Возможен альтернативный подход: сосредоточиться не на том, что люди говорят о своих мотивах, а на том, как они раскрываются в их воображении — через сочиняемые ими истории. Главный инструмент, используемый социальным психологом для изучения фантазий — «тест тематической апперцепции» (TAT).
Макадамс построил «индекс мотивации близости» из 10 пунктов, который суммирует силу чувства близости, выявленного тестами апперцепции. Этот индекс, грубо говоря, противоположен индексам взаимной выгоды и ориентированности на обмен, использовавшимися теоретиками обмена. Вопреки предсказаниям модели обмена, Макадамс выяснил, что члены большой, общенациональной выборки, получившие высокие баллы по его индексу, сообщали о более высоком уровне счастья и безопасности.
Повторюсь, ни одно из этих исследований не доказывает, что влюбленные люди ведут себя иррационально. Однако следует заметить, что тесты тематической апперцепции, если рассматривать их в целом, гораздо более согласуются с моделью обязательства, нежели с моделью эгоистического интереса в близких отношениях.
Почему наблюдается такое расхождение между сознательным описанием людьми своих мотивов и тем, как их мотивы раскрываются в фантазии? Психолог Дэвид Маклеланд предполагает, что это различие как-то связано с модульной организацией мозга. В книге «Социальный мозг», изданной в 1985 году, психолог Майкл Газзанига описывает исследования по локализации функций мозга — исследования он и его коллеги вели на протяжении более двух десятков лет. Согласно их интерпретации данных, мозг подразделяется на ряд отделенных друг от друга модулей, каждый из которых способен обрабатывать информацию и мотивировать поведение. Почти все эти модули лишены доступа к языковой способности, которая у большинства людей сосредоточена в специфической области левого полушария. Не все неязыковые модули одинаково хорошо связаны с центральным языковым модулем, и именно в этом наблюдении, с точки зрения Маклеланда, лежит объяснение расхождения в разных методах оценки мотивации. Это провокационный аргумент, и он заслуживает тщательного изучения.
Для начала мы должны вернуться к некоторым деталям экспериментов, которые Газзанига проводил над пациентами, перенесшими редкую форму операции на мозге. В норме у человека два боковых полушария новой коры головного мозга связаны плотной сетью нервных волокон, которые называют мозолистым телом. Для небольшого числа пациентов, страдающих тяжелой эпилепсией, однако, последнее средство — хирургическим путем отсечь эту сеть. По не до конца понятным причинам это приводит почти к полному прекращению припадков. Из серии этих экспериментов над пациентами с «расщепленным мозгом» психобиолог Роджер У. Сперри, а позднее Газзанига (который был учеником Сперри) и его коллеги и вынесли многое из того, что теперь известно о модульном устройстве мозговой функции. В частности, эти эксперименты продемонстрировали, что обработкой информации, эмоциональной реакцией на нее и мотивацией поведения занимаются определенные области мозга, при этом без какого бы то ни было осознанного знания со стороны центрального языкового модуля.
Сильнее всего поражает, что поведение пациентов с расщепленным мозгом кажется почти нормальным. Миллионы нервных волокон в мозгу отрезаны, и тем не менее наблюдатель, не имеющий специальной подготовки, этого практически не заметит! Эффект хирургической операции проявляется лишь в хорошо контролируемых лабораторных условиях, в которых информация органов чувств может передаваться только в одно полушарие. Например, когда взгляд фокусируется на единственной точке, изображение, мелькнувшее слева от нее, будет передаваться исключительно в правое полушарие. У нормальных людей правое полушарие затем передаст изображение в левое через мозолистое тело. Но у пациентов с расщепленным мозгом этого пути передачи больше не существует, значит изображение не может попасть из одного полушария в другое.
В типичном эксперименте визуальный стимул — допустим, изображение ножа — быстро показывается слева в поле зрения пациента с расщепленным мозгом, затем оптический нерв напрямую передает его в правое полушарие. Поскольку изображение никогда не попадает в языковой модуль левого полушария, пациент не способен сказать, что именно он сейчас видел. Но если его просят выбрать предмет из группы — нож, вилка и ложка — он неизменно выбирает правильный предмет. Собственное поведение ставит его в тупик, поскольку он не способен объяснить, почему потянулся за ножом.
Учитывая, что пациентка перенесла операцию по удалению мозолистого тела, каким образом ее языковой центр — расположенный в левом полушарии — вообще знает о том, что она испугана? Газзанига ничего не объясняет, но предположительно дело в том, что хирургическая операция не уничтожила пути сообщения между двумя сторонами мозга. Все отсеченные нервы находятся в неокортексе, т.е. в верхней части мозга, эволюционно наиболее позднем образовании. Таким образом, правое полушарие неокортекса пациентки все еще может передавать информацию в лимбическую систему (более примитивную структуру, которая окружает мозговой ствол, находясь гораздо ниже неокортекса), в которой она может вызвать эмоциональную реакцию. Лимбическая система, в свою очередь, связана с различными частями мозга, включая языковой модуль левого неокортекса, что означает, что хирургическое вмешательство не затронуло по крайней мере некоторые непрямые проходы между двумя полушариями.
Каковы бы ни были технические детали процесса передачи, мы знаем, что языковой модуль каким-то образом имеет доступ к тому, что чувствует остальная часть мозга, даже если у него нет информации, чем вызвано это чувство. Он также способен замечать специфическое поведение, мотивированное этими чувствами. Сталкиваясь с этими чувствами и поведением, языковой центр испытывает сильную потребность объяснить их. Газзанига рассматривает языковой модуль как центр нашего рационального сознания, непрерывно рационализирующий все, что мы чувствуем и делаем. Однако он подчеркивает, что объяснения, идущие от языкового центра, не всегда верны.
Без защиты этого «умного фильтра» стимулы, поступающие из окружающей среды, нас просто захлестнули бы. Но тот факт, что это «умный фильтр», означает, что на каком-то уровне наш мозг имеет доступ к большей информации, нежели мы осознаем. То, что ее большая часть отсекается от нашего сознания, не означает, что она никак не воздействует на наши эмоции и поведение.
Многие эмоции, воздействующие на поведение в близких отношениях, как кажется, находятся вне осознания. Психологи говорят нам, что тонкие нюансы языка тела часто сообщают гораздо больше, чем самая подробная и эксплицитная вербальная информация. То, что мы часто не осознаем языка тела, по-видимому, имеет немалое значение.
И в самом деле, кто бы стал претендовать на то, что понимает, как поведенческие идиосинкразии воздействуют на наши чувства и поведение в отношении наших партнеров? У моей жены на лице появляется особое выражение, когда она переживает очень сильное, приятное удивление. Я впервые это заметил, когда мы неожиданно столкнулись друг с другом на улице вскоре после того, как познакомились. С тех пор прошло много лет, и теперь, когда мы случайно сталкиваемся, на ее лице появляется лишь слабая тень того выражения. Но оно все так же сильно проявляется в других контекстах, например, так было, когда наш сын, теперь уже начинающий ходить, впервые пошевелился у нее в животе. Это выражение, которого я никогда не встречал у других людей, насколько я знаю, не имеет никакой особой цели. И тем не менее по причинам, которых я не могу объяснить, я нахожу его ужасно милым. По всей видимости, подобного рода эффекты характерны для близких отношений. Мы просто принимаем как должное тот факт, что для них нет объяснений.
Но как тесты тематической апперцепции справляются с этой трудностью? Одно из их преимуществ в том, что, когда люди описывают свои фантазии, они просто раскрывают свои чувства, не пытаясь их объяснить. Еще одно преимущество возникает из того факта, что эмоции гораздо теснее связаны с визуальными образами, нежели с вербальными высказываниями. Так, рассуждает Маклеланд, рисунки, которые вызывают придуманные истории, о которых рассказывают во время тестов тематической апперцепции, с большей вероятностью, чем вербальные анкеты, смогут уловить истинные чувства индивида.
Представление о мозге как о модульной системе не лишено очевидной интуитивной привлекательности. Оно, например, помогает нам понять странную практику кое-кого из людей, намеренно ставящих часы на 5 минут вперед и объясняющих это тем, что подобный «маневр» помогает им не опаздывать, хотя они, конечно же, знают, что часы их спешат. И тем не менее смотрят на стрелки. Языковой модуль может легко отбросить визуальный образ, как это и должно быть с точки зрения рационалиста. Но он не может контролировать те части мозга, которые на него реагируют. Языковой модуль может даже быть «удивлен» тем, как легко оставшаяся часть мозга дает себя «одурачить» и начинает «думать», что времени больше, чем на самом деле. Неважно, рационально это или нет, но практика очень часто служит своей цели.
Представление о мозге как о модульной системе может также помочь нам понять, почему столь многие культуры пытаются умалить значение физической красоты и в то же время поддержать восхищение внутренними чертами характера. Трудность же вот в чем: если внутренняя красота — это то, что важно на длительном отрезке времени, бросающийся в глаза физический вид часто играет непропорциональную роль в чувствах, которые мотивируют поведение. Если постараться, можно заглянуть за хорошенькое личико и сосредоточиться на том, что внутри, или можно заглянуть за то, что лежит за изображением на часах.
Идея модульного мозга проливает свет и на рассказ Кребса и Докинза о реакции колюшки на красный почтовый фургон и о реакции мужчин на эротический рисунок. В том же ключе она помогает объяснить, почему иногда так трудно заснуть после просмотра фильма вроде «Чужой», хотя мы и знаем, что таких существ не бывает. Модульная теория также помогает нам лучше понять смысл обширной литературы об умении владеть собой (см. главу IV). Когда мы говорим, что у нас «ум за разум заходит» по какому-то поводу, то мы можем говорить это как в прямом, так и в переносном смысле.
Более высокие результаты по тестам тематической апперцепции — это доказанный факт. Маклеланд объясняет их тем, что у языкового модуля недостаточно хороший доступ к большей части релевантной мотивационной информации. Если это объяснение хотя бы отчасти верно, оно дает еще одно основание полагать, что близкие отношения гораздо меньше основываются на рациональном расчете, чем на эмоции. Рациональный, максимизирующий полезность языковой модуль мозга может быть попросту плохо оснащен для того, чтобы справляться с большинством возникающих перед нами проблем.
Я хочу снова подчеркнуть, что мой главный тезис не в том, что модель обмена ошибочна, но в том, что она не улавливает важнейшего элемента процесса. Как подчеркивают рационалисты, мы живем в материальном мире и в конечном счете должно победить поведение, более всего удобное для материального успеха. Однако снова и снова мы видим, что наиболее адаптированное поведение возникает из поисков материальной выгоды не напрямую. Из-за важных проблем с обязательствами и их осуществлением эти поиски зачастую оказываются саморазрушительными. Чтобы преуспеть, нам порой приходится прекратить беспокоиться о том, чтобы максимально выложиться.
Таким образом, модель обязательства охватывает существенные элементы как традиционалистского, так и обменного взгляда на любовь. Она открыто идет на уступки материальным императивам, имплицитно вписанным во взгляд на любовь как на обмен. В то же время она указывает, почему «взмах ресниц, аромат, странная походка» или «запах миндаля в дыхании» могут играть в этом процессе такую важную роль. И вместе с Йетсом она объясняет, почему люди, разумно относящиеся к любви, к ней неспособны.
Ночью 10 октября 1975 года восемнадцатилетний Брэдли Т. Вандамм из Фултона, Иллинойс, попал в серьезную автомобильную аварию. Он был без сознания на переднем сидении, багажник загорелся. Когда случайный свидетель, Билли Маккалоу, добрался до автомобиля, огонь уже охватил пассажирское кресло. Маккалоу проник в машину и с большим трудом и риском для собственной жизни освободил Вандамма. Через мгновение машина взорвалась. Вандамм был тяжело ранен, получил серьезные ожоги, но все же поправился.
Нет сомнения, оставшиеся в живых и получившие свои медали в 1977 году 48 человек на протяжении всей жизни будут пользоваться почетом и уважением в обществе. Но даже в этом случае критерии для отбора претендентов, кажется, исключают эгоистический интерес. Родственный отбор здесь не работает, ибо родные жертвы медаль бы не получили. Более того, когда шансы погибнуть во время спасения составляют 1 к 7, представляется маловероятным, что здесь действуют мотивы, связанные со взаимным альтруизмом по принципу «ты — мне, я — тебе» (см. главу II). Героические поступки часто совершаются такой ценой, что сколь угодно сильное восхищение общества не может служить компенсацией. Почетная медаль Конгресса, наша самая высокая военная награда, часто присуждалась посмертно солдатам, которые, бросившись на гранату, прикрывали своим телом товарищей. Понятно, что и самый закоренелый рационалист не возьмется утверждать, что солдаты думали, что им как-то удастся выкрутиться.
Героические поступки случаются очень часто. Они оставляют скептиков в недоумении относительно того, станут ли люди в обычных обстоятельствах демонстрировать подобное презрение к материальному эгоистическому интересу. В главах IX и X мы видели, что по крайней мере во многих обстоятельствах мы его демонстрируем. Мы часто готовы заплатить за торжество справедливости и самоотверженно действуем в контексте любовных отношений. В этой главе я собираюсь рассмотреть свидетельства того, что альтруистическое поведение находит себе место и в целом ряде других контекстов. И снова складывающаяся картина будет сильно расходиться с классическим портретом экономического человека.
Работники нью-йоркского транспорта не отличаются особенно почтительным отношением к пассажирам. Так, рассказывают, что однажды водитель автобуса на Манхэттене захлопнул двери перед хрупкой пожилой женщиной, которая сильно замешкалась при посадке. На прощание он ей сказал: «Дама, вам не автобус нужен, а неотложка». Бейсбольные фанаты — тоже совершенно нерегулируемая среда. 4 июля 1985 года случайная пуля угодила в руку Джоанне Баррет, вместе с мужем и сыном среди зрителей смотревшей игру «Янки». В августе 1986 на том же стадионе в руку первому бейсмену Уолли Джойнеру из «Калифорния Энджеле» попал двенадцатидюймовый нож, брошенный с верхней трибуны. В том же сезоне менеджер «Метс», Дэйви Джонсон, выразил надежду, что его команда заранее обеспечит себе титул чемпиона дивизиона на выездной игре, в противном случае фанаты на радостях разнесут стадион «Шиа». Однако этого не случилось. «Метс» выиграли на своем стадионе, и их фанаты, выдирая себе по клочку дерна в качестве сувенира, превратили игровое поле в лунный пейзаж с кратерами. Короче говоря, Нью-Йорк — жесткий город.
Весной 1968 года Хорнштейн и его коллеги «теряли» эти бумажники со скоростью около 40 штук в день. Из сотен потерянных портмоне на удивление большая доля — 45% — была возвращена в целости и сохранности! Надо ли говорить, что стоит некоторого труда упаковать найденный предмет и отнести его на почту. Поскольку речь шла о небольших суммах, нашедшим кошельки было бы неразумно ожидать вознаграждения. (Действительно, многие вернули бумажники анонимно.) Таким образом, маловероятно, чтобы людьми, случайно ставшими участниками эксперимента, двигал какой-то эгоистический мотив.
Хорнштейн с коллегами могли оперировать долей возвращаемых бумажников, манипулируя отношением участников эксперимента к доброжелательности других людей. В одном из вариантов эксперимента они положили бумажник в незапечатанный конверт, адресованный владельцу. Люди, подбиравшие конверт, находили внутри не только бумажник, но и письмо, якобы написанное его владельцу человеком, нашедшим бумажник ранее. Точнее говоря, они находили один из трех вариантов письма — «позитивный», «нейтральный» или «негативный». В нейтральном варианте значилось:
Уважаемый мистер Эрвин.
Я нашел Ваш бумажник, который возвращаю. Все в нем осталось в том виде, в каком я его нашел.
Позитивные и негативные письма, однако, описывали, что пережил отправитель, когда нашел и вернул бумажник. Позитивное письмо продолжалось так:
Должен сказать, что мне доставило огромное удовольствие помочь кому-то. Такие мелочи делают нашу жизнь лучше. Мне это было совсем нетрудно, и я рад, что мог помочь.
А негативный вариант заканчивался так:
Из 105 бумажников, участвовавших на этом этапе эксперимента, 40% были возвращены в целости и сохранности. 18% тех, что сопровождало негативное письмо, были возвращены, тогда как доли возврата для бумажников с позитивными и нейтральными письмами составили 60 и 51% соответственно. Короче говоря, люди, нашедшие негативные письма, по-видимому, реже возвращали бумажники. Хорнштейн и его коллеги утверждают: отправитель писем служит ролевой моделью для участников эксперимента. Когда ролевая модель выражает негативные чувства, гораздо меньше вероятность того, что участник вернет бумажник, хотя письмо и не дает ему повода испытывать негативные чувства к владельцу потерянной вещи.
Автор письма как ролевая модель? Это сообщает действиям некоторую целенаправленность, каковой они как будто бы полностью лишены. Трудно согласиться, что люди и в самом деле принимают отношение автора письма в качестве модели для своего собственного отношения к ситуации. Закономерностям в возвращении бумажника можно дать более простое объяснение, основанное на теории модульного устройства мозга, о которой говорилось в главе X. Очевидно, что люди осознают противоположные тенденции в человеческой природе: по опыту мы знаем, что есть более — и менее доброжелательные представители человечества. Опыт нашего общения с первыми ассоциируется с положительными чувствами, в то время как со вторыми — с негативными. Столкновение с каждым из этих типов, естественно, активизирует ассоциирующиеся с ними эмоции. Эти эмоции, в свою очередь, могут повлиять на поведение, хотя языковой модуль мозга может и не иметь представления о том, почему это происходит. Подобно тому как вид монстра из научной фантастики вызывает страх, даже когда нет рационального основания бояться, простое столкновение с недоброжелательным отношением будет вызывать негативные чувства из прошлого опыта. Естественно, эти чувства выйдут на первый план, когда субъект будет решать, вернуть ли бумажник; неудивительно, таким образом, что они могут заметно воздействовать на поведение.
Поскольку экспериментаторы хотели удержать свою аудиторию, они выбрали экспресс на 8-й Авеню между 59-й и 125-й улицами, который идет почти 8 минут. Пока один из ученых тайком делал записи, сидя в конце вагона, студент мужского пола стоял в начале вагона. Приблизительно через минуту после отправления поезда он «споткнулся» и рухнул на пол. Ему была дана инструкция лежать и не вставать, пока кто-то не придет ему на помощь. Если никто этого не сделает до прибытия поезда на станцию, другой ассистент поможет ему встать. В любом случае ученые должны были выйти на станции, затем повторить то же самое в другом поезде, идущем в другом направлении.
Эксперимент проводился в двух вариантах. В первом варианте пассажирам давали понять, что жертва больна, у студента еще до того, как он упал, в руках была палка. Во втором варианте предполагалось, что жертва будет казаться пьяной. В этом случае студент опрыскивал себя сильно пахнущим алкогольным напитком и нес бутылку в коричневом бумажном пакете.
Пилиавин и коллеги выяснили, что жертва с палкой получает помощь по крайней мере от одного пассажира в 62 из 65 случаев. Как и ожидалось, пьяная жертва получала помощь реже, но даже ей помогли в 19 из 38 случаев.
Нью-Йорк, где проводились описанные эксперименты с попавшими в беду жертвами, — это, конечно, еще и место, где 38 соседей Китти Дженовезе более получаса игнорировали ее крики о помощи, пока ей наносили раны ножом и насиловали (см. главу III). Откуда такой резкий контраст в поведении? Разбираясь с этим вопросом, Б. Латане и Дж. Дарли выяснили, что, если вместе с подопытным в помещении находится никак не реагирующий на происходящее посторонний человек, подопытный гораздо менее расположен помогать жертве. В эксперименте, в котором участвовала женщина с поврежденной ногой, например, только 7% подопытных, кого сопровождал пассивный свидетель, вмешивались. Латане и Дарли предполагают, что, когда в деле замешано более одного человека, происходит распыление ответственности.
Латане и Дарли указывают, что, хотя соседи Дженовезе были одни в своих квартирах, каждый прекрасно понимал: другие тоже могут слышать ее крики. Таким образом, осознавая себя частью большой группы, ни один из соседей не чувствовал, что на нем лежит полная ответственность.
Это объяснение кажется вполне разумным. Но оно полностью противоречит результатам экспериментов Пилиавина и его коллег в метро. В этих экспериментах в вагоне было более восьми других пассажиров. И тем не менее почти во всех случаях, когда участвовала жертва с палкой, хотя бы один человек спешил на помощь. Пилиавин и коллеги также выяснили, что вероятность оказания помощи не сокращалась по мере увеличения числа пассажиров. В данном случае объяснение через распыление ответственности явно не работает.
Есть по крайней мере одно важное различие между ситуациями, с какими сталкивались подопытные в экспериментах Пилиавина и его коллег и Латане и Дарли. У первых подопытные имели все основания полагать, что другие пассажиры точно так же не знакомы с жертвой, как и они. В эксперименте же Латане и Дарли подопытные могли подумать, что безответный незнакомец — завсегдатай офиса, кто-то, кто знает жертву. Они могли предположить, что у этого человека есть основания для бездействия.
В дополнение к экспериментам с жертвой в беде Латане и Дарли посылали своих студентов на улицы Нью-Йорка, чтобы те обращались к прохожим с разными просьбами им помочь. Участников, которые по большей части казались «чистенькими студентами», просили быть максимально «неразборчивыми» в выборе респондентов. Они просили о трех видах мелкой необременительной помощи (спрашивали время, дорогу или просили разменять деньги), просили деньги или спрашивали имя у выбранного ими наугад человека. Результаты одного из вариантов эксперимента приводятся в табл. XI.1.
Любой, кто когда-либо ходил по улицам Нью-Йорка, всегда отмечал, насколько занятыми и спешащими кажутся большинство жителей этого города. Тем не менее немалое число людей все-таки были готовы остановиться и показать незнакомцу дорогу или сказать, который час. Меньшее число людей соглашались дать деньги или сообщить свое имя, но более трети благосклонно отреагировали даже на эти просьбы. Доля позитивных откликов была еще больше, если участник эксперимента давал себе труд сформулировать просьбу в более вежливой форме. Например, в ответ на «Прошу прощения, меня зовут... Не скажите ли, как вас зовут?» 64% людей давали свои имена. Когда студенты спрашивали: «Простите, не могли бы вы дать мне какую-нибудь мелочь? У меня украли кошелек», — 72% давали.
Такого рода исследования проводились практически в каждом более или менее крупном городе, где есть университет. Во всех этих исследованиях я видел результаты, очень похожие на те, что обсуждаются здесь. Я сосредоточил внимание на экспериментах, проходивших в Нью-Йорке, ибо трудно себе представить какую-то другую среду, более склонную к преследованию своих личных интересов. Здесь в интеракциях незнакомых людей почти полностью отсутствуют условия для принципа «ты — мне, я — тебе» и других форм взаимного альтруизма. Очевидная трудность модели эгоистического интереса состоит в том, что практически в каждом эксперименте ньюйоркцы вели себя иначе, нежели предсказывала эта модель.
Экономисты и другие ученые уже давно озабочены так называемой проблемой «безбилетника» — трудностью, которая возникает, когда группы пытаются производить общественные или коллективные блага на добровольной основе. Эта проблема связана с двумя простыми особенностями, характеризующими общественное благо: (1) когда оно произведено, трудно помешать людям его потреблять; (2) потребление его одним человеком не уменьшает ценность потребления другими. Наглядный пример — программы общественного телевидения. Когда транслируется эпизод «Театра шедевров», трудно помешать людям включить телевизор, а когда они его включают, они не уменьшают силу сигнала, доносящегося и до других людей. Проблема «безбилетника» заключается в том, что, хотя большинство людей может очень хотеть получить общественное благо, у каждого есть стимул рассчитывать, что заплатят за него другие. Таким образом, эта проблема очень напоминает дилемму заключенного: поведение, наиболее выгодное группе, не является самым выгодным поведением для индивида.
Один из путей решения проблемы «безбилетника» — использование принудительной власти государства. Поскольку налоги носят обязательный характер, мы фактически исключаем для себя вариант неучастия в оплате общественных благ, таких как очистка улиц. Таким образом мы обходим трудность, с которой часто сталкиваются в многоквартирных домах, где каждый жилец имеет стимул ждать, что кто-то другой вымоет вестибюль.