Не замечая, она все отводила и отводила руки куда-то назад, просунув их за спинку кровати между прутьев, — боль в плечах была сейчас чем-то необходимым.
Потом пришли слезы, как-то неожиданно, неудержимо.
Первым задолго до рассвета просыпался дед Матвей. Теперь он почти не мог спать, племянник свалился как снег на голову, его нужно кормить. Раньше за свою работу дед Матвей ничего не брал, ему и не предлагали. Дадут пообедать, поужинать — ладно. Теперь не то — в селах хорошо знают друг друга, и теперь, когда дед Матвей собирался уходить, засовывал за пояс топор, ему обязательно что-нибудь давали. Кто чем богат. Кулек крахмала, краюшку черного, цвета земли, хлеба, узелок крупы или пяток сухарей. Однажды он принес домой курицу с рябым ожерельем и рябым хвостом, старик нес ее как драгоценность. Он отрубил курице голову, бережно ощипал и сварил племяннику суп в трофейной каске. Он до сих пор пользовался каской вместо котелка. Часть курицы, несмотря на всяческие предосторожности, утащил ночью одичавший кот. Дед Матвей выскочил поздно, он только успел увидеть пушистый хвост. С тех пор старик возненавидел котов.
Деду Матвею сочувствовали, его все знали, и никто не осуждал его, если он, нанимаясь плотничать, спорил теперь за каждый фунт, за каждую копейку. Ему сочувствовали, да и сам он уже привык; Дмитрий никому не мешал, он вернулся с виду нормальным человеком, с ногами, руками. Дед Матвей водил племянника к врачам, несколько раз возил в город. Ему предлагали отправить больного под Москву, в специальную лечебницу. Дед Матвей не соглашался, сам он не болел все шестьдесят лет и не знал врачей. Он лишь однажды объелся — съел на спор чуть не полтушки молодого барана, а случилось это лет сорок назад. К нему привезли ветеринара, и с тех пор он не болел и не мог решить, верить ему врачам или нет. Племянника выстукивали, ощупывали, просвечивали на рентгене. Организм был здоров, но Дмитрий ничего не помнил. Доктора, разводя руками, объясняли отсутствие памяти мудреными словами, и дед Матвей, выслушивая их предложения, про себя ругательски ругался и уводил племянника опять домой, работал, ухаживал, следил за больным и думал. Его беспокоила сушь. Стоило ей продержаться месяца полтора — и быть страшному голоду.
На яблонях опала завязь, колодцы постепенно высыхали, под вечер вода черпалась пополам с жидкой глиной. Дед Матвей еще затемно натаскал две железные бочки из-под бензина с вырубленными днищами и поставленными на попа. Вечером нужно было полить табак и помидоры. Закончив таскать воду, покурил у бочек, сходил в огород, набрал немного капустных листьев и стал варить суп. Добавил в него горсть ячменной крупы и немного муки. Из-за мышей он держал ее в цинке от патронов. «Сюда бы говяжью косточку», — подумал он, помешивая варево и принюхиваясь. Шумно схлебывая, попробовал и остался доволен. Хоть не говяжья косточка, а хорошо, мясной дух. Недаром говорят, что в перьях все мясо. Вчера в его силок в саду попалась сорока, сегодня он сварил ее, и получилось наваристо и вкусно. Оставалось разбудить племянника: начинался новый день.
Нужно было спускаться в душную землянку. Старик всегда с нетерпением ждал этой минуты и каждый раз думал: «А вдруг да что переменится?»
Он снял закопченную каску с огня, перевесил ее подальше, достал и вытер белые деревянные ложки и миски, самим им выдолбленные. «Пора», — подумал он и вздохнул громче:
— Господи благослови.
Пригнувшись, прошел в землянку и, едва глаза привыкли к полумраку, насторожился. Дмитрий сидел на своем топчане и пристально, в упор, глядел на него все тем же неподвижным пустым взглядом.
— Утро доброе, — проговорил старик как мог весело и ровно.
В ответ молчание, как всегда, и дед Матвей сказал:
— Одевайся. Умываться, брат, завтракать.
Старик уже приобвыкся с больным, двигался спокойно и медленно, всякая суета и шум действовали на племянника.
— Одевайся, Митрий, пора. — Старик подал брюки. Больной посмотрел на них, спросил безразлично:
— Работать?
