— Забавно, однако, что мы подохли в одно время, — продолжал он, — как видите, я кончил не так плохо, как вы предрекали! На сей раз мое будущее обеспечено! Вы-то, кажется, не можете этим похвастаться? А?!
Не в силах вынести столь жестокой иронии, девица Борбойе закрыла лицо руками и зарыдала. Тогда Бобислас смилостивился и добродушно добавил:
— Будет реветь! Я не такая скотина, каким кажусь! Попытаюсь выручить вас. Ну-ка, лезьте на мою лошадь!
Затрудняясь его понять, девица Борбойе медлила, но колонна тронулась с места. Бобислас, нагнувшись, поднял старую барышню и посадил на круп коня, позади себя.
— Обнимите меня за талию, прижмитесь покрепче, да не бойтесь показать свои ножки, они никого не ослепят, уверяю вас! Гм… Кстати, что новенького в Цствертсксте?
— Умер нотариус, я только что встретила его здесь…
— Бедняга, ведь я обесчестил его жену. Помните?
Девица Борбойе чувствовала себя крайне неловко и готова была просить Бобисласа, чтобы он спустил ее наземь. Старой барышне, лишь недавно причастившейся святых тайн, не положено сидеть верхом на лошади за спиной гусара, в строю потешающихся над нею молодцов. Но не только это угнетало ее. Когда позади целая жизнь, исполненная христианской добродетели, стыдно сознавать, что спасением души ты обязана негодяю, оскверненному всеми смертными грехами, и пробираться в рай путем уловок и хитростей. Мучительная мысль!
— Не пойман — не вор! — изрек Бобислас. — Прижмитесь покрепче!..
«Пути господни неисповедимы», — чуть-чуть лицемеря, утешала себя девица Борбойе. Кони шли шагом, частые остановки усугубляли ее мучения. Наконец всадники заиграли марш гусар Цствертскста, и седоусый капитан первым въехал под арку свода. Восседая на своем облаке, святой Петр бдительным оком надзирал за прохождением полка гусар.
— Сожмитесь в комок! — шепнул Бобислас.
Его указание было излишним. Съежившись от стыда и страха, девица Борбойе в своем черном платье и без того походила на узел награбленного тряпья, забытого на конском крупе.
Конь Бобисласа уже переступил порог и просунул шею в рай, когда грозный голос, раздавшийся с облака, остановил движение.
— Эй, ты, там, гусар, стой! — крикнул святой Петр. — Что это еще за женщина у тебя за спиной?
Старая барышня от ужаса едва не свалилась с коня. Но гусар Бобислас, легко приподнявшись в стременах, непринужденным движением повернулся к святому Петру и, склонив голову в кольбаке, ответил мужественным, уверенным голосом:
— Да это же наша полковая шлюха!
— А!.. Ну что же! Езжай…
Девица Борбойе проглотила страшное оскорбление вместе с подступившим к горлу рыданием, но секунду спустя уже не помнила о нем, ибо вошла в царствие небесное, где все земные мерила навсегда утрачивают свое значение.
В небольшом городке Нанжикуре жил сборщик налогов, по фамилии Готье-Ленуар, который с грехом пополам уплачивал свои собственные налоги. Его жена тратила много денег на прически и наряды, и виной тому был хорошенький лейтенантик, служивший в обозе. Каждое утро проезжал он верхом на коне мимо ее окон, а вечерами то и дело сталкивался с ней на Главной улице.
