После этого получасового периода каждого участника отводили в отдельную комнату и просили заполнить форму с ответом (сотрудничать или предать) каждому из двух других игроков. Дополнительно участников просили предсказать, как ответит каждый из их партнеров. Их также просили привести число от 50 до 100, указывающее на то, насколько они были уверены в каждом из своих предсказаний. Ответ 50 означал, что предсказание мало отличалось от случайного выбора, 100 — что они были полностью уверены в нем. Промежуточные числа могли использоваться для обозначения промежуточных степеней уверенности.
После того как все участники заполнили свои формы, были подсчитаны результаты и произведена оплата. Каждому участнику выплачивалась единая сумма, которая включала в себя три других: (1) выигрыш в игре с первым партнером, (2) выигрыш в игре со вторым партнером, (3) случайная сумма, взятая наугад из списка положительных и отрицательных величин. Ни один из этих трех элементов нельзя было наблюдать по отдельности, только вместе. Цель случайной суммы была в том, чтобы лишить участника возможности сделать из величины оплаты вывод, как играли другие игроки. Она одновременно предотвращала возможность сделать выводы об индивидуальных выборах и о групповых закономерностях выбора. Таким образом, в отличие от предыдущих экспериментов с дилеммой заключенного, наш не давал участнику возможности логически реконструировать произошедшее, даже когда каждый из его партнеров (или ни один из них) предавал. (Подробнее об этих более ранних исследованиях можно прочесть в главе XI.) Мы объяснили участникам: даже если они вправе давать обещание не предавать, анонимность их ответов не дает возможности заставить выполнить эти обещания.
Устройство нашего эксперимента дает несколько преимуществ по сравнению с предшествующими исследованиями. Вспомним, что в обсуждавшихся ранее исследованиях обмана участники взаимодействовали друг с другом только краткосрочно и во многих случаях вынуждены делать свои оценки только на основе нескольких видеозаписей. В нашем эксперименте участники, наоборот, взаимодействовали лично в небольших группах в течение тридцати минут. Эта особенность нашего эксперимента служила двум целям. Прежде всего, она давала участникам возможность вступить в отношения друг с другом. Это важно, потому что модель обязательства делает акцент на том, что сотрудничество основывается на аффекте, а не на разуме. Продолжительное взаимодействие также важно, ибо оно дает участникам больше возможностей оценить друг друга. Если в самом деле есть статистически надежные признаки, позволяющие предсказывать поведение в этих обстоятельствах, их должно быть гораздо легче распознавать при более длительном взаимодействии. Тридцать минут — это не так уж и долго, но все равно дольше, чем время, предоставлявшееся участникам в предшествующих экспериментах.
Другим важным преимуществом нашего эксперимента было то, что случайная составляющая их выигрышей позволяла предателю не бояться осуждения партнеров. В предшествующих исследованиях, где такой элемент отсутствовал, участники не могли быть уверены, что преобладающая стратегия — предавать. Иначе говоря, эти исследования ставили перед участниками ненастоящую дилемму заключенного.
Наши участники предсказывали доли сотрудничества и предательства 79,5 и 20,5% соответственно, тогда как в действительности они составили 68 и 32%. Поскольку нас в данном случае интересует, может ли склонность к сотрудничеству приносить материальное вознаграждение, интереснее всего данные, относящиеся к точности предсказания поведения отдельных игроков (см. табл. VII.2). Из 97 человек, которые, согласно предсказаниям, должны были сотрудничать, сотрудничало 73, или 75,2%.
Хотя наши участники чересчур колебались в предсказаниях предательства, когда они их все-таки делали, их предсказания оказывались очень точны: из 25 людей, которые по предсказаниям должны были предать, предали 15, т.е. 60%. Учитывая, что в целом предающих было менее одного человека из трех, это и в самом деле очень сильный результат. Вероятность того, что такая высокая общая точность — чистая случайность, менее одного на сотню.
Закономерности в степени уверенности в своих предсказаниях, которые зафиксировали участники, также подтверждают модель обязательства. Напомним, что это цифры от 50 до 100, указывающие на уровень уверенности участника в каждом из своих предсказаний. Участники были гораздо больше уверены в своих оценках, чем это подтверждается последующим опытом. Но даже в этом случае закономерности, которые мы здесь находим, в основном не противоречат мнению, что люди могут выносить осмысленные суждения о характере даже на основании кратковременного личного взаимодействия. В соответствии с их имплицитной оценкой базовой доли сотрудничества, участники были сильнее уверены в предсказаниях сотрудничества (средний уровень уверенности = 87), чем в предсказании предательства (78,4). Что еще важнее, они были более уверены в предсказаниях, которые впоследствии оказались корректными (88,6), нежели в тех, что оказались некорректными (76,5).
