— Это прямая атака на систему в целом, — продолжал Тауэрс. — Сокрушительный удар по Рочестеру, Барчестеру, Даличу, больнице Святого Креста и прочим рассадникам воровства [51]. Сразу видно, что Сантимент побывал в Барчестере и всё там разузнал; я даже думал, он слышал эту историю от вас. Написано замечательно; впрочем, первые выпуски у него всегда хороши.
Болд объявил, что ничего не рассказывал мистеру Сантименту и очень сожалеет, что дело получило такую огласку.
— Поздно заливать пожар, — сказал Тауэрс. — Здание прогнило и должно быть снесено. Я бы сказал даже, чем раньше, тем лучше. Собственно, я рассчитывал, что дело принесёт вам определённую известность.
Слова эти были для Болда горше полыни. Он отравил своему другу-смотрителю остаток дней, а затем бросил дело, как раз когда оно начало приносить плоды. Надо же было всё, всё сделать не так! Причинить непоправимый вред и отступиться, когда ожидаемая польза почти в руках! Как упоительно было бы сражаться бок о бок с «Юпитером» и двумя популярнейшими авторами эпохи! Вступить в тот самый мир, которым он грезил! Кто знает, что ждало его на этом пути — какие лестные знакомства и общественное признание, какие афинские пиры, щедро приправленные аттической солью?
Впрочем, что толку в пустых мечтах? Он обещал, что отзовёт иск, и даже если бы мог пренебречь обещанием, поворачивать назад было поздно. В эту самую минуту он сидел в гостиной Тауэрса, куда пришёл, чтобы положить конец выступлениям «Юпитера», и как ни тягостна была ему взятая на себя задача, следовало изложить просьбу.
— Я не мог продолжать дело, — сказал он, — поскольку обнаружил, что был неправ.
Том Тауэрс пожал плечами. Как может успешливый человек быть неправ?
— В таком случае, конечно, вы должны его оставить.
— И я пришёл просить, чтобы вы тоже его оставили, — сказал Болд.