В один из декабрьских дней Жермена Бюж вышла из квартиры мадемуазель Ларриссон, где она в течение двух часов производила основательную уборку под наблюдением дотошной старой девы. Было четыре часа. Уже два дня как стояли морозы. Ветхое пальто Жермены служило плохой защитой от холода. С годами его тонкая полушерстяная ткань так износилась, что от пальто осталась одна видимость. Северный ветер свободно проходил сквозь редкую материю, точно сквозь оконную решетку. Пожалуй, столь же свободно ветер проходил и сквозь Жермену, такую же прозрачную и нереальную, как и ее пальто. Хрупкая, с узким, вечно озабоченным лицом, она казалась бесплотной тенью; это было одно из тех жалких созданий, для которых даже их нищета и безликость — милосердный дар судьбы, словно они иначе и не могли бы существовать, так мало у них для этого повода. На улице мужчины не замечали ее, да и женщины редко обращали на нее внимание. Торговцы не помнили ее имени, и знали ее, вероятно, только те, кто нанимал для уборки.
Поднимаясь по улице Ламарк, Жермена ускорила шаг. На углу улицы Мон-Сени ей встретилось несколько школьников, бежавших вприпрыжку по крутому спуску. Занятия только что кончились. Перед школой, у подножия большой каменной лестницы, ведущей на Монмартрский холм, собралась шумная ватага школьников. Жермена остановилась на углу улицы Поль-Феваль и глазами поискала среди них Антуана. Через несколько минут почти все школьники разбежались, рассыпались по улицам, и Жермена встревожилась, не видя нигде своего сына. Вскоре перед школой осталась лишь небольшая группа: пять-шесть мальчиков, которые обсуждали спортивные новости. Они должны были разойтись в разные стороны, но им так не хотелось расставаться, что они старались всячески оттянуть этот момент. Жермена подошла к ним и спросила, не знают ли они Антуана Бюжа и не видели ли они его. Самый маленький из ребят, по виду ровесник Антуана, сказал, снимая свой картузик:
— Бюж? Я его знаю. Я видел, как он уходил. Он вышел сразу же после звонка вместе с Фриула.
Огорченная Жермена постояла еще минуту, потом повернулась и пошла обратно.
С другого конца улицы Поль-Феваль Антуан видел, как мать искала его. У него сжалось сердце, и он почувствовал себя виноватым. Прячась за спинами ребят, он даже спрашивал себя, не побежать ли ему за матерью.
— Делай как знаешь, — сухо заметил Фриула. — Отказаться всегда можно. Но только тогда ты уже не будешь в нашей команде, вот и все.
Сраженный этим доводом, Антуан остался. Он не желал прослыть отступником. Да и вообще ему очень хотелось быть в команде, хотя нередко власть их вожака проявлялась довольно грубо. Да, Фриула был грозным командиром. Ростом не больше Антуана, коренастый, очень живой, он ничего и никого не боялся. Однажды Фриула даже обругал взрослого. Нодэн и Рожье сами слышали, так что это не какая-нибудь басня.
Сейчас пять членов команды ожидали шестого, Юшмена, который жил на этой же улице и пошел домой отнести свой ранец и ранцы своих товарищей.
Наконец Юшмен вернулся, теперь вся команда была в сборе. Антуан, все еще грустный, в нерешительности посматривал на школу, раздумывая, не вернуться ли ему домой к матери на улицу Башеле.
Фриула, заметив колебания Антуана, ловко отвлек его, дав ответственное поручение:
— Вот ты пойдешь на разведку. Посмотрим, на что ты способен. Будь осторожен, это очень опасно.
Порозовевший от гордости Антуан галопом помчался вверх по улице Соль и остановился на первом же перекрестке. День клонился к вечеру, прохожие попадались редко — Антуан встретил всего-навсего двух старух и одну бродячую собаку. Вернувшись, разведчик сдержанно доложил о выполненном задании.
— На меня, правда, не было нападения на улице Сен-Винсен, но там дело нечисто.
— Мне все известно, — сказал Фриула, — и я уже принял меры предосторожности. А сейчас — в путь. Все за мной, гуськом, держаться вдоль стен. И чтоб ни один без моего приказа не выходил из строя, даже если на меня будет нападение.
Баранкен, белобрысый мальчуган, впервые участвовавший в операции, казался взволнованным, он стал расспрашивать Антуана об опасности, которая им угрожала. Но Фриула строго призвал его к порядку, и он молча встал в строй, не проронив больше ни слова. Подъем по улице Соль прошел без всяких происшествий. Несколько раз Фриула приказывал своим людям ложиться ничком на холодную мостовую, не объясняя, какой опасности они подвергаются. Сам он в это время, словно какой-нибудь легендарный полководец, бесстрашно стоял во весь рост и, приставив к глазам руки наподобие бинокля, озирал окрестности. Никто не осмеливался ничего ему сказать, хотя все находили, что он чересчур уж старается сделать все правдоподобным. Когда проходили по улице Корто, он два раза выстрелил из рогатки и тоже не соизволил ничего объяснить товарищам. Дойдя до перекрестка улицы Норвэн, команда остановилась. Антуан решил воспользоваться этой передышкой, чтобы выяснить, что же произошло на улице Корто.
— У меня нет времени заниматься болтовней, — резко оборвал его командир, — я отвечаю за экспедицию. — И добавил: — Баранкен, тебе задание — произвести разведку до улицы Габриэль. Бегом, да поживее.
Начинало темнеть. Маленький Баранкен, по-прежнему немного трусивший, пустился рысью выполнять задание. Тем временем командир вынул из кармана бумагу и, нахмурив брови, стал внимательно изучать ее.
— Прекратить разговоры, черт побери! — приказал он Юшмену и Рожье, которые громко переговаривались. — Вы что, разве не видите: я думаю.
Вскоре послышался равномерный стук башмаков Баранкена, бегом возвращающегося к товарищам. Во время разведки он не заметил ничего подозрительного и простодушно сообщил об этом. Подобное отступление от правил игры, свидетельствующее о полном отсутствии фантазии у мальчугана, возмутило Фриула. Призывая своих товарищей в свидетели, он заявил:
— Хотя мне приходилось немало командовать, такого болвана я встречаю впервые.
Мальчики хорошо понимали справедливость этого упрека, но у всех у них были свои основания сердиться на Фриула, поэтому они не поддержали его. Первым нарушил молчание Антуан:
— Раз он ничего не заметил, он так и сказал. Не понимаю, что ты на него набросился.
Юшмен, Рожье и Ноден громко одобрили слова Антуана, и Фриула был этим несколько смущен.
— Ну, если мы будем принимать все так, как есть на самом деле, тогда и игры никакой не получится, — возразил он.
Антуан, в глубине души убежденный в его правоте, упрекнул себя в том, что посягнул на авторитет командира. Особенно стыдно ему было от того, что он выступил в защиту здравого смысла против благородного воображения, составлявшего самую основу подливного героизма. Он решил публично покаяться, но едва открыл рот, как Фриула оборвал его:
— Ты, заткни глотку. Вместо того чтобы покрывать нарушителей дисциплины в нашей команде, шел бы лучше к своей мамочке. Из-за тебя мы и так уж запаздываем на четверть часа.
— Ну и ладно, — отпарировал Антуан, — не буду вас больше задерживать. Я выхожу из команды.
И вместе с Баранкеном он направился к улице Габриэль. Остальные заколебались. Ноден и Юшмен наконец последовали за отколовшимися, правда, держась на некотором расстоянии. Рожье тоже непрочь был к ним присоединиться, но, не осмеливаясь открыто порвать с командиром, пошел медленно, неуверенным шагом, словно ожидал, что тот догонит его. Фриула ушел последним, выкрикивая вслед остальным:
— Эх вы, простофили, теперь выпутывайтесь как знаете! Плевал я на вас! Я подаю в отставку! Вы еще обо мне пожалеете!
Команда, растянувшись четырьмя отдельными группками на добрую сотню метров, продолжала продвигаться к месту назначения экспедиции, которое было где-то в секторе улицы Элизе-де-Боз-Ар, между двумя поворотами. Это была мрачная, сдавленная домами улочка, такая же пустынная, как верхняя часть Монмартрского холма.
Почти дойдя до места, Антуан с Баранкеном замедлили шаг, и отдельные группки стали сходиться, подобно мехам аккордеона. У первого поворота улицу пересекала глубокая траншея с красным сигнальным фонарем. Земляные работы, по-видимому, начались лишь дня два тому назад, так как в прошлый поход траншеи не было. В ее появлении можно было усмотреть нечто зловещее, и, не случись раскола в отряде, как бы это им пригодилось для игры. Через траншею была переброшена узкая доска, по обе стороны которой вместо перил были протянуты веревки. Поборов желание заглянуть в яму, Антуан перешел ее, не останавливаясь, чтобы не подумали, что он ждет остальных.
Недалеко от траншеи находилась лавка старьевщика, перед которой мальчуганы остановились. Лавчонка была совсем крошечная, штукатурка на стенах облупилась, вывески не было. Но зато в витрине имелось множество объявлений. Самое внушительное гласило: «Вещи по случаю для знатоков». Другое объявление сообщало, что «Фирма предоставляет кредит только состоятельным гражданам». Каждая выставленная вещь сопровождалась исторической справкой сомнительной достоверности, текст которой был написан на прямоугольном кусочке картона. «Деревенский письменный стол королевы Гортензии» — так значился небольшой кухонный стол некрашеного дерева, изъеденный жавелевой водой. Здесь была и кофейная мельница Дюбарри, мыльница Марата, комнатные туфли королевы Берты Большеногой, котелок Феликса Фора, трубка таитянской королевы Помаре, вечное перо, которым был подписан Кампо-Формийский договор, и множество других вещей — вплоть до покрышки футбольного мяча, якобы принадлежавшей папессе Иоанне. Но школьники не усматривали в этом никакого подвоха и ничуть не сомневались, что торговец действительно собрал в своей лавке скромные обломки истории. Правда, вечное перо времен Кампо-Формийского договора вызывало у них смутное удивление, но, впрочем, и их собственные познания об этом историческом событии были довольно скудными. Во всяком случае, мысль о том, что торговец использует эту уловку в интересах своего дела, им и в голову не пришла. Все эти сведения, написанные его рукой, были, без всякого сомнения, столь же верными, как и любой печатный текст, и давали гарантию подлинности. Однако совсем не ради того, чтобы любоваться этими историческими реликвиями, совершала команда дальние походы. Один предмет, стоявший на самом видном месте, страстно приковывал внимание шести школьников. Это была пара сапог, тоже снабженная неизменным письменным разъяснением, на этот раз весьма лаконичным, — «Сапоги-скороходы»; Кампо-Формийский договор, Марат, Феликс Фор, Наполеон, Луи-Филипп и другие исторические личности служили для них внушительным фоном. Вполне возможно, что шестеро ребятишек вовсе не были так уж убеждены в том, что стоит им обуть эти сапоги и они зашагают семимильными шагами. Они даже подозревали, что приключения мальчика-с-пальчика всего лишь сказка, но поскольку у них не было в этом полной уверенности, они легко умели сговориться со своими подозрениями. Отдавая дань правдоподобию, а может быть, также боясь, как бы действительность не уличила их во лжи, они допускали, что волшебные свойства сапог могли ослабеть или даже совсем утратиться под действием времени. Как бы там ни было, но волшебное происхождение сапог не ставилось под сомнение. Они тоже были частью истории, и подтверждением тому была вся лавка с ее древностями. Кроме того, сапоги были удивительно красивы, и их щегольской вид поражал и выделял их среди других вещей, выставленных в витрине, в большинстве своем старых и уродливых. Они были из черной лакированной кожи, мягкой и тонкой, и сделаны как раз на мальчика их возраста. Сапоги были на белом меху, краешек которого выступал сверху, образуя белоснежную опушку. Вид у них был такой элегантный, они были так гордо изогнуты, что это даже внушало некоторую робость, однако белоснежный мех придавал им какое-то нежное и капризное очарование.
Антуан и Баранкен подошли первыми и остановились как раз перед сапожками, прижав носы к стеклу витрины и лишь изредка обмениваясь репликами. Трудно было выразить степень их восхищения — оно было подобно счастливой мечте, от которой приходится время от времени с сожалением возвращаться к действительности. Представляя себя в сапогах-скороходах, Антуан переживал запутанное и волнующее приключение, но возвращаясь мыслями к матери, к их мансарде, куда она только что вернулась одна, он вздыхал от угрызений совести, от воспоминаний о безрадостной жизни, которая ждала по эту сторону витрины, где был и он сам, здесь, совсем рядом, в зимней ночи, и облачко от его дыхания оседало на стекле.
Временами, позади выставленных в витрине сапожек, появлялся силуэт торговца — владельца всех этих чудес, Внутренняя часть лавки, так же как и витрина, освещалась свисавшей с потолка единственной лампочкой без абажура, слабый свет ее не позволял четко различать предметы.
Насколько можно было рассмотреть снаружи — хозяином лавки был крошечный старичок с невыразительным круглым и гладким лицом, без морщин. У него был высокий стоячий воротник, сюртук, застегнутый на все пуговицы, короткие панталоны и гольфы, как у велосипедиста, обтягивающие его тощие ноги. Хотя он был в лавке один, порой оттуда доносился его пронзительный голос, в котором слышалось раздражение. Временами он принимался шагать взад и вперед в состоянии крайнего возбуждения и даже подпрыгивал; однако чаще всего он сидел под электрической лампочкой около чучела огромной птицы, по-видимому, цапли, с которым, казалось, вел весьма оживленный разговор. Баранкен утверждал даже, что он видел, как птица двигалась и угрожающе наступала на старика. Все было возможно здесь, в этой лавочке, где нашли себе приют волшебные сапоги.
Команда, снова в полном составе, выстроилась перед витриной — и все взгляды были прикованы к сапогам-скороходам. Фриула, стоявший несколько поодаль от этой цепочки, которую он созерцал с бесконечной иронией, все время насмехался и говорил:
— Они, пожалуй, до утра не устанут глазеть на эти сапоги. Вот умора, я просто лопну от смеха. Ведь у меня-то есть такой план! Но хватит, больше не будет ни командиров, ни планов, ничего!
Антуан, чей бунт послужил причиной раскола, ничуть не сомневался, что эти слова предназначались ему. Ему казалось, что самое разумное — не замечать и обойти молчанием вызов Фриула, но этого было явно недостаточно. Антуану хотелось бы совершить нечто великое и героическое и оказаться среди всех самым достойным носить сапоги-скороходы. Да и все мальчики, стоявшие у витрины, как будто ждали от него решительных действий. Рожье и Баранкен смотрели на него с надеждой. Сердце его отчаянно колотилось, и Антуан наконец принял твердое решение. Он вышел из цепочки и, не глядя на Фриула, прошел мимо него прямо к двери лавки. Все с восхищением следили за ним. Дверное стекло, разбитое в двух местах, было занавешено изнутри ковриком с надписью: «Ковер багдадского вора». В сильном волнении Антуан нажал на дверную ручку и нерешительно толкнул дверь. То, что он услышал и увидел через приотворенную дверь, заставило его остановиться на пороге. Стоя посреди лавки перед чучелом птицы, подбоченившись, сверкая глазами, торговец выговаривал ей что-то тоненьким голоском рассерженной девочки. Антуан прислушался к его визгу:
— Но выскажите по крайней мере откровенно свои взгляды! Меня, в конце концов, раздражает ваша манера постоянно намекать на что-то! Впрочем, я не принимаю доводы, на которые вы только что ссылались. Где ваши документы, где ваши доказательства? Ну что, сударь, попались? Просите пощады?
Молча, с вызывающим видом старик приготовился выслушать ответ. Он стал втягивать в плечи свою круглую и гладкую, как яблочко, головку и, казалось, до самых ушей весь ушел в свой жесткий стоячий воротник. Время от времени он поглядывал на птицу и с оскорбительной иронией поджимал губы. Вдруг он одним прыжком очутился перед чучелом и, поднеся кулак к самому его клюву, закричал:
— Я вам запрещаю! Это подлость! Вы клевещете на королеву. Я не хочу ничего больше знать об Изабелле Баварской, вы слышите, ничего!
Потом он принялся кружить вокруг чучела с угрожающими жестами, бормоча что-то вполголоса. Как раз в этот момент, подняв голову, он заметил силуэт Антуана в проеме полуоткрытой двери. Оглядев его с недоверием, он медленно, большими шагами подошел к нему, вытянув голову вперед, опустив плечи, будто хотел захватить его врасплох. Но тут Антуан захлопнул дверь, сделал предостерегающий знак товарищам и возвестил об угрозе отчаянным воплем, который немедленно произвел должное Действие.
Команда, подчинявшаяся теперь Антуану, последовала за ним. Отбежав шагов на десять-пятнадцать, мальчики остановились, сгорая от желания расспросить обо всем Антуана. Фриула, поддавшись было общей панике, быстро опомнился. Он один остался стоять перед волшебными сапогами.
Торговец, приподняв край висевшего на двери коврика, прижал нос к дверному стеклу, внимательно осматривая улицу; взгляд его с особым интересом останавливался на группке, обступившей Антуана. Школьники тоже украдкой поглядывали на него и тихо переговаривались. Наконец старик опустил край коврика и исчез. Фриула, который все это время храбро стоял один перед освещенной витриной, обернулся к группе, которая, по-видимому, все еще считала себя командой, и с презрением сказал: