И вдруг он засмеялся.
— Нет, — заговорил он снова, — ведь я стерплю. В этом-то и вся штука. Всей нашей эпохи не хватит на самоубийство. Должно быть, такие люди совсем перевелись. Если доведется — мы терпим до самого конца.
Элизабэт согласилась уныло и безмолвно, что все это правда.
— Мы будем терпеть до самого конца… Только подумать обо всех тех, которые терпели… Поколения и поколения мелких тварей, которые только и умели хватать и огрызаться, поколения и поколения без конца.
Элизабэт промолчала. После некоторого промежутка Дэнтон начал снова:
— Было девяносто тысяч лет каменного века. И во всех этих веках был свой Дэнтон. И как у апостолов — один Дэнтон передавал свою силу следующему Дэнтону. Изумительная непрерывность. Минутку — я сейчас сосчитаю. Девяносто, девятьсот, трижды девять… — двадцать семь… три тысячи поколений людей. И каждый сражался, получал раны и позор, и терпел до конца, и жил, и шел вперед. И еще тысячи придут, и пройдут мимо, многие тысячи… Да, пройдут. Но только едва ли скажут спасибо нам, отцам…
— Если бы только узнать что-нибудь определенное, сказать самому себе, вот отчего именно оно так все выходит!
Дэнтон замолчал. Элизабэт с трудом рассмотрела в темноте его неясную фигуру, он сидел попрежнему, опустив голову на руки. Элизабэт вдруг пришло в голову: до чего они сейчас далеки друг от друга. Две смутные фигуры, чуть выступающие во мраке. Только такими они казались друг другу. О чем он теперь думает? Что скажет сейчас? Целая вечность прошла; наконец он вздохнул и сказал:
— Нет, я не понимаю!..
После того он снова стал ложиться. Элизабэт следила за его движениями и с удивлением видела, как старательно он устраивает себе изголовье. Он лег и вздохнул почти с облегчением. Его возбуждение прошло. Он затих и через две минуты стал дышать громче, глубоко и мерно.
Но Элизабэт лежала с открытыми глазами в темноте, — лежала, пока обычный звонок и внезапно усиленный свет не подали знак, что пора вставать для дневной работы.
В этот день случилась новая драка с белобрысым и остролицым. Смуглый Блэнт, испытанный боец, сначала смотрел равнодушно, но потом вмешался и заговорил покровительственным тоном:
— Отпусти его волосы, слышишь, Беляк? Разве не видишь? Он совсем не понимает, как дерутся порядочные люди.
Голос его заглушили крики негодования.
И тут Дэнтон, лежа на грязном полу, увидел, что в конце-концов без уроков все-таки не обойдешься.
Он сразу решился и, поднявшись на ноги, подошел тотчас же к Блэнту.
— Я был дурак, а вы были правы. И если не поздно теперь…
В этот вечер, после обычной работы, они ушли вдвоем в пустынные и грязные подвалы под Лондонским Портом, и там Дэнтон стал знакомиться с основными началами высокого кулачного искусства, которое развилось на широкой арене подвальных этажей. Дэнтон узнал — куда надо метить и как попадать, чтобы у другого дух захватило, как бить на смерть и как увечить; как драться поясом и как употреблять разную домашнюю утварь; как перехватывать удары и ставить подножки. Словом, все боевые ухищрения, изобретенные простонародьем в двадцатом и двадцать первом веке, открылись Дэнтону во всей своей сложности.
Несообщительность Блэнта теперь исчезла. У него были слова и жесты эксперта, вид снисходительный и почти отеческий. Он относился к Дэнтону с особой деликатностью, время от времени давал ему раза, чтоб поддержать интерес, и когда под конец Дэнтон угодил своему учителю в зубы и окровавил челюсть, тот только рассмеялся беспечно и весело.
— Я, правду сказать, зубов не берегу, — признал он в себе эту слабость. — И по моему нету худого по зубам получить, ежели челюсти крепкие. А кровью помазаться малость — это мне даже нравится. Но только на этот раз, пожалуй, довольно…
Дэнтон, вернувшись домой, заснул от усталости, но потом, так же, как это было и вчера, на рассвете проснулся. Тело его ныло, ушибы горели. — Да стоит ли продолжать эту жизнь, — думалось ему. Он прислушался к дыханию Элизабэт, но потом вспомнил, как он разбудил ее в предшествовавшую ночь и старался лежать тихо. Его переполняло несказанное отвращение ко всей обстановке его новой жизни. Он ненавидел ее всю, ненавидел даже того благородного дикаря, который оказал ему такое бескорыстное покровительство. Чудовищная ложь цивилизации раскрылась пред его глазами во всей наготе, она представилась ему каким-то странным растением, порождающим внизу бесконечное варварство и дикость, а вверху — непрочное изящество и бессмысленную расточительность. Он не видел никакого признака чести и разума во всей своей предшествующей жизни или в той новой жизни, которая началась теперь. Цивилизация предстала перед ним, как какая-то стихийная катастрофа, вроде циклона или столкновения планет. Люди имели к ней отношение только, как жертвы. Он сам и, стало быть, все человечество жили совершенно напрасно. Он стал перебирать в уме возможные выходы, даже самые несбыточные, если не для себя, то хотя бы для Элизабэт. Но думал он о себе, а не об Элизабэт. Что, если он разыщет Мориса ирасскажет ему о постигших их бедствиях? Он подивился мимоходом, как далеко Морис и Биндон отошли от круга его жизни. Где они? Что с ними? Горькие мысли зароились в нем. И потом, наконец, не то, чтобы, возникнув из этой душевной тревоги, а скорее разгоняя ее, как рассвет разгоняет тьму, — пришло заключение наглядное и ясное: он должен пройти сквозь все это. Не взирая ни на что, он должен вооружиться всей силою своего духа, всей своей энергией, должен встать в ряды и биться, как подобает мужчине.