Впрочем, госпожа Готье-Ленуар была верной женой и почти не позволяла себе дурных мыслей. Ей просто нравилось воображать, будто у нее роман с молодым человеком, хорошо сложенным и хорошо одетым, и нравилось при этом сознавать, что подобные мечты никак не назовешь несбыточными. Самый знаменитый нанжикурский парикмахер каждую неделю мыл ей голову шампунем и укладывал волосы волнами, что обходилось в семнадцать франков, не считая втираний, стрижки, а при случае и перманента. Но наибольшую статью расхода составляли платья, костюмы и пальто, ибо шились они у госпожи Легри на улице Рагонден (Леонар Рагонден, родился в Нанжикуре в 1807 году, чувствительный поэт, автор «Влюбленных листьев» и «Од кузине Люси», мэр города во время войны 1870–1871 годов. Город обязан ему существованием картинной галереи. Выдающийся археолог. Последние годы его жизни были омрачены нашумевшей полемикой с профессором Ж. Понте по поводу развалин Алибьенской башни. Умер в 1886 году. Его каменный бюст работы нанжикурского скульптора Жалибье украшает площадь Обороны, откуда и берет начало улица, носящая ныне его имя), у госпожи Легри, которая одевала всех дам, принадлежащих к нанжикурской аристократии. Не будучи аристократом, сборщик налогов оплачивал счета от портнихи без малейшей задержки; поэтому каждый раз, как подходил срок уплаты налогов, он оказывался без гроша в кармане.
Но он никогда не жаловался, никогда не говорил жене, что она слишком расточительна. Больше того, он так мило осматривал ее новые туалеты, что это вполне можно было счесть за поощрение к дальнейшим тратам. Сборщик налогов был мужчиной тридцати семи лет, его рост составлял 1 метр 71 сантиметр, окружность груди — 85 сантиметров; у него были черные волосы, правильный овал лица, карие глаза, небольшой нос, черные усы, а на щеке — родинка, покрытая жесткими волосами; она росла слишком высоко, и поэтому не было ровно никакого смысла отпускать бороду. Служба поглощала его почти целиком, отнимая нередко и вечера; ему и самому бывало нелегко наскрести деньги для уплаты налогов, поэтому к большинству налогоплательщиков он относился с сочувствием. Когда они являлись в налоговое управление, он принимал их с радушием и охотно предоставлял отсрочку для погашения задолженности. «Я ведь не приступаю к вам с ножом к горлу, — говорил он. — Делайте то, что в ваших силах. В конце концов, выше головы не прыгнешь». И порой добавлял со вздохом: «О, если бы все зависело лишь от меня!..» Налогоплательщики прекрасно понимали это приветливое обхождение и не очень торопились с уплатой. У иных задолженность накопилась за несколько лет, а они и в ус не дули. Таких людей сборщик налогов особенно любил, в глубине души восхищался ими и говорил о них с нежностью. Но, являясь лишь маленьким винтиком административного механизма, он бывал вынужден посылать им повторные извещения и даже прибегать к услугам судебного исполнителя. От этого сердце у него обливалось кровью. Когда он решался отправить кому-нибудь последнее предупреждение, он почти всегда прилагал несколько любезных строк от своего имени, стараясь, насколько возможно, смягчить резкость официальных формул. Бывало даже и так, что, охваченный угрызениями совести, он выходил из конторы, отправлялся к налогоплательщику и говорил ему с доброй улыбкой: «Завтра вы получите предупреждение, но, пожалуйста, пусть оно вас не слишком тревожит. Я прекрасным образом могу подождать еще немного».
Во всем Нанжикуре только один налогоплательщик вызывал у сборщика налогов враждебные чувства. Это был господин Ребюффо, богатый домовладелец, который жил в красном доме на улице Муане (Мельхиор Муане, родился в Нанжикуре в 1852 году. Получив в Париже диплом архитектора, вернулся в родной город. Из архитектурных памятников, им воздвигнутых, наиболее известны сберегательная касса и хлебный рынок. Умер в 1911 году, в результате несчастного случая во время охоты). Этот самый господин Ребюффо всегда уплачивал налоги первым. Получив жировку, он в то же утро являлся в контору и провозглашал с некоторой игривостью в голосе: «Господин Готье-Ленуар, я пришел уладить это дельце. Долг платежом красен, не так ли? Просто терпеть не могу, когда надо мной что-то висит!» Вытащив из бумажника пачку тысячефранковых билетов, штук этак с шестьдесят, он принимался отсчитывать вслух: один, два, три, четыре — и так до шестидесяти или около этого, потом переходил к билетам сотенным, добавлял серебро, клал в карман квитанцию и, ожидая услышать слова одобрения, говорил с улыбкой человека, который живет в добром согласии с собственной совестью: «Ну вот, теперь я снова чист до будущего года». Но сборщику налогов никогда не удавалось выдавить из себя ни одного любезного слова. Он холодно кивал головой и зарывался носом в бумаги, а когда посетитель поворачивался и шел к дверям, зло смотрел ему вслед.