— Нет, ты, Митрий, отдыхай, тебе отдыхать надо. Какая там работа тебе?
— Скорей бы, сколько можно, — сказал Дмитрий, торопливо натягивая штаны и отыскивая что-то глазами. — Интересно…
— Наработаешься, успеешь. Пошли поедим — остынет суп. Сегодня у меня с мясом.
Разговор был окончен теперь до самого вечера, до тех пор, когда нужно будет ложиться спать.
Они вышли из землянки, сухое разгоралось утро. Под старой яблоней белела гора стружки: там у деда Матвея верстак — старик брал мелкую работу на дом. Ему не хотелось упускать из виду племянника, последние дни его одолевали разные страхи. «Митька сегодня не лежал, а сидел, — тревожно думал старик, разливая суп в миски. — Не было еще так…»
— Вкусно, — неожиданно сказал Дмитрий, ни к кому не обращаясь, и у деда Матвея ложка повисла на полпути ко рту.
Потом он схлебнул, что-то проворчал, незаметно и зорко следя за больным. Старика порадовал аппетит племянника — последние дни Дмитрий все больше входил в тело. Свежело лицо, стали заметно выделяться мускулы на груди и на руках. Не дальше чем вчера старик застал у своей изгороди соседку Марфу, с чисто бабьим любопытством пялившую глаза на Дмитрия. Старик обозвал Марфу «коровой» и «бездельницей», она в ответ хохотнула и, показывая глазами в глубину сада, где расхаживал Дмитрий, спросила:
— Хорош мужик? — И вздохнула. — Чего бы тебе, старый, соваться? Тебе-то трын-трава, а мне двадцать восемь, мужика моего в первый год убило небось.
Опешив, дед Матвей плюнул себе под ноги:
— Ну, что тут скажешь, блудня саратовская!
— Это что за саратовская такая? — озадаченно спросила Марфа.
Дед Матвей не стал вдаваться в подробности, повернулся к языкастой соседке спиной.
Последние дни настораживали старика. И все резче проступавший румянец на лице больного, и совсем детская беспомощность, и необычная его встревоженность, да и свои собственные потаенные опасения и надежды.
Съев суп, Дмитрий сосредоточенно смотрел в миску. Он глядел с большим интересом. Дед Матвей скосился туда же. Дмитрий поднял голову, в его вроде бы посветлевших глазах появилось новое выражение. Они стали осмысленнее, живее. «Помоги, господи», — сказал дед Матвей про себя. Дмитрий встал, и проблеск надежды у старика пропал. Дмитрий ходил из одного конца сада в другой. Взад и вперед. Туда и обратно. Точно в нужных местах он нагибал голову, чтобы не зацепиться за ветку, точно в одном месте поворачивался и снова шагал. Туда-обратно. Соседи уже привыкли к этому.
Дед Матвей понаблюдал за племянником издали, тяжело встал и направился к своему верстаку. Старый, видавший виды солдат, в недавнем прошлом партизан, он мог, не дрогнув, пройти с нищенской сумой за плечами через любой населенный пункт, кишевший немцами. Сейчас ему все чаще становилось не по себе.
«Брешешь!» — говорил дед Матвей, и узловатые сильные его пальцы сжимались в кулаки. Больше всего он боялся, что ему не хватит силы вытянуть. «Брешешь! Брешешь!» — говорил он, когда от собственных мыслей становилось невмоготу, руки немели, по всей длине позвоночника начинало ломить.
Старик стоял у верстака, и солнце поднималось выше, тени деревьев укорачивались. Он готовил переплеты для оконных рам. Руки скоро и привычно делали свое дело. Брали заготовку, отборник. «Раз! Раз!» Дед Матвей подносил планку к глазу, проверял. Иногда в ней попадался неподатливый сучок, отборник тупился, и дед Матвей, сердясь, забывал о племяннике. Готовую планку старик оглядывал со всех сторон, иногда опять притрагивался к ней рубанком и клал в сторону, в тень: на солнце она могла неожиданно лопнуть или перекособочиться. Движения становились еще более быстрыми и точными.
К вечеру зелень от жары сникла, горячий сухой воздух струился над полянами, особенно на высоких местах. С пропыленного старого грузовика, остановившегося на минутку возле правления колхоза «Зеленая Поляна», легко спрыгнула Юля Борисова, она была в легких брезентовых туфлях, в простеньком ситцевом платье и в потемневшей от времени соломенной шляпе. Проходивший стороной Степан Лобов ее не узнал, она его тоже не окликнула. Она отряхнула платье от пыли. Она волновалась, проходившие на работу женщины с граблями и вилами на плечах не преминули громко, чтобы она слышала, язвительно пройтись насчет ее шляпы. «Не надо было надевать», — подумала Юля, тщетно пытаясь успокоиться и тут же забывая о жаре, о словах женщин.
Она давно готовилась к такому шагу, с той самой ночи, перевернувшей ей душу. Ей нужно было приехать к нему немедленно, но в первое время она растерялась. Закрывала глаза и видела его, и ей становилось тягостно и страшно. Она знала его другим. Тот, другой, умер. Этот, встреченный неожиданно на проселочной дороге, был ей чужд и неприятен. Высокий, в матерчатых тапочках, с сильными, развитыми плечами, безвольным ртом, остановившимся взглядом, он не мог быть ее Димкой, и тем не менее это был он.
— Не могу сейчас отпустить, — сказал ей Карчун. — Ни на два, ни на день. Сама знаешь, пора горячая, сенокос. И туда нужно посылать, и сюда.
Она втайне облегченно вздохнула: ее пугала мысль о встрече. Еще раз заглянуть в равнодушные, пустые глаза? А потом? Но она знала, что поедет к нему. Знала: настанет день, все другое отступит, и она поедет.
Она стояла посредине села и никак не могла заставить себя сдвинуться с места. Старуха в темном платке неподалеку смотрела на нее, поднеся ладонь ко лбу. Юля отвернулась, пошла по выжженной солнцем пустынной улице. Старуха провожала ее глазами. На старости лет ей не страшно солнце, она проследила за нею до самого конца улицы. По сторонам белели срубы. Людей — ни души, только в одном месте на срубе, высоко над землей, обхватив бревно ногами, старик в грязной рубахе с темным пятном на спине долбил паз.
Борисова не хотела расспрашивать, она помнила слова председателя, что тот человек его сосед. Она подошла к усадьбе деда Матвея и двинулась вдоль невысокой живой изгороди из густых низкорослых вишен и акаций. Дед Матвей, заметив ее, не окликнул, ему помешало напряженное выражение ее лица. Он отложил в сторону рубанок, присел: так он лучше видел. Она не была похожа на случайную прохожую — старик понял сразу. В саду пока державшиеся на ветках редкие яблоки едва-едва выросли с небольшой грецкий орех — воровать их было незачем. Дед Матвей узнал женщину — недавно она выступала на собрании в колхозе. «Ишь ты, — подумал старик. — А здесь чего надо?»
Потом понял: она пришла посмотреть на Дмитрия, и неспроста. В лице — ожидание, страх, только не любопытство. И старику показалось, что он подсматривает и видит то, чего видеть не надо. Но не мог заставить себя отвернуться. Он сразу расположился душой к этой высокой девушке. Война кончилась — только бы жить да радоваться. Кому, как не деду Матвею, знать, что молодые годы промелькнут — не увидишь, молодая радость не повторяется больше в человеке. Кому, как не ему? А зло, содеянное людьми, калечит жизнь этих двоих в самом начале.
Дед Матвей, сидя на верстаке боком, крутил цигарку, глядел на молодую женщину. Сейчас он жалел ее больше племянника. Ему хотелось подойти и сказать: иди, милая, иди своим путем. Ступай. Тут тебе нечего делать, ничем ты не поможешь, иди, иди, ищи свою долю в других местах.
Дед Матвей закурил и терпеливо ждал. Девушка стояла под яблоней, хрупкая, беспомощная. В глубине сада, никого не замечая, ничего не видя, ходил и ходил Дмитрий. Девушка тронулась с места, дед Матвей испугался, чуть не крикнул: «Подожди! Все равно ничего не будет, зачем зря бередить человека?»
Над садом кружились ласточки, старик слышал их краем уха. Им всегда хватало корма, они с веселым щебетом гонялись друг за другом. Девушка медленно подходила к Дмитрию.
— Дима, — тихонько окликнула она.
Он прошел мимо, равнодушный и безразличный. Она торопливо догнала и пошла рядом, взяла за руку, пытаясь остановить.