Средние величины уверенности для каждого из четырех типов исходов приводятся в табл. VII.3. Числа в верхней левой и нижней правой клетках, например, — средние цифры уверенности в двух типах корректных предсказаний. Числа в верхней правой и нижней левой клетках — соответствующие величины для двух типов некорректных предсказаний. Шансы того, что такие закономерности возникли совершенно случайно, составляют менее 5%.
Хотя эти предварительные результаты и подтверждают модель обязательства, они не должны все же интерпретироваться как свидетельство устойчивости каждого из типов личности, называемых сотрудничающими и предателями. Наоборот, мы выяснили, что по крайней мере некоторые из наших участников оказались непоследовательны в выборе той или другой стратегии: 13 из них (21%) сотрудничали с одним из своих партнеров, но предавали другого. Оставшиеся 48 следовали единой стратегии в обеих играх, но отсюда, по-видимому, не следует, что они так поступили бы в любой ситуации.
Таким образом, в двух тесно связанных друг с другом экспериментах мы выяснили, что тенденция к сотрудничеству очень сильно зависит от того, как структурировано взаимодействие между участниками. В одном варианте участникам разрешалось общаться всего 10 минут вместо получаса и запрещалось давать обещания о сотрудничестве. Во втором варианте им разрешалось общаться целых 30 минут, но снова запрещалось договариваться относительно того, как играть. Общая доля сотрудничества была ниже в первом варианте (37%), чем во втором (61%), и в обоих случаях ниже, чем в базовом варианте нашего эксперимента (68%). Кроме того, как и ожидалось, точность предсказаний была существенно ниже в обоих вариантах, чем в базовом эксперименте.
Закономерность, наблюдаемая во всех трех версиях эксперимента, но более ярко выраженная в базовом варианте, состоит в том, что участники ведут себя так, как, по их предсказаниям, должны себя повести их партнеры. В базовом варианте, например, 83% участников, которые предсказывали, что их партнеры будут сотрудничать, сами тоже сотрудничали. Аналогично 85% участников, которые предсказывали предательство, и сами предавали.
Одна из возможных интерпретаций наших результатов: люди решают сотрудничать или предавать — хотя бы частично — на основе качества их взаимодействия с конкретными индивидами. Если, например, пара людей взаимодействует легко и по-дружески, каждый имеет больше шансов испытывать к другому уважение и быть мотивированным этим чувством на сотрудничество. И наоборот, те, кто по каким-либо причинам не может установить отношений, опасаются, что их партнер предаст, и потому с большей вероятностью сами склоняются к предательству. В будущих экспериментах мы изучим эти возможности, предложив участникам заполнить на выходе анкету, в которой они должны будут описать причины своих реакций.
Идея, что приятное взаимодействие может побудить к сотрудничеству, согласуется с базовым посылом модели обязательства, в которой такую важную роль играет симпатия. В свою очередь, модель эгоистического интереса говорит о том, что поведение в дилемме заключенного не должно никак зависеть от качества интеракции. Неважно, гладко или нет прошло взаимодействие, господствующей стратегией с чисто материалистической точки зрения должно быть предательство.
Во избежание возможной путаницы я должен подчеркнуть, что задача нашего эксперимента была не в том, чтобы посмотреть, успешнее ли сотрудничающие в дилемме заключенного. В действительности, структура игры такова, что они с неизбежностью менее удачливы. Выгода от склонности к сотрудничеству, если она есть, — в способности распознавать других сотрудничающих и взаимодействовать с ними избирательно. В нашем эксперименте, конечно, не было возможности для избирательного взаимодействия. Каждому участнику приходилось играть с двумя другими, включенными в группу. Но так как наши участники предсказывали результаты своих партнеров значительно лучше, чем мог бы это сделать случай, мы знаем, что многие из них могли избежать эксплуатации, если бы им была дана такая возможность.
Хотя эти предварительные результаты показательны, они отнюдь не являются окончательными. В отличие от опыта в реальном мире наш эксперимент не позволяет посмотреть, как ведут себя люди в разнообразных обстоятельствах, в том числе тяжелых. Если бы даже позволял, оставалась бы проблема интерпретации индивидуальных различий в выражении, манере держаться и жестах. Последняя трудность, как мы видели в главе VI, состоит в том, что паттерн, который у одного человека указывает на обман, в случае другого будет совершенно невинен.
Помня об этих трудностях, мы можем сказать, что наш эксперимент с дилеммой заключенного образует «строгую» проверку модели обязательства. (Строгая проверка гипотезы — это такая проверка, которая, если ее выдержать, подтверждает гипотезу, но если не выдержать, не дает реального основания в ней усомниться. Например, мы можем проверить заявление Смит о том, что у нее необыкновенно хорошая память, попросив ее сначала прочесть страницы 1-5 телефонной книги, закрыть книгу и затем назвать 563-е имя и номер телефона. Если она сможет это сделать, мы будем знать, что у нее хорошая память, но если она провалится, мы не можем сказать, что это не так.) По очевидным причинам строгие проверки — давнишние фавориты у исследователей: их любимая гипотеза имеет шанс завоевать поддержку, но если у нее ничего не выйдет, она в действительности ничего не теряет.
Чтобы механизм обязательства заработал, напомним, необходимо только, чтобы люди имели возможность делать статистически надежные заключения о характере с разумными издержками. Хотя, очевидно, было бы неплохо, если бы это можно было делать быстро, мгновенность суждения не важна. Неспособность их сделать не подразумевает, что их нельзя будет сделать при более обширной информации. Так, даже если, вопреки нашим результатам, люди в действительности не слишком умели бы распознавать предателей при краткосрочных встречах, мы бы все равно продолжали спрашивать себя, не исправил бы положение более продолжительный контакт.
Реальный вопрос, таким образом, состоит в следующем: возможно ли (если потребуется после продолжительного знакомства) узнать что-либо о вероятности, что человек поведет себя как оппортунист? Если да, тогда в модели обязательства возникнет и будет процветать склонность саботировать побуждения эгоистического интереса. В противном случае эта модель потерпит неудачу.
Основной вопрос очень похож на тот, который мы рассматривали в простом мысленном эксперименте в главе I: знаете ли вы кого-либо, кто скорее всего не будет склонен обманывать, даже если знает, что нет возможности разоблачения? Предположив, что да, однако, заметьте, как трудно дать фактические доказательства вашего убеждения. Вы не могли рациональным путем вывести это заключение из вашего опыта, потому что если ранее человек обманывал в такой ситуации, вы об этом знать не могли. И снова ответ «да» в этом мысленном эксперименте означает, что вы можете угадать внутренние мотивы по крайней мере некоторых людей.
Дилемма заключенного подтверждает догадку, что мы можем распознать неоппортунистического человека. То, что мы можем это сделать, является центральным допущением, на котором основывается модель обязательства. Из этого допущения логически следует, что неоппортунистическое поведение появится и сохранится даже в материальном мире, в котором царит безжалостная конкуренция. Мы, таким образом, можем признать, что в конечном счете материальные силы управляют поведением, но в то же время отбросить идею, что людьми всегда и повсюду управляет только материальный эгоистический интерес. А как мы увидим в последующих главах, эта перспектива помогает справиться с целым рядом фактов, с которыми модель эгоистического интереса справиться не может.
Основная идея модели обязательства близко соотносится с тем, что философы морали в XVII веке говорили о мотивах нравственного действия. Дэвид Юм, например, полагал, что мораль основывается на чувстве, а не на логике, и самым главным чувством является симпатия. Симпатия также играла важную роль в более сложной схеме Адама Смита, в которой главной мотивирующей силой было желание каждого доставить удовольствие «беспристрастному наблюдателю».
Однако роль чувств была существенно подорвана в работах великих материалистических мыслителей XIX и XX веков. Даже гуманная моральная философия Джона Ролза, столь влиятельная в наше время, берет свое начало в исключительно рационалистическом мысленном эксперименте, в котором главным мотивом человека является эгоистический интерес. В важнейшей своей работе «Теория справедливости» он предлагает людям принимать решения о правилах социальной справедливости, представляя себя в «первородной позиции», в которой они не знают о своих особых талантах и способностях. Ролз не отводит никакой особенной роли чувствам (таким как симпатия, доброта или зависть) в выборе, который делают стороны, заключающие договор.
Таким образом, созрел момент для провокационной книги Джерома Кагана «Природа ребенка» (1984 год) — автор ее утверждает, что эмоция в гораздо большей мере, нежели разум, лежит в основе наших нравственных выборов. Конечно, точно к такому же выводу приходит и модель обязательства. Однако Каган пришел к ней иным путем — путем прямого наблюдения за поведением детей. Свидетельства, какие он предлагает, — важный источник косвенных доказательств для модели обязательства, и потому они заслуживают более тщательного рассмотрения. Но прежде чем обратиться к изучению этих свидетельств, будет полезно вкратце взглянуть на силы, которые привели к отказу от строгой бихевиористской парадигмы.
Большая часть интеллектуальной мощи бихевиоризма идет от экспериментов, проводившихся в лаборатории ее главного представителя, Б.Ф. Скиннера. Скиннер и его коллеги продемонстрировали, что крыс и других лабораторных животных можно научить выдающемуся репертуару сложных форм поведения путем использования простых наказаний и наград. Из этих экспериментов они сделали общий вывод: практически любое поведение каждого биологического вида было результатом подобного подкрепления средой.
В 1960-е годы, однако, серия экспериментов, проводившихся психологами Джоном Гарсией и его сотрудником Робертом Келлингом, дала данные, которые никак не вписывались в схему Скиннера. Эксперименты Гарсии подвергали каждую из четырех групп генетически идентичных крыс стандартным для Скиннера формам выработки оборонительного рефлекса. Крысам в первой группе давали пить воду, а пока они ее пили, их наказывали легким ударом тока. Наказанию предшествовал сигнал — шумовой и световой. В точном соответствии с предсказаниями бихевиористской модели крысы быстро научились избегать наказания, прекращая пить, как только поступает сигнал. Они приобрели классическую «реакцию избегания».
Для второй группы крыс сигнал заключался в добавлении характерного привкуса воде, а наказанием было рентгеновское облучение, вызывавшее тошноту. Как и первая группа, эта группа также быстро сформировала ожидаемую реакцию избегания.
В случае третьей и четвертой групп пары сигнал и наказание менялись местами: третья группа получала шумовой и звуковой сигнал, за которым следовала искусственно вызванная тошнота, тогда как четвертая группа получала характерный привкус, за которым следовал удар током. Поразительным образом ни у одной из крыс из этих двух групп не сформировалась реакция избегания.
По всей видимости, крысы могут без труда научиться ассоциировать шум и свет с ударом тока или характерный привкус — с тошнотой. Гарсия и Келлинг утверждали, что мозг крысы эволюционировал, чтобы быть особенно восприимчивым к таким ассоциациям. Причинная связь между тошнотой и новым привкусом, в конце концов, вполне правдоподобна. Точно так же физическая боль часто ассоциируется со звуками и изменениями в поле зрения. А вот причинная связь между новым вкусом и физической болью не в животе кажется малоправдоподобной. Равно как едва ли в природе могло быть много обстоятельств, в которых непищевые стимулы вызывали чувство тошноты. Поскольку некоторые виды ассоциаций настолько неправдоподобны, мозг крысы экономит силы, просто не принимая их в расчет. Любая крыса, которая уделила бы дефицитные когнитивные ресурсы изучению этих отношений, просто долго не протянула бы.
Эксперименты Гарсии противоречили традиционной мудрости бихевиористов и в еще одном важном аспекте: они показывали, что способность проводить правдоподобные ассоциации в определенной мере не чувствительна к временному лагу между стимулом и результатом. Крысы связывали привкус и тошноту, например, несмотря на временной разрыв до 75 минут. Это необъяснимо долгий интервал, если верить распространенным бихевиористским теориям о том, что продолжительные интервалы между стимулами и подкреплением производят лишь слабые ассоциации.
Мозг имеет специфические компетенции, которые получают развитие в определенные моменты. Вооружившись этим знанием, постбихевиористы сделали большой шаг вперед в понимании закономерностей развития, которые мы наблюдаем у детей. Полезность новой ориентации наглядно иллюстрируется объяснением у Кагана «беспокойства из-за разлуки», тревожной реакции младенца, родитель которого только что вышел из комнаты. Беспокойство из-за разлуки редко наблюдается до семимесячного возраста. Большинство детей до этого возраста продолжают нормально играть, когда родитель выходит из комнаты. Но в какой-то момент между 7 и 15 месяцами происходит резкая перемена: внезапный уход родителя вызывает у ребенка слезы.