Однажды — это было в 1938 году — сборщик налогов переживал тяжкую пору безденежья. И вот почему. Как-то днем, идя по Главной улице, которую иногда называют просто Главной, госпожа Готье-Ленуар увидела, что ее обозный лейтенант следует по пятам за некой молодой вдовой и буквально раздевает ее (другого слова и не подберешь) взглядом. На другой день, сообщив лейтенанту анонимным письмом, что молодая вдова страдает венерической болезнью, она отправилась к госпоже Легри и заказала ей одно платье модного цвета, одно шерстяное платье спортивного фасона, один английский твидовый костюм, один костюм из крепдешина, набор блузок и одно пальто цвета резеды с накладными карманами. Чтобы справиться с этими расходами, сборщику пришлось пустить в ход деньги, отложенные для уплаты налогов. Впрочем, это не особенно огорчило его. Ежегодно откладывал он сэкономленные деньги — и всякий раз сбережения таяли, не дожив до августа. Он просто отметил, что на этот раз дело пошло быстрее обычного, и утешил себя надеждой, что теперь у его жены есть запас платьев по крайней мере на год. Месяц спустя она купила шесть шелковых комбинаций, четыре шелковых пижамы, шесть шелковых штанишек, шесть шелковых бюстгальтеров, два пояса из шелковой прорезиненной ткани, двенадцать пар шелковых чулок и две пары туфель, розовую и белую.
Как-то октябрьским вечером сборщик налогов вышел из своей конторы со страдальческим выражением лица. Не успел он дойти до площади де ля Борнебель (Этьен де ля Борнебель, родился в замке де ля Борнебель в 1377 году. В 1413 году возглавил оборону города Нанжикура, осажденного бургундцами, и поклялся умереть, но не сдаваться. И действительно, капитулировал лишь на восемнадцатый день, когда у осажденных кончились съестные припасы. Умер в Париже в 1462 году), как начался дождь. Площадь была ярко освещена огнями витрин. Сборщик налогов направился к зданию почты, что на углу Главной улицы; остановившись перед почтовым ящиком, он вынул из кармана зеленый конверт и несколько раз перечитал написанный на нем адрес. Это было первичное предупреждение, которое он посылал самому себе. После некоторого колебания он бросил конверт в ящик, потом вынул из другого кармана пачку таких же предупреждений, адресованных другим налогоплательщикам, и опустил их вслед за своим.
Дождь усиливался. Чувствуя, что его лихорадит, сборщик налогов смотрел на площадь, на танцующие над тротуаром зонтики, на автомобили, замедляющие ход по мокрой мостовой. От города поднимался в вечернее небо смутный гул, и сборщику налогов казалось, что это стонут и жалуются налогоплательщики, просрочившие платеж. Среди спешащих мимо людей он заметил человека, который почти бежал, приподняв воротник пиджака; сборщик налогов узнал кондитера Планшона, которому он только что послал предупреждение. В порыве солидарности он тоже бросился бежать и вслед за Планшоном вошел в кафе. Десятка два посетителей сидели в большом зале, болтая, играя в карты. Он сел рядом с кондитером и пожал ему руку с особой сердечностью; но Планшон, очевидно, не понял, какие чувства обуревают сборщика налогов, так как ответил на приветствие рассеянно, с видом полного равнодушия и стал смотреть, как играют в пикет за соседним столиком. Рядом с игроками сидел господин Ребюффо, образцовый налогоплательщик, и, попыхивая трубкой, тоже следил за игрой. Присутствие этого безупречного человека заставило сборщика налогов еще явственнее ощутить, как горька участь граждан, которым не дает покоя налоговое управление. Он наклонился к Планшону и сказал ему вполголоса:
— Я видел, как вы входили в кафе. Я бежал вслед за нами. Хотел вас предупредить, что послал вам повестку. Поймите, пожалуйста, что если я все же послал вам ее, то лишь потому, что был обязан это сделать. Но главное, пусть она вас не слишком беспокоит…
Планшон был явно раздосадован. После короткого раздумья он громко сказал:
— Ах, вот как! Значит, вы послали мне предупреждение?
— Что поделаешь! Существуют правила, заставляющие меня его послать. Поверьте, я не стал бы этого делать ради собственного удовольствия.
И сборщик налогов скромно добавил:
— Я и сам подчиняюсь тем же правилам. Даже вдвойне: ведь я тоже налогоплательщик.
Планшон не заметил робкого призыва к братству, звучавшего в этих словах. Впрочем, если он даже не сомневался в том, что сборщик налогов тоже платит налоги, то все же подозревал, что служебное положение предоставляет ему какие-то льготы. Повернувшись к столику, за которым шла игра, Планшон с горечью сказал:
— Чудесная новость! Я получил предупреждение от сборщика налогов!
Партия в пикет как-то сразу потеряла свой темп. Игроки с неприязнью посмотрели на сборщика налогов, и один из них спросил:
— Вероятно, и мне не придется особенно долго ждать такого же предупреждения?
Скромное молчание сборщика налогов было равносильно признанию. Игрок досадливо поморщился:
— Что ж, будь что будет.
Было видно, впрочем, что он довольно легко мирится с мыслью о близком сроке платежа. Планшон тоже был не из тех, кто станет портить себе кровь из-за какой-то налоговой повестки. Но оба одновременно ощутили дух насилия, и оба инстинктивно заняли оборонительную позицию. Посетители за соседними столиками подхватили их слова и стали довольно язвительно толковать о казне и налогах, правда, не касаясь при этом непосредственно личности сборщика. А он слушал их реплики и не мог вставить ни словечка в свое оправдание. Ведь никто не осуждал его в открытую: осуждение было для этих людей чем-то само собою разумеющимся. Было ясно, что в их глазах налоговый чиновник — это явный соучастник всех жестоких действий казны и что только осторожность не позволяет им обратить свои упреки против него лично.
Сборщик налогов молча страдал от обиды, зная, что подобные обвинения совершенно несправедливы. Ему хотелось бы выложить перед ними свои собственные страхи, донимающие его как налогоплательщика, хотелось объединиться с этими людьми, которые так враждебны к нему, разделить с ними столь близкое ему самому чувство возмущения или, во всяком случае, тревоги, осудить жестокость налоговой машины, — он задыхался под бременем своих должностных обязанностей. Господин Ребюффо, откинув голову назад, посасывал мундштук трубки, которую держал в ладонях, и молча слушал, как жалуются соседи. В его глазах сверкал иронический огонек, и он старался встретиться взглядом со сборщиком налогов, чтобы прочитать отражение собственных мыслей и призыв к совместному выступлению. Но сборщик налогов ничего не замечал, оставаясь, таким образом, в неведении относительно дружелюбных чувств, которые питал к нему господин Ребюффо.
И тут господин Ребюффо не выдержал. Замечание Планшона о царящей в государственном аппарате неразберихе показалось ему наиболее опасным, подрывающим общественные устои, и он счел необходимым вмешаться. Сделал он это солидно, основательно, с сердечной улыбкой, обращенной к сборщику налогов. Он убедительно показал, что налоги являются жизненной необходимостью для нации и что если граждане уклоняются от уплаты, они наносят вред собственным интересам. Имея в виду Планшона, он со всей очевидностью установил, что, например, торговля кондитерскими изделиями своим процветанием обязана строгому соблюдению налогового режима, ибо, сказал он, если бы государство не располагало достаточными средствами для материальной поддержки церкви, то церковь пришла бы в упадок и верующие не могли бы ходить по воскресеньям к мессе, а тогда кто покупал бы торт или пирожное, выходя из церкви после мессы? В заключение господин Ребюффо с похвалой отозвался об усердии скромных собирателей налога, чьими трудами обеспечивается нормальная жизнедеятельность общественного организма. Прежде чем снова сунуть в рот свою трубку, он с ласковой улыбкой сообщника взглянул на сборщика налогов. Готье-Ленуара прошиб пот, лицо его побагровело от стыда. Поддержка, пришедшая к нему от господина Ребюффо, наполнила его сердце горечью. Ему хотелось немедленно возразить, но слова протеста застряли у него в глотке: профессиональная совесть запрещала выступать против столь здравых речей, произнесенных столь образцовым налогоплательщиком.
