— Умоляю тебя, отложи это до нашего возвращения… до встречи с епископом… милый папа! Ради меня, ради Элинор!
— Именно ради тебя и Элинор я это делаю. Надеюсь, по крайней мере, что мои дети никогда не будут стыдиться своего отца.
— О чем ты говоришь, папа, какой стыд? — Она замолчала, дожидаясь, пока медлительный слуга, скрипя башмаками, подойдёт с бумагой и чернилами и снова выйдет. — Ты же знаешь, как все твои друзья смотрят на этот вопрос.
Смотритель положил лист на убогий гостиничный бювар и приготовился писать.
— Ты не откажешь мне в единственной просьбе, папа? — продолжала дочь. — Отложи письмо на два денька. Два дня ничего не решают.
— Дорогая, — в простоте сердечной отвечал он, — если я буду ждать до Барчестера, мне, возможно, сумеют помешать.
— Ты же не хочешь обидеть епископа?
— Боже упаси! Епископ не обидчив и очень хорошо меня знает, так что не примет мой поступок на свой счёт.
— Но, папа.
— Сьюзен, — промолвил он, — моё решение окончательно. Мне очень печально действовать вопреки мнению таких людей как сэр Абрахам Инцидент и архидьякон, но в этом вопросе я не могу принять ничьих советов, не могу изменить принятое решение.
— Но два дня, папа.
— Нет, не упрашивай. Ты можешь усугубить мои страдания, продолжая настаивать, но не можешь переубедить; мне будет легче, если ты оставишь этот разговор. — И он, обмакнув перо в чернильницу, остановил пристальный взгляд на листе бумаги.
В его голосе дочь уловила нотки, знакомые ей по тем временам, когда она безраздельно царила в отцовском доме. Бывало, что смотритель, при всей своей кротости, твёрдо на чём-то настаивал, и сейчас был именно такой случай. Она вновь взялась за вязание и довольно скоро вышла из комнаты.
Теперь смотритель мог приняться за письмо, и поскольку послание это много говорит о своём авторе, приведём его целиком. Официальное письмо, которое по прочтении показалось ему чересчур холодным, сопровождалось дружеской запиской; вот они оба.
Прошение об отставке было таким:
Чептер-хаус, Площадь Собора Святого Павла,
Лондон, Август 18.
Ваше преосвященство!
С величайшим огорчением вынужден вернуть в руки вашего преосвященства должность смотрителя барчестерской богадельни, любезно порученную вами мне почти двенадцать лет назад.
Нет надобности излагать обстоятельства, вынудившие меня к этому шагу. Вам известно, что возник вопрос о праве смотрителя на доход, установленный для его должности. Мне представляется, что право это не вполне обосновано, и я не смею в дальнейшем получать доход, в законности которого существуют юридические сомнения.
Должность соборного регента, как известно вашему преосвященству, соединена с должностью смотрителя, то есть регентами долгие годы были смотрители богадельни, однако в совмещении этих должностей необходимости нет, и если вы, настоятель и собрание каноников не возражаете, я хотел бы сохранить за собой место регента. Доход от этой должности будет мне теперь необходим; скажу прямо, что без него мне трудно будет прожить, ибо не вижу причин этого стыдиться.
Ваше преосвященство, как и всякий, с кем вы сочтёте нужным проконсультироваться, увидит, что моя отставка ни в коей мере не помешает другому человеку занять эту должность. Все, с кем я советовался, считают меня неправым; на этот шаг меня подвигло исключительно собственное внутреннее убеждение, и мне бы очень не хотелось своей отставкой бросить хоть малейшую тень на привилегию, любезно мне вами предоставленную. Я, во всяком случае, на любого своего преемника буду смотреть как на человека, занимающего достойнейшую церковную должность, на которую ваше назначение даёт ему безусловное право.
Я не могу закончить это официальное письмо, не поблагодарив ещё раз ваше преосвященство за всю вашу великую доброту, с чем и остаюсь вашего преосвященства покорнейший слуга
Септимий Хардинг Смотритель Барчестерской богадельни и Соборный регент
Затем он написал следующее личное послание:
Мой дорогой епископ!
Я не могу отправить прилагаемое официальное письмо без более тёплых выражений признательности, неуместных в документе до определённой степени публичном. Вы, я знаю, поймёте мои чувства и, возможно, посочувствуете слабости, вынудившей меня просить об отставке. Я не наделён силой выдерживать публичные нападки. Будь я совершенно убеждён в прочности моей позиции, в моём праве получать восемьсот фунтов годовых по завещанию Джона Хайрема, я почитал бы своей обязанность оставаться в должности, сколь бы мучительными ни были нападки, но я такого убеждения не чувствую и верю, что вы меня не осудите.
Одно время я думал оставить себе лишь скромную часть дохода, например, триста фунтов в год, а остальное передать попечителям, но мне пришло в голову и, я полагаю, небезосновательно, что таким образом я поставлю преемников в незавидное положение и нанесу значительный урон вашему патронату.
Мой дорогой друг, прошу вас, напишите мне несколько строк и скажите, что вы на меня не сердитесь, и что настоятель церкви в Крэбтри будет вам так же любезен, как смотритель богадельни.
Я очень тревожусь из-за места регента; архидьякон думает, что оно прилагается к смотрительскому, я полагаю, что нет, и что я могу его сохранить. Впрочем, в этом вопросе я буду всецело полагаться на вас и настоятеля. Место это, как никакое, отвечает моим желаниям, как равно и способностям.
От всего сердца благодарю вас за привилегию, от которой сейчас отказываюсь, и за всю вашу доброту, дорогой епископ, и остаюсь
Искренне ваш
Септимий Хардинг
Лондон, Август 18.
Закончив оба письма и сделав копию первого для архидьякона, мистер Хардинг, которого мы больше не должны именовать смотрителем, последний раз подписался этим званием и увидел, что уже два часа и пора собираться. Да, с тех пор он никогда не позволял называть себя званием, которое носил так долго, и которым, надо признать, гордился. Любовь к титулам в человеческой натуре; священник хочет стать архидьяконом, а преподаватель — ректором колледжа, как лейтенант мечтает стать капитаном, а свечной торговец — получить к своему имени приставку «сэр» по случаю посещения королевой нового моста [63]. Однако смотрителем он больше не был, а звание регента, столь ему дорогое, звучит не столь значительно, так что наш друг вновь стал просто мистером Хардингом.
Миссис Грантли ушла, так что никто более не задерживал его уговорами отложить отъезд. Довольно скоро он уже собрал вещи, оплатил счёт и, оставив дочери записку, к которой приложил копию письма для архидьякона, сел в кэб и с ликующим сердцем поехал на вокзал.
И разве у него не было оснований ликовать? Он преуспел во всём задуманном, первый раз в жизни выстоял в схватке с зятем, несмотря на численный перевес противника: не дрогнул под натиском не только архидьякона, но и архидьяконши. Он одержал великую победу, и мог с полным правом садиться в кэб триумфатором.
Мистер Хардинг не сказал Элинор, когда вернётся, но она встречала все поезда, на которых он мог приехать, и когда вагон остановился у барчестерского перрона, её коляска ждала неподалёку.
— Дорогая, — сказал мистер Хардинг, сидя рядом с дочерью, когда та направила свой крохотный экипаж к обочине, чтобы пропустить грохочущий омнибус, — надеюсь, ты сможешь питать должное уважение к настоятелю церкви в Крэбтри.
— Дорогой папа, — сказала она, — я так рада.
Как же приятно было вернуться в милый дом, пусть даже его вскорости предстояло покинуть, рассказать дочери о сделанном и о том, что у них впереди. Они не могли сразу переехать в другой дом: младшего священника, в Крэбтри следовало известить об увольнении за полгода, если только ему не предоставляется другое место. Затем мебель — из которой большую часть предстояло продать, чтобы заплатить сэру Абрахаму Инциденту за полуночную беседу. Мистер Хардинг пребывал в странном неведении касательно адвокатских гонораров; он не знал, должен двадцать фунтов или две тысячи. Да, сам он никаких адвокатов не нанимал, и его согласия перед обращением к сэру Абрахаму или к господам Коксу и Каммингу никто не спрашивал: архидьякон прибег к их услугам по собственному почину, и на миг не подозревая, что мистер Хардинг повернёт дело по-своему. Составь адвокатский счёт десять тысяч фунтов, мистер Хардинг ничего бы поделать с этим не мог, но даже в таком случае не стал бы оспаривать свою ответственность. Такая мысль ни разу не посещала его голову, однако он сознавал другое: что сбережений у него очень мало, дохода от богадельни больше не будет, и продать мебель — единственный для него выход.
— Не всю, папа, — умоляюще проговорила Элинор.
— Не совсем всю, милая, — отвечал он, — то есть, конечно, если получится. Хорошо бы оставить что-нибудь для Крэбтри — но лишь совсем немножко. Нам надо мужаться, Нелли, — трудно от достатка переходить к бедности.
Так они обсуждали свою будущую жизнь. Отец утешался мыслью, что дочери недолго терпеть бедность, а Элинор про себя думала, что скоро отец обретёт в её будущем доме спасение от одиночества в Крэбтри.