Немедля гонцы поскакали в Ростов к Мстиславу. Много Мономах не просил, но требовал от сына, чтобы прислал пять десятков конных от Ростова и Суздаля, вместе взятых.
Послал Владимир людей к Святополку объявить ему, что он, Мономах, перешёл на княжение в Переяславль и готов теперь вновь принять на себя первый удар со стороны дикого поля. Поэтому он просил у великого князя помощи оружием, железным припасом, людьми из тех, что служили ещё Всеволоду Ярославичу и ему, Владимиру, и готовы прийти к нему в Переяславль. Им же он обещал и золото, и ткани, и скот — всё, что собирался отнять у половцев.
Через несколько педель ещё до осенней распутицы первые обозы пришли из Ростова и Киева, и жизнь в Переяславле сразу ожила. Зашевелились кузнецы и оружейники. Денег на оружие ни князь, ни его дружинники не жалели. Пришли в Переяславль и первые купеческие караваны из Киева и Чернигова — теперь переяславские сторожи вновь были выдвинуты в поле, и купцы могли спокойно передвигаться между городами, потому что сторожи берегли их от мелких половецких выходов, о крупных же предупреждали заранее, и дороги сразу же пустели, жители запирались за городскими стенами.
Зима 1094/95 года прошла спокойно, если не считать новых известий о Евпраксии. Первые же санные караваны привезли из Киева вести о том, что сестра Мономаха обретается в Италии, вдалеке от мужа.
Враги Генриха IV, наконец, организовали похищение Евпраксии Всеволодовны из Веронского замка, где она охранялась слугами императора.
И потом на соборах в Констанце и особенно в Виченце в присутствии четырёх тысяч церковников и тридцати тысяч мирян, собравшихся под открытым небом, она, не щадя себя, рассказала о всех мерзостях мужа. Люди, поражённые, слушали самоистязания молодой женщины, молились. Евпраксия, несмотря на видимые свои грехи, была даже освобождена от епитимьи, потому что собор признал, что к греху её принуждали тяжелейшим насилием.
В ту пору Евпраксии едва исполнилось двадцать пять лет.
Прошло несколько месяцев жизни Мономаха в Переяславле, и город быстро возродил свою военную мощь. Там была создана пусть ещё небольшая, но хорошо сбитая дружина. День за днём шли сюда обозы с ествой и питьём, с припасами, оружием и людьми из Ростова, Суздаля, Любеча.
Любеч Мономах сохранил за собой, и теперь эта крепость грозно стояла посреди русских земель, неся верную службу своему хозяину. Здесь Мономах нередко останавливался, объезжая свои огромные владения. Более двух тысяч вёрст надо было проскакать ему, чтобы побывать во всех своих крупных городах, и он неустанно, день за днём сбивал в единый мощный хозяйственный, и военный кулак свои обширные владения.
Весной 1095 года в подкрепление к Любечу он затеял строительство на Десне Остерского городка — небольшой, но хорошо укреплённой крепостцы как раз на полдороге между Киевом и Черниговом. Что мог сказать ему Святополк, чем мог помешать ему Олег, если Владимир провозгласил на всю Русь, что, сооружая Остерский городок, он продолжает дело своего деда и прадеда, возводивших крепостцы и валы против печенегов и половцев. Но сам он хорошо понимал, что здесь, на развилке важных торговых и военных путей, его новая крепость будет грозной сторожей не только против степняков, но и против врагов внутренних.
К лету этого же года он выбил Давыда Святославича из Новгорода и вновь посадил там своего сына Мстислава. Сделать это было непросто. Он раскинул сеть своих людей в Новгороде, снабдил их золотом и пожитками. А они уже замутили и торг, и Софийскую сторону, нашептали в уши новгородскому владыке и боярам.
Вскоре новгородцы заявили Давыду, что он им не люб и пусть идёт прочь из города, и тут же послали в Ростов за Мстиславом, сказав на вече, что он их прирождённый князь, что они с малолетства его вспоили и вскормили.
Мстислав отправился в Новгород, а ему на смену в Ростов из Переяславля выехал второй сын Мономаха — Изяслав Владимирович, который только-только вышел из отроческого возраста.
И снова Гита и Владимир провожали очередного робеющего молодого князя в его первый путь, в далёкие северные леса, вновь, как и в молодые годы Мономаха, рядом с новым ростовским князем ехал зрелый муж Ставка Гордятич, которого Владимир отпускал на время от себя, чтобы тот устроил сына в Ростове.
Ставка постарел и потучнел, седана посеребрила его всё ещё пышные тёмные волосы, лицо было покрыто рубцами, следами ранений, полученных в многочисленных сражениях. Но глаза глядели всё так же дерзко, он так же легко вскакивал в седло.
Мономах всегда грустил, когда этот близкий ему боярин, своевольный и упрямый, но безраздельно ему преданный, на время покидал его. Не каждый осмеливался сказать князю правду в глаза, и Мономах ценил это. Нередко, поразмыслив над запальчивыми, порой обидными словами боярина, он менял своё, казалось, выношенное решение и говорил старому товарищу; «Ну что ж, Ставка, правильно рекут: «Муж облачающий лучше льстящего. Спасибо тебе за правду».
Уехал Изяслав, и словно опустел княжеский дворец, хотя детей в нём был ещё достаточно. Но в те дни Мономах и; Гита вдруг поняли, что с уходом каждого сына уходит частица жизни; и человек чувствует себя, молодым до тех пор, пока есть в доме маленькие дети, и вот уже они вырастают, и ты видишь, как сам подвигаешься к роковой черте, и она уже где-то неотвратимо проглядывается — ещё далеко, но с каждым бегущим годом будет подвигаться всё ближе и ближе, пока не захватит весь горизонт…
С каждым месяцем укреплялись связи Переяславля с Константинополем. Греки, зная о давнишней приверженности Всеволодова дома к Византии, постепенно обживали город, ставили здесь дома и лавки, внедрялись в церковный причт, старались ввести свои порядки в богослужении.
Вскоре тесные дружеские связи с Византией пригодились. Из Константинополя прискакали гонцы с известием, что огромные полчища половцев во главе с Тугорканом, тестем великого киевского князя Святополка, оставили приднепровские степи и ушли на Византию. Потом пришли гонцы из Киева от Святополка и подтвердили вести византийцев: Тугоркан продвинулся к Константинополю и остановился близ Адрианополя, в одном переходе от византийской столицы.
И в это время в середине февраля 1095 года новая половецкая орда — чадь ханов Итларя и Китана — вышла к Переяславлю.
Половцы хорошо знали, что Мономах ещё не имел сильного войска, что он ещё только начал создавать дружину, готовить оружие для полка смердов и ремесленников. Знали они и то, что ни Чернигов, ни Смоленск, ни Тмутаракань Переяславлю не помощники. Не верили Итларь и Китан, что Святополк киевский после последнего сокрушительного поражения под Киевом сможет собрать войско в помощь Мономаху.
Половцы шли на Переяславль в полной уверенности, что Мономах будет вынужден либо откупиться от них богатыми дарами, либо не выдержит осады и сдаст город на поток и грабёж. Кое-кто из половецких ханов, бывших год назад о Олегом под Черниговом, хорошо помнил. понурого, окружённого врагами Мономаха, лишь чудом -. спасшегося тогда от половецких сабель. И теперь казалось, что с надломленным врагом управиться будет легко.
Этим выходом половцы нарушили недавний мир с Русской землёй, который заключил с ними Святополк, отдавший им много золота, серебра, сосудов, тканей.
Половцы подошли к самому городу и стали между валами — городским и окольным, разбили шатры и зажгли костры.
Оттуда они послали послов к Мономаху с требованием уплатить за мир и покой великие дары. В противном случае ханы грозили выжечь переяславскую землю, взять город на щит, пленить его жителей, грозили они смертью и самому Мономаху, и его семье. Послы говорили нагло и весело. Вот он — перед ними, старинный враг — Переяславль, одинокий и почта беззащитный, с малой дружиной, и Мономах в нём как ослабевший, больной гепард, который уже не может совершить свой сокрушительный ужасный прыжок.
Мономах слушал послов и думал о том, что сил в городе мало и противостоять такой большой чади будет трудно. Откупиться — это значило отдать последнее, задержать создание нового войска, подновление крепостных стен, закупку и изготовление оружия. Сражаться же с ханами значило бы обречь на гибель только-только поднявшиеся к жизни переяславские сёла и городки. И снова. пожарища, голод, страдания… и удастся ли удержать город — этого никто не знал. И что тогда делать — идти на аркане в половецкую неволю вместе с женой и детьми и ждать, что кто» то из князей выкупит тебя. А кто захочет вновь вернуть Всеволодова сына в Русь? Сегодня каждый князь его противник.
Мономах мягко улыбался, старался успокоить послов, говорил, что необходимо время, надо сослаться со Святополком, учинить мир совместный с киевским князем, да к тому же в Переяславле нет столько золота, сколько просят за мир Итларь и Китан.
Мономах видел, что половцы тоже не прочь были разойтись с миром, лишь получив большой откуп. Основная часть их сил ушла из степей на Балканы, и под Переяславлем стояли остатки огромной половецкой рати; помощи Итларю и Китану ждать было неоткуда. Но ханы полагали, что руссы не знали об этом разделении половецкого войска и вели себя так, будто за их спинами стояла вся половецкая степь, готовая в любой час прийти на выручку своим соплеменникам.
Мономах сразу уловил этот просчёт ханов, но сделал вид, что его весьма заботит мощь половцев, как здешних, так и тех, кто остался в степи. Переговоры шли неторопливо, половцы настаивали, грозили, Мономах уговаривал их, спокойно улыбался, хотя и понимал, что послы могут прервать разговор в любую минуту.
Потом договорились, что руссы пойдут с ханами на мир, как только получат ответ из Киева, а пока же, чтобы у половцев не было никаких сомнений, решили обменяться заложниками. В половецкий стан поедет четвёртым сын Мономаха Святослав, а в Переяславль войдёт с небольшой дружиной, со своими лучшими людьми и встанет на постой сам хан Итларь; Китан же останется со всей ратью между валами ж будет ждать окончания дела.
Наутро Святослав Владимирович собрался в половецкий стан.
Никогда ещё Мономах и Гита не провожали сыновей в такую недалёкую, но страшную дорогу. Святославу едва исполнилось десять лет; он ещё никогда не расставался с родительским домом и теперь впервые садился на боевого княжеского коня. Конь бил изукрашен дорогой сбруей, накрыт красивым, шитым золотом чепраком. Сам Святослав в червлёном плаще, в отделанном золотом шишаке, хоть и был мал, но выглядел строго и внушительно: заложником к врагам ехал не кто-нибудь, а сын славного Мономаха, и выглядеть он должен был соответственно своему рождению и сану.
Отрок крепился, держался прямо и старался смотреть перед собой, до не мог скрыть страха и волнения. Глаза его время от времени поворачивались к матери, а та лишь глядела на него и крестила мелкими быстрыми движениями руки. Мономах подошёл к сыну, грубовато похлопал его по плечу, сказал, чтобы Святослав не боялся половцев, что княжеские заложники — дело обычное, что не пройдёт и нескольких дней и Итларь со своими людьми вернётся в половецкий стан, а Святослав будет дома. «Видишь, — шутливо бросил он сыну, — меняем тебя на хана со всей его славной чадью».
Со Святославом к половцам уехали несколько вооружённых Мономаховых дружинников помогать княжичу в чужом стане, беречь его.
В тот же день в Переяславль въехал Итларь с дружиной. Половцы прошествовали через городские ворота, миновали соборную площадь ж остановились на приготовленном им дворе у воеводы Ратибора неподалёку от княжеского дворца.
Вечером из Киева от Святополка прискакал гонец, княжеский дружинник Славята, и передал речи Святополка, чтобы Мономах держался из последних сил, что войска у половцев мало и долго в февральскую стужу они под Переяславлем не выдержат. Те же, кто ушёл под Константинополь, разбиты греческими войсками и частью пленены и ослеплены, частью разбежались кто куда. Но помощи Святополк не обещал, отговариваясь нехваткой людей и своей скудостью.
Славята был устал и возбуждён. Он узнал, что в городе находятся половцы во главе с Итларем, и вскинулся: «Что ждать, перебить Итлареву чадь немедля!» Мономах молчал, улыбался: только после дороги и сытного обеда с вином можно было говорить такие пустые слова. Ратибор увещевал Славяту, говорил, что в половецком стане заложником находится княжич Святослав, но Славята слушать не хотел Ратибора, подступал к Мономаху.
Поздно вечером, когда люди Итларя и сам хан расположились по хоромам на покой, в княжеском дворце собрались на совет бояре и воеводы. Славята снова обратился к князю и уже всерьёз настаивал на истреблении половцев. На этот раз его поддержал и Ратибор, с которым Славята успел перемолвиться до совета. «Половцев мало, нападём на них вдруг, перебьём сразу всех. Из степи им поддержки не ждать, всё тугорканово войско полегло за Дунаем. Княжича мы выкрадем и Китанову дружину перебьём».
Поначалу Мономах не хотел об этом и говорить: где это слыхано, чтобы русский князь нарушал посольскую роту? Итларь и его люди доверили ему по этой роте свои жизни, и было бы невероятным вероломством нарушить посольский договор, К тому же в половецком стане сидел юный Святослав, сын, родная кровь, и, случись что, половцы первому перережут ему горло.
Но воеводы приступали к нему всё с новыми и новыми уговорами.
Давно уже разошлись участники этого позднего совещания, а Мономах всё ходил по палате, думал. Такой случай может впредь не повториться: нынче в руках у него сам Итларь с лучшими людьми. Половцы пришли сюда войной, силой заставили его пойти на переговоры, и сына он отправил им не на мир, а на тяжкое испытание, может быть, на смерть, — так чего же совеститься, перед кем хранить верность клятве? Сколько раз половцы нарушали миры, скреплённые ротой; вот и сейчас они вышли к Переяславлю, грубо разорвав договор с киевским князем о мире со всеми русскими землями.
Он всё мерил ногами пушистый хорезмский ковёр; за окном тускло белела луна, её мертвенный свет пробивался в палату, высвечивая серые тени на полу, на стенах.
Свечи догорали, наполняя палату сладким восковым духом.
Но избиение половцев стало бы страшным нарушением всех посольских обычаев, и кто впредь станет вести с ним, Мономахом, переговоры, кто пойдёт с ним на роту и поймут ли его православные соплеменники, не осудят ли во веки веков имя и род его, не проклянут ли?