Они пожали друг другу руки. Платформа промчалась мимо лечебницы личного массажа. Весь нижний этаж по фасаду состоял из зеркал, искусно подобранных так, чтобы вызывать у прохожих желание немедленно исправить черты своего лица.
Дэнтон уловил на-лету два отражения, свое собственное и своего нового друга: оба были искажены, сплюснуты. Лицо Дэнтона мелькнуло было, раздутое, однобокое, в крови. Гримаса неискренной любезности красовалась на этом лице. Волосы были спущены на подбитый глаз. Лицо смуглого товарища как будто состояло из одних только губ и ноздрей. Соединенные руки тянулись между ними, как мост. Это видение мелькнуло и исчезло.
Смуглый все тряс руку Дэнтону и повторял не очень связно, что с благородными людьми он любит и сам по благородному… Зеркало снова передразнило их — и Дэнтон, наконец, отнял свою руку. Смуглый задумался, потом сплюнул на платформу и вернулся к началу своей речи.
— А я бы сказал… к примеру… так, — повторил он опять, потом замолчал, пристально взглянул на свои сапоги и покачал головой.
Дэнтон заинтересовался.
— Что такое? — спросил он с внимательным видом.
Смуглый, наконец, собрался с духом, схватил Дэнтона за руку и заговорил с ним уже совсем по-дружески.
— Позвольте, — начал он. — Ежели правду сказать, какой вы боец? И начать-то не знаете. Убьют вас до смерти, пока вы поворотитесь. Руки у вас хуже граблей.
Он энергично выругался и подождал ответа, но ответа не было.
— К примеру сказать, — продолжал смуглый, — руки у вас длинные, рост как следует. И размах у вас такой, что не у каждого есть. Я ведь думал, нарвусь на вас. А вышло такое… По чести, ежели б знать, так я бы и драться не стал. Все равно, что в куль колотишь. Совестно даже. Руки-то у вас, как на вешалке.
Дэнтон выслушал и вдруг расхохотался. Даже закололо в разбитой челюсти и на глазах выступили слезы — горькие слезы…
— Дальше, — сказал он.
Смуглый заговорил дальше.
— Гонору у вас довольно, что и говорить. Да только от гонору мало толку, ежели вы не умеете руки, как надо, держать.
— Я бы сказал, к примеру, так. Поучиться бы вам. Я бы вас поучил. Не умеете вы, не видали, как люди делают. А научиться можно, очень даже можно… Раз или два показать. Хотите, а?
Дэнтон колебался.
— Но у меня нечем платить, — заговорил Дэнтон…
— Опять благородство ваше, — проворчал смуглый, — разве я говорил о плате?
— Ваши труды…
— Если вас не научить драться, как надо, так ведь убьют вас, — сказал смуглый.
Дэнтон задумался.
— Я не знаю, — сказал он нерешительно.
Он поглядел в лицо своему собеседнику и почти ужаснулся его грубости. И стало даже как-то неловко от этой новоиспеченной дружбы. Неужели он станет принимать бесплатные услуги от этого подвального медведя?
— У нас постоянная драка, — сказал смуглый. — И знаете, ежели кто разойдется и ударит под ложечку…
— Пусть, один конец, — сказал Дэнтон.
— Ежели так… — медленно заговорил смуглый.
— Вы не понимаете, — сказал Дэнтон с оттенком нетерпения.
— Может, и не понимаю, — сказал смуглый угрюмо и замолчал с обиженным видом.
Через минуту он заговорил прямее и резче, чем прежде.
— Ну, — сказал он, — хотите вы, чтоб я поучил вас, как надо драться? Да, или нет?
— Большое спасибо, — сказал Дэнтон, — но только…
Наступило молчание. Смуглый человек встал и нагнулся вперед.
— Благородство ваше паршивое! — сказал он резко. — А я-то лез… Ну, да и вы же дурак!..
Он отвернулся. И Дэнтон внутренне согласился с тем, что его замечание правильно.
Смуглый встал и с видом оскорбленного достоинства перешел через улицу. Дэнтон чуть не бросился за ним вдогонку, но потом передумал и остался на месте. Все происшедшее на некоторое время целиком поглотило его мысли. В один день вся его благородная система покорности и непротивления — разбилась вдребезги. Грубая сила, конечная основа бытия, показала лицо свое сквозь все изощренные словесные извивы его самоутешений и глядела ему в лицо с загадочной усмешкой. Несмотря на усталость и голод, он не торопился в Рабочую Гостиницу, где его должна была встретить Элизабэт. Он должен был думать, должен был все это обдумать, и вот, как бы окутанный чудовищным облаком своих размышлений, он дважды объехал кругом города на подвижной платформе. Вообразите сами, как он со скоростью 50 миль в час, мчится сквозь город, полный блеска и грохота, а город — и с ним вся планета — несутся в пространстве по бесследной дороге со скоростью нескольких тысяч миль в час. И так он несется в пространстве и корчится от боли, и старается понять, — зачем его сердце и воля страдают и зачем он живет.
Когда он пришел, наконец, к Элизабэт, она была озабочена и бледна. Дэнтон, может быть, и заметил бы ее состояние, если бы не был так поглощен собственными тревогами. Больше всего он боялся, чтоб Элизабэт не стала расспрашивать его о подробностях. Она посмотрела на синяки, и брови ее удивленно поднялись вверх.
— Мне досталось, — сказал Дэнтон и тотчас же прибавил. — Только не расспрашивай. Слишком больно рассказывать.
Элизабэт еще раз взглянула на Дэнтона — и не стала расспрашивать: иероглифы, которыми было расписано у Дэнтона все лицо, говорили сами за себя. Губы у Элизабэт побелели, она стиснула руки — руки эти так исхудали по сравнению с прежним, концы пальцев были обезображены работой.
— Ужасная жизнь! — только и сказала Элизабэт.
В последнее время оба они стали очень молчаливы. В эту ночь они едва ли обменялись единым словом. Каждый думал о своем. До самого рассвета Элизабэт не могла уснуть. Вдруг Дэнтон, который лежал рядом с нею, как мертвый, неожиданно вскочил с места и крикнул:
— Я не могу терпеть! Я не стану терпеть!
Он сидел на кровати и яростно размахивал руками, как будто наносил удары в окружающую тьму. Потом снова смолк.
— Это уж чересчур! — сказал Дэнтон. — Столько не стерпит никто.
Элизабэт ничего не сказала. Ей тоже казалось, что это чересчур. Оба молчали. В утренней мгле она различала неясно, что Дэнтон сидит, обхватив колени руками, скорчившись — подбородком он касался колен.