Раненый, услышав выстрелы, очнулся и тихо, но внятно сказал:
— Где я? Почему темно? Механик, в чем дело? Филипенко, я тебя спрашиваю.
— Вы в санитарной машине, товарищ старший лейтенант, — сказала девушка, не отрывая свою руку от его ладони. — А с вами я, Валя. Валя Гаврилина. Не помните меня? Беленькая, маленькая такая…
Старший лейтенант затих.
Машина вдруг встала.
Девушка припала к зарешеченному окошку кабины и увидели впереди, совсем близко, четыре горящие постройки. Огонь ярко освещал поле и бегущих, стреляющих на ходу бойцов. По белому, очень чистому снегу прыгали лохматые тени.
Дверь в кузов санитарки со скрежетом распахнулась. В ней показалась круглая большая голова в шапке с одним ухом, освещенная сзади красно-оранжевым заревом.
— Приехали, Валюша! Слышишь? Конец всему — вышли!
В тот же час в девяти километрах отсюда выходила к черневшим вдали избам деревни Кузьмичи группа танков полковника Куценко.
Полковник вылез по грудь из башни танка, развернул карту, осветил ее фонариком и сориентировался на местности. Сказал в мегафон:
— Делай, как я!
Во всех танках прозвучала эта команда. В наземных войсках эту команду знали лишь танкисты. Только у них командир шел в голове, и по нему равняли свои действия подчиненные. Не всегда, конечно, и не всякий командир. Командирам бригад по уставу полагалось руководить боем из укрытия, по рации. Куценко последний раз отдавал команду «Делай, как я» на третий день войны — под Бродами, когда сам командующий фронтом генерал Кирпонос приказал ему с ходу пробить брешь через боевые порядки немцев. И вот отдал ее сейчас…
Танк Куценко за номером семьдесят два на предельной скорости устремился вперед, стреляя на ходу. Здесь не было возможностей для маневра: остальные последовали за ним тремя быстрыми змейками.
Деревня внезапно ожила, из-за домов и сараев вылезли немецкие танки, гулко захлопали пушечные выстрелы. Запрыгали огни.
Куценко казалось, что он уже проскочил опасную зону, когда на их пути выросла какая-то темная громада. Он успел крикнуть механику-водителю: «Танк!» Тот резко дернул рычаг, машина стала разворачиваться.
Немецкий танк выстрелил почти в упор. В башне на миг стало светло, протяжно завыла броня, и мелкие осколки окалины больно впились в лицо.
«Рикошет», — подумал Куценко, трогая мокрую от крови щеку, и скомандовал:
— Полный вперед!
Они мчались вдоль деревенской улицы, подмяли гусеницами телегу, оставленную кем-то прямо на дороге. Куценко видел в прицел бегущих немцев, еще один танк, уже подожженный и почти въехавший в дом, наш танк с сорванной гусеницей.
Нестерпимо болела голова, глаза заливала кровь.
И все же Куценко отчетливо понял: нескольким танкам удалось вырваться.
Позади в предрассветное небо поднимались черные столбы дыма. Танк за номером двадцать семь встал косо, почти поперек дороги. Башня не двигалась — ее заклинило. Вместо лобового пулемета чернела дыра. Верхний люк со скрипом открылся, и из башни вылез человек в очках с разбитыми стеклами. Он увидел рядом другой танк, вставший у большого бревенчатого строения, крикнул:
— Эй, кто там живой?
Из-за сарая вышел маленький танкист в ватнике. Узнал Козловского, приложил ладонь к шлему.
— Товарищ подполковник, докладывает механик-водитель старшина Ахметов. Командир танка лейтенант Голубев ранен.
— Где танк комбрига? Где семьдесят второй?
Старшина молча указал на черный столб дыма, тянувшийся от едва различимого в темноте остова машины, у последних домов деревни.
Козловский сорвал с головы шлем. Помолчав секунду, сказал срывающимся голосом:
— Ахметов, видите вон ту опушку леса? Направляйте туда всех наших. А через двадцать минут двигайте туда и свою машину. Понятно?
— Все понятно, товарищ подполковник.
Старшина опять вскинул руку к шлему.
Шубников сидел против генерала армии за столом так, как вошел, — в полушубке, шапке-ушанке, валенках, от которых шел пар, — и на пол стекали тонкие струйки грязной воды.
Он говорил, генерал армии слушал. Впрочем, слушал не очень внимательно, вспоминал: «А ведь мы с Шубниковым знакомы, и хорошо знакомы, вместе служили в тридцать пятом году. Шубников тогда командовал отдельным танковым батальоном окружного подчинения, я — кавалерийской дивизией. Встречались в Смоленске на окружных сборах. Помнится, был даже у Шубникова в гостях. Жена у него такая чернявая, учительница. Нет, врачиха. Точно, врачиха. Выходит, почти друзья».
Однажды на окружных осенних маневрах танковый батальон Шубникова придавался его кавдивизии, и потом, на разборе, командующий округом Иероним Петрович Уборевич хвалил их обоих. Хвалил за четкое взаимодействие. В пример ставил прочим, тем, у кого на марше танки заплутались между тачанок и обозов.
Да, много воды утекло с той смоленской поры. Мог ли он подумать тогда, что ему всего через шесть лет придется брать на себя такую ответственность, какая свалилась на его плечи теперь. Но что сейчас думать об этом…
А с Шубниковым все-таки надо было бы, наверно, поговорить по-другому, сослуживцы ведь. На «ты» были. Обняться, что ли?
Генерал армии быстро отогнал от себя эту сентиментальную мысль, как делал всегда, с начала войны. Сколько он встречал на войне старых сослуживцев — и по кавшколе, и по Белоруссии, и по Украине — в разных званиях, разных положениях; и нашедших себя в этом пекле, энергичных, грамотных командиров, и растерявшихся, неумелых — всяких. Не та война, чтобы заниматься сантиментами. С немцами воевать — дело серьезное. Это он понял уже на второй день войны в сражении под Луцком, где он пытался ударить танками во фланг немцев. Кстати, Шубников там как будто тоже был. Ударить ударил, но задержать продвижение противника так и не удалось. Впрочем, на несколько дней задержали. Тогда и это было очень важно.
Хороший он мужик, этот танкист Шубников: не лезет с воспоминаниями, даже виду не подает, что знакомы. Делом занят, воюет.
— Значит, танков не осталось? — встав из-за стола, спросил генерал армии.
— Я полагаю, тридцать — сорок танков есть, вне кольца.
— Дырявые?
— Так точно. В ремонте. Эвакуированы в ходе нашего продвижения к станции. Еще вышло шесть танков из группы полковника Куценко.
— А сколько людей вывел из кольца?
— Полагаю, до десяти тысяч.