— Я о ней думаю, — ответил отец.
— И ты не совершишь это безрассудство? — Миссис Грантли почти утратила своё обычное невозмутимое спокойствие.
— Правильный поступок не может быть безрассудством, — промолвил он. — Я безусловно откажусь от места смотрителя.
— Тогда, мистер Хардинг, впереди у вас только разорение, — объявил архидьякон, окончательно выведенный из себя. — Разорение для вас и для Элинор. Как вы намерены оплатить колоссальные издержки по делу?
Миссис Грантли предположила, что, поскольку иск отозван, издержки будут невелики.
— Как же, как же, моя дорогая, — отвечал её муж. — Беседовать по ночам с генеральным атторнеем — удовольствие недешёвое, но, разумеется, твой отец об этом не подумал.
— Я продам мебель, — сказал смотритель.
— Мебель! — провозгласил доктор Грантли с издёвкой.
— Полно, архидьякон, — сказала его жена, — об этом сейчас думать не стоит. Ты ведь и не ждал, что папа возьмёт расходы на себя.
— Такое безрассудство вывело бы из себя Иова, — заявил архидьякон, стремительно расхаживая по комнате. — Твой отец — как дитя. Восемьсот фунтов в год! восемьсот восемьдесят с домом, и никаких забот. Самое место для него. И отказаться от всего, потому что какой-то мерзавец тиснул газетную статейку! Что ж, я выполнил свой долг. Коли он желает разорить собственную дочь, я ничего поделать не могу.
И архидьякон застыл у камина, глядя на своё отражение в тусклом зеркале над каменной полкой.
С минуту длилось молчание, затем смотритель, поняв, что продолжения не последует, зажёг свечу и тихонько проговорил:
— Доброй ночи.
— Доброй ночи, папа, — ответила архидьяконша. И смотритель вышел, но, закрывая за собой дверь, он услышал такое знакомое восклицание — более медленное, тихое, более грозное, чем обычно: «Боже великий!»
Все трое встретились за завтраком — безрадостным и скудным, совсем не как в Пламстеде.
Было три очень тонких ломтика ветчины, каждый длиной в дюйм, под очень большой и старой посеребрённой крышкой, четыре треугольных кусочка сухого поджаренного хлеба и четыре квадратных поджаренного хлеба с маслом, ненарезанный хлеб и кусок жидковатого на вид масла, а на буфете стояли остатки холодной бараньей лопатки. Архидьякон, впрочем, приехал сюда из своего дома не ради удовольствий, и ничего не сказал о недостатке еды.
Сотрапезники были так же унылы, как яства; за все время они обменялись лишь несколькими словами. Архидьякон в зловещем молчании жевал поджареный хлеб, перебирая свои горькие думы. Смотритель пытался заговорить с дочерью, а она пыталась ответить, но беседа не клеилась. Сейчас их не объединяло ни одно общее чувство. Смотритель думал лишь о том, как скорее добраться до Барчестера, и гадал, попросил ли архидьякон его подождать, а миссис Грантли готовилась к новому наступлению на отца, о котором они с мужем договорились во время утреннего совещания за кроватным пологом.
Когда официант, скрипя башмаками, унёс последние чайные чашки, архидьякон встал и подошёл к окну, как будто хотел полюбоваться видами. Комната выходила в узкую улочку, ведущую от собора Святого Павла к Патерностер-роу, и доктор Грантли терпеливо изучил все три вывески, которые отсюда можно было прочесть. Смотритель по-прежнему сидел за столом, разглядывая рисунок скатерти, а миссис Грантли перебралась на диван и начала вязать.
Через некоторое время смотритель вытащил из кармана «Бредшо» и углубился в расписание. Был барчестерский поезд в десять, на который он никак не успевал, поскольку стрелки уже приближались к десяти. Следующий отходил в три пополудни, последний, ночной почтовый, — в девять вечера. На трёхчасовом смотритель попадал домой к чаю, что вполне его устраивало.
— Дорогая, — сказал он, — я думаю поехать трёхчасовым поездом. Буду дома в половине девятого. В Лондоне мне больше делать нечего.
— Мы с архидьяконом возвращаемся завтра первым поездом, папа. Почему бы тебе не подождать и не поехать с нами?
— Элинор ждёт меня сегодня, у меня много дел и…
— Много дел! — повторил архидьякон себе под нос, но смотритель его услышал.
— Тебе лучше подождать нас, папа.
— Спасибо, дорогая! Я всё-таки поеду сегодня. Самое ручное животное можно довести до того, что оно начнёт огрызаться; вот и мистер Хардинг сейчас отстаивал свою независимость.
— Ты ведь не вернёшься к трём? — спросила миссис Грантли мужа.
— Мне надо выйти в два, — сказал смотритель.
— Абсолютно исключено, — ответил архидьякон жене, по-прежнему изучая вывески. — Вряд ли я буду здесь раньше пяти.
Наступило новое долгое молчание. Мистер Хардинг продолжал смотреть в «Бредшо».
— Мне надо зайти к Коксу и Каммингу, — сказал наконец архидьякон.
— А, к Коксу и Каммингу, — повторил смотритель. Его ничуть не занимало, куда пойдёт зять.
Фамилии Кокса и Камминга не пробудили у него интереса. Что ему Кокс и Камминг, если приговор по его делу уже вынесен в суде совести, вердикт, не подлежащий апелляции, утверждён, и никакие лондонские юристы не могут повлиять на исход. Архидьякон может ехать к Коксу и Каммингу и совещаться с ними до позднего вечера; это уже никак не затронет человека, который очень скоро снимет с себя звание смотрителя барчестерской богадельни.
Архидьякон надел клерикальную шляпу, новую и сияющую, натянул черные клерикальные перчатки: респектабельный, дородный и решительный священник англиканской церкви от макушек до пят.
— Увидимся в Барчестере послезавтра, — сказал он.
Смотритель согласился, что, наверное, увидятся.
— Я вынужден ещё раз просить вас не предпринимать никаких серьёзных шагов до встречи с моим отцом; если у вас нет никаких обязательств передо мной, — тут архидьякон глянул так, будто считает, что смотритель очень и очень многим ему обязан, — у вас есть обязательства перед ним.
И, не дожидаясь ответа, доктор Грантли отправился к господам Коксу и Каммингу.
Миссис Грантли дождалась, когда его шаги смолкнут в проулке, и приступила к своей задаче.
— Папа, — начала она, — это очень серьёзный вопрос.
— Безусловно, — отвечал смотритель, берясь за колокольчик.
— Я понимаю, что тебе пришлось пережить, и очень сочувствую.
— Не сомневаюсь, милая, — сказал смотритель и попросил вошедшего слугу принести чернила, бумагу и перо.
— Ты будешь писать, папа?
— Да, милая. Я напишу епископу прошение об отставке.