Второй вечер учиться было легче, а в третий Блэнт раз или два сказал: «ловко!», и Дэнтон почувствовал себя польщенным. На четвертый день Дэнтон стал думать, что остролицый в сущности трус.
После того прошло две недели: тусклая работа днем — и лихорадочные уроки по вечерам. Блэнт божился, что никогда не встречал такого способного ученика, и каждую ночь Дэнтону до самого утра снились удары, затрещины, подножки и всякие другие боевые хитрости. Все это время никто его не трогал из страха перед Блэнтом. Потом наступил новый, решительный день. Блэнт не пришел на работу, — с умыслом, как оказалось потом, по его собственным словам, — и с самого утра Беляк с возрастающим нетерпением ждал обеденного перерыва. Он ничего не знал о вечерних уроках и громко хвалился, что на этот раз он угостит Дэнтона по настоящему.
Беляка не особенно любили, и после перерыва рабочие сошлись глядеть на бой как будто без особого интереса. Однако, с первой схваткой их настроение оживилось. Беляк попытался ударить Дэнтона в лицо, но Дэнтон искусно отбил удар и в свою очередь сделал выпад, схватил и дернул. Беляк не устоял на месте, и в результате его голова попала в ту же кучу золы, которая когда-то запачкала голову Дэнтона. Беляк вскочил на ноги, лицо его от злости было белее обыкновенного. Он крепко выругался и снова бросился на Дэнтона. Последовали две-три нерешительные схватки. Смущение Беляка, очевидно, усиливалось и, наконец, наступила развязка. Беляк лежал на полу, а Дэнтон давил ему коленом грудь и душил его руками за горло. У Беляка выступили слезы на глазах, лицо почернело; один палец у него был сломан. Он хриплым, задыхающимся голосом стал просить пощады. И Дэнтон сразу приобрел небывалую популярность. Он отпустил побежденного врага и встал на ноги. Кровь в нем кипела, как жидкий огонь, во всем теле у него как будто переливалась сверхъестественная сила. Он уже больше не чувствовал себя рабом машинного труда. Он был человек и сумел завоевать себе место на свете.
Остролицый первым подошел к Дэнтону и похлопал его по плечу. Человек с маслом сиял, как солнце, и рассыпался в поздравлениях. Дэнтон вспомнил о своей недавней заброшенности, — теперь это казалось так далеко и невероятно.
В эту ночь, сидя на постели, он старался изложить Элизабэт свою новую точку зрения.
— Мы пробьемся, — говорил он убежденно.
Одна сторона его лица была вся в ссадинах. Элизабэт молчала. Ей не пришлось одержать победу в драке, и никто не хлопал ее по плучу, и на лице у нее не было ссадин — была только угрюмая бледность и две новые складки по углам рта. Элизабэт пристально смотрела на Дэнтона, изрекавшего пророчества.
Дэнтон говорил:
— Я чувствую, что есть одно непрерывное целое, неумирающая жизнь, в которой мы существуем и движемся. Она началась в прошлом, пятьдесят или сто миллионов лет тому назад, и идет все дальше, растет, развивается. И когда нас не будет — тогда найдется оправдание для всего настоящего. Объяснение и оправдание для этих ссадин, и для моей драки, и для всех наших страданий, это резец, да, это резец создателя. Если бы мне только удалось передать тебе мое чувство! Но ты сама почувствуешь, я знаю это, знаю.
— Нет, — сказала она тихо, — я не почувствую.
— Я думал…
Она покачала головой.
— Я тоже думала… Твои слова не убеждают меня.
Она твердо посмотрела в лицо Дэнтону.
— Мне это противно, — сказала она, тяжело дыша. — Ты не думаешь, ты не понимаешь. Было время: ты говорил — и я тебе верила. Но теперь я стала умнее. Ты, мужчина, можешь драться с другими, пробивать себе дорогу. Ты можешь быть груб, безобразен. Синяки тебе не страшны. Это прибавляет тебе силы. Ты — мужчина… А мы, женщины — иные. Наши чувства смягчились слишком рано. Мы не годимся для этой подвальной жизни.
Она помолчала и начала снова:
— Эта ужасная синяя холстина. Я ненавижу ее, кажется, сильнее, чем смерть. Она царапает мне пальцы, обдирает мне кожу… А женщины, которые работают рядом со мною… Я не сплю по ночам и думаю, что скоро, должно быть, стану похожа на них.
Она остановилась.
— Я и теперь похожа на них, — воскликнула она страстно.
Дэнтон смотрел на нее широко раскрытыми глазами.
— Однако… — начал он и запнулся.
— Ты не понимаешь. Что мне осталось? Какое прибежище? Ты можешь драться. Драка — мужское дело. Но женщина… женщина — дело другое. Я думаю об этом ночью и днем. Посмотри на мое лицо. Оно бледнеет и вянет. Я не в силах терпеть, я не могу выносить этой жизни.
Она остановилась в минутном колебании.