В поисках убежища я несколько отошел от дороги; теперь, подняв велосипед, я вновь вышел на нее. Дорога, очевидно, должна была быть грязной, в лужах и вязких рытвинах; но она оказалась совершенно сухой, твердой, без всяких следов прошедшего дождя. «Чудеса продолжаются!» — подумал я, не теряя хорошего расположения духа.
Через четверть часа я выехал на открытое место — равнину, окруженную со всех сторон лесом. Ярко освещенные заходящим солнцем, на фоне лугов и полей виднелись крыши домов и колокольня. Плохая дорога сменилась более узкой, но со щебеночным покрытием. На столбе я прочел название деревни; это была совсем не та, куда я ехал.
Прокол шины в двухстах или трехстах метрах от деревни заставил меня продолжать путь пешком. На краю канавы, в нескольких шагах от кустов орешника, я заметил старика крестьянина, который глядел на поле пшеницы. Почти рядом с ним в кустах стояли еще двое мужчин; они тоже глядели на высокие хлеба. Эти мужчины были в зеленых мундирах, в сапогах, какие носили немецкие солдаты в дни оккупации. Впрочем, это не особенно меня удивило: я подумал, что мундиры, оставленные немцами при отступлении, были разобраны местными крестьянами, которые теперь донашивали их. Этих дюжих молодцов лет сорока пяти, с загорелыми лицами, вполне можно было принять за крестьян. Однако у них была военная выправка: пояса, пилотки, наголо бритые затылки привели меня в недоумение.
Старик, казалось, не замечал их присутствия. Высокий, сухопарый, он стоял неподвижно, выпрямившись; в нем чувствовалось гордое достоинство, присущее старым юрским крестьянам.
Когда я подошел, один из них обратился к старику по-немецки, хваля хорошее состояние хлебов (очевидно, он знал в этом толк). Старик медленно повернул голову и ответил ровным, спокойным голосом:
— Вам каюк. Американцы вот-вот появятся. Лучше удирайте подобру-поздорову!
Тот, кто заговорил со стариком, видимо, не понял его слов и смущенно улыбнулся. Когда я подошел, старик призвал меня в свидетели этого простодушия:
— Ни черта им не втемяшишь. С ними толковать — все одно, что с моими сабо… Как есть дикари!
Ошеломленный, я некоторое время молча смотрел на старика, а затем спросил:
— Я не ошибаюсь? Это в самом деле немецкие солдаты?
— Похоже на то! — пробурчал старик не без иронии.
— Но каким образом они тут очутились? Что они здесь делают?
Старик смерил меня недоброжелательным взглядом и оставил мой вопрос без ответа; потом спросил в свой черед:
— Вы, должно, из свободной зоны?
Я пробормотал что-то, принятое моим собеседником за утвердительный ответ, ибо он начал рассказывать об условиях жизни в оккупированной зоне. В полном замешательстве я не мог уследить за его речью, в которой все время мелькали нелепо для меня звучавшие термины: «свободная зона», «оккупированная зона», «немецкие власти», «реквизиция», «пленные» и другие слова, приводившие меня в недоумение. Оба немца уже направлялись к деревне; они шли тяжело, вразвалку, как солдаты, не знающие, куда деваться от скуки.
Внезапно я резко прервал старика:
— Что вы городите? У меня уши вянут! Ведь война давным-давно кончилась!
— Давным-давно? Ну, это как сказать… — ответил он не спеша. — Ведь и двух лет не прошло, как она началась!
В деревенской лавке, где немецкий унтер-офицер рылся в открытках, я купил газету, бросив на прилавок монету и машинально, не глядя, взяв сдачу. Газета была датирована 3 июля 1942 года. Огромные заголовки: «ВОЙНА В РОССИИ», «ВОЙНА В АФРИКЕ» — вызывали в памяти события, современником которых я когда-то был, те события, развитие и конечный исход которых я знал… Забыв, где нахожусь, я стоял у прилавка, погрузившись в чтение. Крестьянка, пришедшая что-то купить, говорила о своем сыне-военнопленном, о приготовленной для него посылке. Нынче утром она получила от него письмо: он работал на ферме в Восточной Пруссии. Рассказ этой женщины совпадал с сообщениями газеты, но я все же отказывался верить глазам и ушам.
В лавку вошел мужчина лет пятидесяти, в коротких брюках и гамашах, тщательно причесанный, со свежим цветом лица, похожий на помещика. Судя по словам, которыми он обменялся с хозяином, это был мэр общины. Мы разговорились и вместе вышли. Из осторожности, инстинктивно стремясь не выдать всей нелепости своего положения, я заговорил о длительности лета, потом о переводе времени. Мэр расхохотался и сказал:
— Да, я слыхал об этом, когда ездил последний раз в Доль. Месяца два тому назад супрефект толковал мне о переводе времени. Помнится, и в газетах кое-что писали насчет этого. Неплохая шутка! Забавно! Перевести время, подумать только!