Соседи выслушали господина Ребюффо с почтительным вниманием. Солидность этого уважаемого человека придала его словам вес, и если он никого не убедил, то, во всяком случае, никто не посмел ему возражать. Наступило примирительное молчание, и Планшон, желая показать, что выступление господина Ребюффо не пропало даром, любезно осведомился у сборщика налогов, что он желает выпить. Сборщик налогов довольно неловко отказался, что-то робко пробормотал на прощанье и удалился, ощущая на себе удивленные и доброжелательно-иронические взгляды.
Покинув площадь де ля Борнебель, на которой все еще танцевали зонтики, сборщик налогов пошел по какой-то пустынной улице. Не замечая дождя, он воскрешал в памяти мельчайшие подробности недавней сцены в кафе. Яростную ненависть, которую он испытал к господину Ребюффо, было трудно объяснить простой антипатией к этому человеку. Он смутно догадывался о существовании причин совсем иного порядка, но уважение к своим чиновничьим обязанностям еще мешало ему предаться более глубокому самоанализу. Эти причины казались ему столь угрожающими для его душевного равновесия, что он заставил себя больше о них не думать. Решив отвлечься от тревожных мыслей, он обратился к домашним заботам, однако это привело его все к той же проблеме. Мысль о собственных денежных затруднениях заставила его вспомнить о брошенной в почтовый ящик повестке, которую он получит завтра утром. Эта угроза, медленно приближающаяся к нему в ночи, была вещью довольно странной и таила в себе определенную долю иронии. Это был своего рода сюрприз, который сборщик налогов приготовил самому себе. Вместо того чтобы опускать повестку в почтовый ящик, он мог просто сунуть ее в карман — и счесть себя, таким образом, предупрежденным. Но ему захотелось дать себе эту призрачную отсрочку на одну ночь. И, шагая по темным улицам, он поймал себя на том, что в глубине души он надеется на задержку предупреждения по вине почты, будто подобная задержка, даже если она в самом деле произойдет, может что-то изменить.
Размышляя об этом, он наконец понял истинный смысл того немого возмущения, которое росло в его сердце против господина Ребюффо. Этот счастливчик, который платит налоговые взносы день в день и час в час, никогда не стал бы тешить себя подобными фальшивыми сюрпризами. Уплачивая долги немедленно, он, в отличие от большинства налогоплательщиков, не нуждался в самообмане; ему не приходилось намеренно забывать о висящей над ним угрозе платежа, и он никогда не подвергался риску, который таится в подобной забывчивости. Понятие долга (разумеется, речь идет именно о долге перед казной) было неотделимо в сознании сборщика от идеи соблазна, колебания, отсрочки, опасности. Не требуя от налогоплательщика обязательной немедленной уплаты, казна тем самым предоставляла ему право свободно распоряжаться своими доходами, давала своего рода испытательный срок, в течение которого он мог наделать глупостей, истратить деньги черт знает на что, — но мог и победить все искушения и полностью выполнить свой долг перед казной. Господин Ребюффо платил сразу и наличными — уже в силу одного этого факта он уклонялся от суровых побед над соблазнами, выполняя лишь часть своего долга. Причем самую малую, самую ничтожную часть. «Свинья! — пробормотал Готье-Ленуар. — Я и раньше это подозревал. Я всегда считал, что этот человек не выполняет своего долга». Тем временем он вышел из глухих переулков я впереди, на бульваре Вильсона (Вудро Вильсон, родился в Стентоне, штат Вирджиния, в 1856 году. Кандидат демократической партии на пост президента Соединенных Штатов, был избран в 1912 году и вторично — в 1916 году. Автор «Четырнадцати пунктов». Умер в Вашингтоне в 1924 году), уже увидел свет фонаря и в этом свете — маленький, сложенный из прессованного песчаника дом, в котором он жил.
На другое утро сборщик налогов сидел с женой за завтраком, когда почтальон принес извещение. Он развернул его и почти беззвучно произнес: