Вскоре в Ростов пришёл посол из Новгорода от Мстислава. Он передал Олегу речи его крестника: «Иди из Суздаля и Ростова к Мурому, а в чужой волости не сиди. И я пошлю с дружиной своей просить к отцу своему и помирю тебя с моим отцом. Хотя и убил ты брата моего, то это не удивительно, в бою ведь цари и мужи погибают».
Олег выслушал Мстиславова посла и в тот же день отправил его назад в Новгород с отказом. Он не хотел мира ни с Мономахом, ни с Мстиславом. Теперь весь север Русской земли был в его руках. За ним стояла и Тмутаракань, родной брат его Давыд Святославич сидел в Чернигове. Осталось взять Новгород, выгнать оттуда Мономахова сына, чтобы окончательно лишить ненавистного двоюродного брата и весь его многочисленный и ненавистный род силы, запереть их всех в Переяславле, повести на них со всех сторон половецкие колена — объединённые силы Боняка и Шарукана, и тогда можно будет сказать, что до возвращения отцовой власти останется подать рукой, так как Святополк для Олега большой опасности не представляет.
Из Ростова он выслал сторожу во главе со своим младшим братом Ярославом в сторону Новгорода и начал готовить войско для вторжения в новгородские пятины.
В эти дни Олег получил из Переяславля грамоту от Владимира Мономаха.
Весть о гибели Изяслава прислал Мономаху старший сын. Мстислав писал отцу о битве под Муромом, о похоронах Изяслава, о захвате Олегом северных городов и о своём к нему посольстве. В конце же грамоты Мстислав просил отца уладить с Олегом дело миром, напоминал, что они братья, что сам он, Мстислав, чтит и любит своего крёстного отца и у него нет сил поднять на него руку. Пусть Изяслав будет последней жертвой в этой страшной борьбе за волости.
Получив грамоту от Мстислава, Владимир Мономах не вскинулся тут же отомстить Олегу и наказать обидчика, захватившего его и его отца исконные земли. Постаревшая, увянувшая Гита с опустившимися плечами и расплывшимся телом, но всё такая же неукротимая и мечтающая о великих победах своего мужа и своих сыновей, потрясённая смертью Изяслава и теперь жаждущая мести, побуждала Владимира немедля подняться в поход, послать людей к торкам и союзным половцам хана Кунуя, которого стремился подчинить себе Шарукан, выбить Олега из Ростова и Суздаля, погнать его по лесам и болотам, вновь запереть его самого и его братьев Давыда и Ярослава в далёкой, отгороженной степью Тмутаракани.
Но Владимир был безучастен к её словам.
Он сидел в своей палате в переяславском дворце, слушал, как воет за окном сентябрьский ветер, и думал совсем о другом. Вот и ещё одна смерть в отчаянной борьбе за власть. Идут годы, вырастают сыновья и один за другим идут на заклание в этой чудовищной, жестокой жизни.
Он опять отрешился от повседневных, суетных дел, как когда-то умел это делать отец, как ещё прежде умел делать очень часто и он сам, с каждым годом терявший эту способность. И вот теперь смерть Изяслава вновь заставила его взглянуть на себя, на свою жизнь, на жизнь окружающих его людей с высоты мироздания, с высоты жизни всей Русской земли и с высоты только что постигнувшей его потеря. Он понимал, что нет никакого земного оправдания этой бессмысленной смерти, что есть в жизни лишь одно дело, за которое можно было бы расстаться с ней, кол ожить свою голову и головы своих детей. Для воина, для мужчины существует лишь одна жертва, ради которой он может и доля-ген пойти на смерть, — это Родина, это своя земля, ото живущие на ней люди, это весь окружающий мир, уходящий корнями в седую старину и протягивающий руки в далёкое будущее. Богатство, власть, сила, доходы, золото, ткани, дворцы… Обволакивающий дурман, отвлекающий людей от вечной сути бытия, от забот о духовном своём совершенствовании, опасные игрища, подобные скоморошьим, — ж кто-то неведомый смеётся над глупыми, недалёкими людьми, теряющими в этих игрищах свои жизни, ожесточающими свои души. Сколько раз он задумывался над этим, пытался стряхнуть с себя этот дурман, и столько же раз неумолимая жизнь вновь возвращала его в это жестокое лоно, и он тщился взять верх над своими ближними, удержать и приумножить свою власть, силу, богатство и мощь идущих с ним людей. И всё чаще ж чаще он задумывался над главным в этой жизни, над своим истинным предназначением князя, воина. И всё основательнее приходил он к мысли, что, лишь уняв княжескую вольницу, можно остановить натиск на Русь степняков, обезопасить землю от их набегов. Бедная Гита! Для неё эти колебания были неведомы. Она так и уйдёт в иной мир, полная ярости, ненависти, полная ничего не стоящей суеты, которая и заставляет людей, забыв всё на свете, бессмысленно крутиться от рождения до смерти, как крутится в колесе белка, с которой любит играть маленький Юрий.
За окном гудел ветер, предвещая наступление мрачных осенних дней. Тих и безлюден был скорбящий об Изяславе переяславский дворец. Снаружи доносились заунывные звуки колокола церкви святого Михаила.
Владимир взял тонко отточенное гусиное перо, пододвинул к себе глиняный сосуд, наполненный краснилами, положил перед собой чистый пергаментный лист и написал: «Олег, брат мой…»
Он снова задумался, перед ним в какие-то мгновения прошли долгие годы. Вот они отроками скачут наперегонки под Киевом в июньском лесу, а кругом солнце, зелень, теплынь; вот они на хорах церкви Софии, смотрят друг на друга, перемигиваются, вот Олег стоит над купелью — крестит его первенца…
«О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце моё; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьёю, не покаявшись и не примирившись между собою… Это я тебе написал, потому что понудил меня сын мой, крещённый тобою, что сидит близко от тебя. Прислал он ко мне мужа своего и грамоту, со словами: «Договоримся и помиримся, а братцу моему божий суд пришёл. А мы не будем за него мстителями, но положим то на бога, когда предстанут они перед богом; а Русскую землю не погубим…»
Он ещё раз прочитал эти последние написанные слова. Ради единства Руси, ради великой цели переступал он сейчас через смерть любимого сына и протягивал руку врагу. Он вздохнул ещё раз и снова взялся за перо.
«Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли ты её по-доброму или с поруганием, то и другое увижу из твоего письма. Этими ведь словами предупреждал я тебя, объяснил, чего я ждал от тебя, смирением и покаянием желая от бога отпущения прошлых своих грехов… А мы что такое, люди грешные и худые? Сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в слове и в чести, а завтра в гробу и забыты. Другие собранное нами разделят.
Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей…
Тем ведь путём шли деды и отцы наши: суд от бога пришёл ему, а не от тебя. Если бы тогда ты свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростов бы не занимал и послал бы ко мне, то мы бы так всё и уладили. Но сам рассуди, мне ли было достойно послать к тебе или тебе ко мне? Если бы ты велел сыну моему: «Сошлись с отцом», десять раз я бы послал.
Разве удивительно, что муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших. Но не следовало ему искать худого и меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его слуги, чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добыли зла». Он был убеждён, что здесь не обошлось без горячей, запальчивой подсказки боярина Ставки Гордятича. И подумалось ему ещё, что немало, видно, несчастий принесёт ему гордый боярин, что надо бы отослать его под присмотр Мстислава в Новгород, отодвинуть его подальше от княжеских междоусобиц.
«И если начнёшь каяться богу, — писал он далее, — и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдою, тогда и волость получишь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: не враг я тебе, но мститель. Не хотел ведь я видеть крови твоей у Стародуба; но не дай бог видеть кровь ни от руки твоей, ни от повеления твоего, ни от кого-либо из братьев. Если же я лгу, то бог мне судья и крест честной! Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошёл к Чернигову из-за поганых, я в том каюсь, о том я не раз братии своей говорил и ещё им поведал, ибо я человек… Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле. А что ты хочешь добыть насильем, то мы, заботясь о тебе, давали тебе и в Стародубе отчину твою… Если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, пусть тому от бога мира не видать душе своей на том свете!
Не от нужды я это, ни от беды какой-нибудь посланной богом, сам поймёшь, но душа своя мне дороже всего света сего».
Долго ещё сидел Мономах в раздумье, прислушиваясь к свисту ветра и смотря на трепетное пламя свечей.
Наутро гонец повёз письмо в Муром к Олегу, и Мономах стал ждать ответа от двоюродного брата. И ответ не замедлил явиться, но вовсе не такой, каким ожидал его Мономах.
Укрепившись в ростово-суздальской земле, Олег стремился внедриться в земли Новгорода, поднять новгородские пятины против Мстислава и, в конце концов, подтянув все свои силы, изгнать Мономахова сына из Новгорода и овладеть всеми северными русскими землями. Со всех сторон стягивались рати к далёкому лесному Мурому. Пришла дружина Давыда из Чернигова, подошли ещё воины из Смоленска, Тмутаракани, Ростова, Суздаля.
Сокрушаясь и негодуя, обратился Мстислав к новгородскому боярству и владыке, спросив их: хотят ли они к себе Олега, и тогда он тут же отъедет к отцу в Переяславль, или устанут они за него и помогут выбить Олега из Мономаховых волостей. Совет был долгим и бурным, потом новгородцы объявили свою волю Мстиславу всенародно, обещав стоять за него и начать войну с Олегом.
Мстислав немедля стал собирать войско для войны со своим крёстным отцом, послал гонцов к Владимиру Мономаху, прося помощи, а пока же выслал навстречу Олеговой стороже свой передовой полк во главе с боярином Добрыней Рогуиловичем.
Добрыня быстро вошёл в Ростовскую землю, побрал там Олеговых сборщиков дани; некоторые из них, узнав о приближении новгородского войска, побежали к Ярославу, который стоял со своим полком на реке Медведице, притоке Волги, около Кимр. Добрыня занял без боя Кимры, а Ярослав бежал к Олегу, который к этому времени подтянулся к Ростову. Там братья встретились и вновь отступили, не входя в Ростов и не защищая его, потому что было известно о том, что ростовцы с нетерпением ждали Мстислава, который у них княжил долгие годы и которого они любили.
Олег отошёл к Суздалю, а Мстислав, соединившись с Добрыней, шёл теперь с дружиной и с новгородскими воями-пешцами через леса также к Суздалю, но не застал там соперника. Тот недолго оставался в городе. Сторо́жи доносили ему, что Мстислав уже обошёл Переяславское озеро и вышел к реке Нерли, что он находится лишь в одном переходе от Суздаля.
Олег зажёг город и ушёл в сторону Мурома.
Когда Мстислав вошёл в город, то его встретили лишь едкие дымы да скорбно стоящие печные трубы: Суздаль сгорел дотла; в городе остались не тронуты огнём лишь каменная церковь святого Дмитрия Солунского и двор здешнего Печёрского монастыря.
Не задерживаясь в Суздале, Мстислав пошёл вслед за Олегом, а тот, увязая в сырых мартовских слегах, бежал в Муром, собирая со всех окрестных городов силы в единый кулак.
На Клязьме Мстислав остановился. Дело шло к пасхе, наступило тепло. Мстислав стоял и ждал здесь переяславское войско.
Владимир Мономах, получив известие о начавшейся войне между Муромом и Новгородом, долго не мог овладеть собой. Он был поражён нетерпимостью Олега, его неуёмной жаждой борьбы, его ослеплением и непониманием того, что любая жестокость порождает ответную жестокость, что нет конца и края этой чудовищной и бессмысленной борьбе, в которой гибнут люди, рушится Русская земля. Сам он, оказавшись впряжённым в эту колесницу, на мгновение остановился, сбросил с себя путы, отбросил шоры, прикрывающие глаза, прислушался к голосу спокойного разума, к голосу тоскующего сердца: он написал письмо своему злейшему врагу, уничтожившему его сына, он презрел слёзы и мольбы жены, ненависть к Олегу переяславских бояр, он прислушался к плачу и смиренному призыву своего старшего сына. И вот ответ — новая война, несчастье, пожарища.
Шёл великий пост. Нужно было молиться и думать не о земном, а о вечном, а он метался по своему дворцу, и близкие к нему люди не узнавали его: куда девался мягкий взгляд прищуренных глаз, стеснительная улыбка округлого лица, неторопливые благожелательные движения рук? Перед ними явился жестокий, твёрдый в своих решениях властелин, человек с острым, непроницаемым взглядом серых глаз, с жёсткими складками в углах губ, с окаменевшим волевым подбородком, воин с быстрыми чёткими движениями.
Сын Вячеслав стоял перед Мономахом, слушал его короткие, будто рубленые, речи. Вячеславу завтра же отправляться в Ростовскую землю, половцы хана Кунуя догонят его в пути. На Клязьме он найдёт Мстислава и вместе с ним ударит на Олега. «Не давайте ни пощады, ни спуску этому псу, — наставлял отец, — гоните его до издыхания, плените, если сможете, поставьте на суд перед князьями». Даю тебе в помощь свой стяг и своё благословение.
Вячеслав юный, нетерпеливый, гордый от возложенного на него отцом поручения, переминался с ноги на ногу, удивлялся на отца — всегда тихий в разговорах, он теперь лишь слегка возвысил голос, но столько гнева и страсти было в чуть более громче, чем обычно, звучащих словах, что казалось, будто Мономах сорвался на неистовый крик. Все во дворце затихли, чувствуя бурю.
В тот же день гонцы помчались к дружественным левобережным половцам, прося хана Кунуя пойти вслед за Вячеславом на север. Послы поскакали и в Киев к Святополку с объявлением ему вестей о начавшейся новой кото́ре. Мономах предлагал киевскому князю после победы над Олегом привезти того на княжеский съезд и судить его всей землёй.
К концу марта, загоняя коней в рыхлом снегу, продираясь сквозь запоздавшие метели, Вячеслав и половцы вышли через Курск и вдоль окского берега к маленькому селению вятичей Москве в Ростовской земле, а оттуда на реку Клязьму, где переяславского князя дожидались новгородцы.
Мстислав сидел в своём шатре, ждал брата, думал над речами, которые передали гонцы от отца, в которых была видна вся его неукротимая ненависть к Олегу, всё его огромное желание убрать постоянного противника со своего пути и пути своих сыновей, но Мстислав не ощущал в себе этой ненависти и неукротимости. Теперь, когда был очевидным его перевес над войском Олега, ему стало снова жаль своего крёстного отца. «Нет, — думал он, — кроворазлитье мы всегда успеем совершить, не лучше ли договориться миром со стрыем».
На следующий день к Мурому отправился очередной Мстиславов гонец. Он вёз предложение мира: «Я младше тебя, обращайся к отцу моему, а дружину, которую захватил, верни; а я тебе во всём послушен».
На этот раз Олег согласился начать переговоры. Он ответил, что готов сослаться послами. Олег лукавил, он хотел выиграть время, собрать побольше сил, опираясь на города Муром и Рязань, подольше задержать Мстислава в дремучих клязьменских лесах с тем, чтобы его войско похолодало и оголодало, а потом нанести ему внезапный удар. Писал об этом летописец: «Мстислав же, поверив обману, распустил дружину по сёлам… и, когда Мстислав обедал, пришла весть ему, что Олег на Клязьме, подошёл тайком. Мстислав же, доверившись ему, не расставил сторожей».
Олег грозно встал напротив Мстиславова стана, полагая, что новгородский князь устрашится его внезапного выхода из лесов и побежит прочь и можно будет без сечь, без потерь занять вновь всю ростовскую землю до самых верховьев Волги, но сын Мономаха проявил решительность и быстроту.
Едва весть о выходе Олега дошла до него, как обед был тут же прекращён, конные дружинники бросились по сёлам собирать новгородцев, ростовцев, беловерцев. В день войско Мстислава вновь было в сборе. И тут же пришла весть, что переяславцы с половцами вот-вот выйдут из леса в поде.
Теперь заколебался Олег. Четыре дня стояли друг против друга два войска, не решаясь начать сечу. В ночь на пятый день незаметно подошло к Мстиславу подкрепление из Переяславля. Братья встретились, расцеловались и решили завтра же ударить на врага. На рассвете Олег тайно и неожиданно сам двинул своё войско вперёд, но Мстислав уже ждал его и послал в бой первыми своих новгородцев.
На правом крыле наступали половцы вместе с новгородскими пепщами. Кунуй развернул здесь стяг Владимира Мономаха и начал обходить Олегово войско с тыла. Половцы заняли близлежащий холм и засыпали противника тучей стрел, приводя Олеговых дружинников в смятение, а пешцы, прорубая себе дорогу боевыми топорами, неумолимо продвигались вперёд.