Задав ему еще несколько вопросов, я наконец понял, к великому своему облегчению, что произошло в деревне. Из-за забывчивости администрации или из-за плохой работы почты декрет о переводе времени не был здесь опубликован, и эта маленькая община, затерявшаяся в лесах, отстала на семнадцать лет. Я открыл было рот, чтобы рассказать мэру, какой допущен анахронизм, но в последнюю минуту решил воздержаться. Он не поверил бы мне и мог бы принять меня за сумасшедшего. Мы продолжали беседовать о войне. Мне любопытно было узнать, как отнесется собеседник к моим прогнозам; он их полностью отверг. Действительно, если исходить из существовавшего положения, будущее казалось неправдоподобным.
Прощаясь со мной, мэр объяснил, как добраться до цели моего путешествия, деревни Вьей-Луа. Я сделал большой крюк, и мне нужно было проехать еще тринадцать километров.
— На велосипеде вы доедете минут за сорок пять, еще успеете до ночи! — сказал мэр.
Я выразил сомнение, стоит ли пускаться в дорогу так поздно. Мэр заметил, что для молодого человека, вроде меня, тринадцать километров — пустяки. Я возразил, что пятидесятишестилетнего мужчину никак нельзя назвать молодым. Мой собеседник выразил живейшее изумление и стал уверять меня, что я выгляжу намного моложе.
Я переночевал в деревенской гостинице. Прежде чем заснуть, я некоторое время размышлял о том, что со мной случилось. Первое удивление прошло, и я даже не испытывал особой досады. Если бы у меня было больше свободного времени, я бы охотно провел несколько дней с этими беднягами, отставшими от жизни на семнадцать лет и все еще находившимися в первой половине века; я вновь с горестным чувством пережил бы несчастья, которые обрушились на мою родину. Мне хотелось выяснить кое-какие загадочные обстоятельства, связанные с этим возвращением в прошлое; сначала я не обратил на них внимания. Например, любопытно, что в деревне получали старые парижские газеты и письма от военнопленных из Восточной Пруссии. Следовательно, между этим селением, где все еще был 1942 год, и остальным миром, жившим уже в 1959 году, существовали какие-то связи. В каком тайнике времени хранились, прежде чем попасть по адресу, газеты, отправленные из Парижа семнадцать лет назад? И где были сейчас пленные, которые еще не вернулись, но уже не могли находиться в Восточной Пруссии? Я заснул, продолжая думать о том, каким же таинственным образом смыкаются две эпохи?
На другое утро, встав очень рано, я сделал несколько неожиданных открытий. В скудно меблированной комнатке не было зеркала, и мне пришлось, чтобы побриться, открыть свой дорожный несессер. Заглянув в зеркальце, я убедился, что на вид мне не пятьдесят шесть лет, а под сорок. К тому же я чувствовал себя гораздо бодрее, движения мои стали более легкими. Не скажу, чтобы этот сюрприз показался мне неприятным; но он очень смутил меня. Через несколько минут мне бросилось в глаза и другое: моя одежда тоже «омолодилась». Вместо серого костюма, бывшего на мне, когда я выехал из Парижа, я был одет в другой, старомодный; мне смутно помнилось, что когда-то я его носил. Деньги в моем бумажнике оказались выпуска не 1959 года, а 1941, а некоторые — и более раннего выпуска. Ситуация усложнялась: вместо того, чтобы посетить прошлое в качестве путешественника во времени и ограничиться ролью стороннего наблюдателя, я становился неотъемлемой частью этого прошлого, и у меня не было никакой уверенности в том, что удастся вырваться из него. Доводы, которыми я пытался себя успокоить, нельзя было назвать вескими. «Жить в какую-либо эпоху, — говорил я себе, — значит воспринимать окружающий мир и самого себя так, как свойственно людям этой эпохи». Я старался убедить себя, что достаточно переступить границы общины — и я снова обрету прежний облик, увижу все таким же, как раньше; миру для этого не понадобится менять свое лицо.
В семь часов утра я приехал во Вьей-Луа. Мне не терпелось увидеть моего друга Борнье; ему, конечно, будет интересно узнать, что со мною произошло. К тому же он, вероятно, волновался, ибо ждал меня еще вчера. По дороге мне попались два немца на мотоциклах, в железных касках, и я с беспокойством убедился, что еще не вернулся в 1959 год. В самом селении немцев не было.
Вскоре я подъехал к дому, где два года назад уже гостил у своего друга. Ставни были закрыты, садовая калитка заперта. Я знал, что Борнье встает поздно, и мне не хотелось его будить, но желание поскорее увидеться с ним было еще сильнее, и я несколько раз громко его позвал. Трое молодых людей, проходивших по улице с вилами на плечах, услышали меня и остановились. Я узнал от них, что мой друг в плену; об этом недавно написала его жена, находившаяся в Париже.
— Он работает на ферме в Силезии. Неподходящее для него занятие! — промолвил один из парней.
Некоторое время мы молчали. Я представил себе хрупкого, слабосильного композитора, согнувшегося над заступом.
— Бедняга Борнье! — заметил я. — Ему и так нелегко пришлось зимой, а тут еще воспаление легких, которое свалит его через полгода… Не везет ему!
Молодые люди удивленно переглянулись и молча двинулись дальше. Некоторое время я смотрел на дом с закрытыми ставнями, вспоминая о своей последней поездке сюда. Борнье сидел за роялем, играл только что сочиненный им «Тоскующий лес». Моя дочь впоследствии часто исполняла эту вещь, мотив мне запомнился, и я начал было напевать его, думая о своем друге, который сейчас надрывал свои силы в Германии. Потом он заболеет, его отпустят, и он приедет сюда, чтобы написать эту музыку, о которой, возможно, пока даже не помышляет…
Голос мне изменил. Объятый паническим желанием поскорее вырваться из плена времени, я вскочил на велосипед и покатил к Долю.
По дороге мне то и дело попадались следы немецкой оккупации. Я во всю мочь нажимал на педали, спеша проехать лес; быть может, его границы совпадали с границами прошлого, и лесная сень способствовала воскрешению миновавших лет?
Добравшись до опушки леса Шо, я облегченно вздохнул, убежденный, что вырвался из заколдованного круга. Каково же было мое разочарование, когда под самым городом, проезжая мост через Ду, я обогнал взвод немецких солдат, которые возвращались после ученья, горланя песню… Удивительно, конечно, что в лесных деревнях все еще был 1942 год; это было вызвано, по-моему, тем, что декрет о переводе времени остался невыполненным на небольшой территории. Это объяснение казалось мне достаточно логичным. Но теперь, очевидно, уже нельзя было подходить к проблеме с этой точки зрения. Дело обстояло не так просто: все смешалось, все перепуталось. Да, вчера, 3 июля 1959 года, я уехал из Доля, но вернулся в него 4 июля 1942 года. Быть может, декрет аннулировали вопреки представлению о необратимости времени? Но в этом случае у всех жителей города должны были сохраниться воспоминания о том, как они провели эти семнадцать лет; между тем я убедился, что они ничего не помнят. Я пришел к нелепому выводу, что одновременно существует два Доля: в одном еще был 1942 год, а в другом — 1959. Вероятно, так везде. Я уже не надеялся, что в Париже мне удастся вернуться в свою эпоху.
Совершенно растерявшись, я сошел с велосипеда и присел на мостике через канал Дубильщиков. Мне решительно не хватало мужества сызнова начинать уже прожитую жизнь… Даже то, что я стал на семнадцать лет моложе, нисколько не радовало меня.
«Это иллюзия, — думал я. — Молодость, все знающая наперед, — не молодость. Мне предстоит вторично прожить целых семнадцать лет… Я богаче опытом, чем все старики Франции, вместе взятые. Я — несчастный старик, хотя мне легко предсказать решительно все, что будет. Случайности для меня исключены, ожидание грядущего не заставит мое сердце биться сильнее. Да, я старик… Мне придется влачить унылое существование всеведущего бога. В течение семнадцати лет со мной не может произойти ничего неожиданного. Я не смогу даже надеяться на что-либо».
Прежде чем сесть в поезд, надо было вернуть велосипед, но тот магазин, где я взял его напрокат, еще не существовал. На его месте был магазин зонтиков. Владелец магазина, человек лет тридцати, стоял на пороге. Для очистки совести я спросил, не знает ли он в Доле магазин велосипедов Жана Дрюэ.
— Такого нет, — ответил он. — Я знаю наверняка, но это забавно — ведь меня самого зовут Жан Дрюэ.
— Да, любопытное совпадение! — сказал я. — А вы не собираетесь начать когда-нибудь торговать велосипедами?
Он расхохотался. Очевидно, мысль, что он может в один прекрасный день заняться этим делом, показалась ему очень смешной.
— Нет, это меня ничуть не прельщает. Конечно, ничего плохого в торговле велосипедами нет, но что общего между ними и зонтиками?
Его лицо было молодым, свежим, смеющимся. Но я знал, что через семнадцать лет оно будет обезображено волчанкой…