Одно из популярных объяснений этого изменения состояло в том, что ребенок плачет, потому что наконец узнал, что находится в большей опасности, когда родителя нет рядом. Еще одно объяснение: ребенку требуется по меньшей мере 7 месяцев, чтобы привязаться к первому заботящемуся о нем человеку и начать испытывать беспокойство из-за его исчезновения. Но эти объяснения, по-видимому, упускают одну важную вещь:
Мы также можем задаться вопросом, почему этот переход в поведении столь резок. Интуитивно мы понимаем, что эмоциональная привязанность развивается постепенно. Постепенность должна также применяться и к приобретению знаний о боли и опасности. Если у младенцев постепенно развивается эмоциональная привязанность, если они постепенно узнают, что отсутствие опекуна подразумевает большую опасность, тогда почему их реакция на уход опекуна тоже не развивается постепенно? То есть почему младенцы не испытывают поначалу лишь легкого беспокойства из-за того, что их опекун вышел?
Каган полагает, что приступ беспокойства из-за разлуки возникает в связи с развитием способности брать образы из памяти и сравнивать их с настоящим. Эта способность резко созревает в возрасте приблизительно 8 месяцев. До ее появления ребенок не способен найти игрушку, которую он только что видел перед собой, но которую накрыли тканью. Как только игрушка исчезает из виду, она как будто перестает существовать. После развития способности к извлечению воспоминаний ребенок, однако, начинает вдруг без труда находить игрушку.
Не имея способности извлекать ментальные образы, хранящиеся в памяти, и сравнивать их с настоящим, ребенок не способен уловить расхождение между присутствием и отсутствием опекуна и потому не имеет оснований для беспокойства из-за того, что опекун покинул комнату. Как только эта способность у него развивается, он начинает сознавать эту перемену. Из-за привязанности к опекуну это изменение важно для него. Невозможность исправить это расхождение выливается в беспокойство.
Ревизионистские объяснения беспокойства из-за разлуки, которые подчеркивают появление врожденных способностей в центральной нервной системе, отвечают на многие вопросы, на которые не могут ответить бихевиористские теории. Каган использует похожую стратегию для изучения роли эмоций в нравственном поведении. Он соединяет пристальное наблюдение за поведением детей в весьма разнородных средах с появившимся у нас знанием о закономерностях развития специфических когнитивных и аффективных способностей.
Философы морали давно заметили широкие расхождения между конкретными нормами морали как в разных культурах, так и внутри одной и той же культуры. В большинстве западных культур, например, осуждение лжи обычно гораздо меньше привязано к контексту, в котором имеет место ложь, чем во многих восточных культурах. Так, в Японии, где поддержание социальной гармонии — гораздо более важная этическая цель, чем правдивость, человек имеет моральное обязательство лгать во многих социальных ситуациях. В древнегреческих городах-государствах верность своему месту жительства была важнее, чем в современных городских обществах. А право каждого гражданина стремиться к лучшей жизни, воспринимаемое как само собой разумеющееся в либеральных демократиях XX века, даже не существовало в большинстве древних обществ, которые часто не видели ничего неэтичного в том, чтобы поработить «варваров».
Обстоятельства места и времени, очевидно, играют важную роль в определении того, какие добродетели будут больше всего цениться в отдельном обществе: общество, которому постоянно угрожают войны, будет делать ставку на физическую отвагу, богатое общество — подчеркивать доброту к нуждающимся людям, общество, пораженное нищетой и болезнями, будет поощрять отстраненность и т.д. Поведение, которое диктует поощряемые обществом добродетели, утверждает Каган, будет требовать усилий, но в основном оно будет вполне по силам большинству граждан.
Его главное утверждение состоит в том, что, хотя специфические моральные нормы бесконечно сложны и разнообразны, они опираются на ограниченное число простых, крайне однородных эмоциональных способностей. Подчеркивая, что ярлыки не столь важны, как лежащие в их основе понятия, он перечисляет следующие пять базовых категорий неприятных эмоций:
• тревога (например, из-за физического повреждения, общественного осуждения или неспособности справиться с задачей);
• эмпатия (в особенности в отношении тех, кто находится в нужде или в опасности);
• ответственность (в особенности за причинение вреда другим);
• усталость/скука (после многократного удовлетворения желания);
• неуверенность (в особенности из-за непонятных противоречивых событий или противоречий в убеждениях).
Эти категории взаимодействуют, производя сопряженные друг с другом чувства вины и стыда. Например, когда человек знает, что он ответствен за действие, причинившее вред другим людям, но никто больше об этом не знает, он испытывает чувство вины. Если другие знают, он чувствует и вину, и стыд. Если другие ошибочно полагают, что он кому-то навредил, он чувствует только стыд.