Когда князья, возбуждённые, радостные, сошлись в его шатре, Мономах задумчиво сказал, что настоящей сечи ещё и не было, так как, видно, не все половцы подошли из глубины степей, что самая тяжёлая сеча ещё впереди, но просил всех разойтись по своим полкам и, напротив, говорить воинам, что поганые бежали, что основные их силы разбиты и теперь они пойдут на новый приступ лишь с отчаяния.
Ночь и весь следующий день прошли в покое. Была вербная суббота, и воины нарезали себе веток, принесли их с берега реки и украсили ими весь русский стан.
Воскресенье тоже прошло мирно, но сторожи, донесли, что тьмы половцев появились на реке Сольнице при впадении её в Дон. При этих вестях Мономах, верный себе, не стал ждать противника, а приказал свёртывать стан и подвигаться навстречу половцам.
Весь вечер и часть ночи руссы, охраняемые сторожами, шли в ту сторону, где скапливались половцы, и уже через несколько часов увидели их костры.
Не зажигая огней, войско устроилось на короткий отдых, и, когда наступил рассвет, половцы вдруг увидели всё русское войско, уже выстраивающееся в поле для битвы. Наступал понедельник, 27 марта 1111 года.
На этот раз половцы, используя огромный перевес в силах, решили не тратить их на бесполезные удары по челу, где стояли русские пешцы, а полностью окружить русское войско. Но Мономах не стал ждать, пока половцы со всех сторон обступят русские полки, и сам повёл их вперёд. И снова половцы были безмерно удивлены: руссы, которые испокон века в полевых битвах стояли на — место и ждали удара половецкой конницы, теперь сами пришли в движение: неторопливо, чтобы не загнать в скачке коней, продвигались дружинники, за ними плотным быстрым шагом шли пешцы, выставив вперёд копья.
Владимир, как и три дня назад, шёл с правой руки, и отсюда же, с запада, наплывала из-за края поля огромная грозовая туча. К тому времени, когда руссы сблизились с половцами, первые капли дождя ударили в землю, прогремел гром, взметнулся ветер и начал сечь русскую рать. В это время переяславская дружина первая достигла половцев и на руссов обрушился град стрел. Дождь и ветер усиливались, и вскоре настоящая буря уже охватила сражающихся со всех сторон. Тогда Мономах крикнул своим воеводам, чтобы они увели рать ещё правее и уже отсюда поворотили бы в бок половцам. Руссы быстро развернулись и подставили под бурю свои спины. Теперь дождь и ветер хлестал половцам в лицо, слепил всадников, мешал им двигаться. И всё же они неудержимо рвались вперёд.
Мономах объезжал свой полк, ободрял воинов словами, а потом приказал вынести вперёд свой стяг и сам с отборными дружинниками бросился в сечу. Полк правой руки с кликом устремился вслед за князем, тесня половцев.
В челе войска держался киевский полк, но руссы стали ослабевать, потому что именно стада направили половцы всю тьму своих войск. На смену поверженным тут же шли всё новые и новые воины, и казалось, что не будет конца их потоку, выливавшемуся из степи. Святополково войско изнемогало. Тогда Мономах отдал полк правой руки сыну Ярополку и вместе со своим стягом и переяславской дружиной поспешил на помощь киевлянам.
Он въехал в самую гущу сражавшихся и громко кликнул, зовя руссов к мужеству.
Появление переяславского князя уняло сумятицу в киевском войске, укрепило воинов духом. Руссы дружно налегли на врага и стали одолевать половцев. Слева стойко держались черниговцы.
Теперь смятение началось в половецком стане. Из степи ещё выезжали новые толпы всадников и выходили пешие половцы, но уже не было в их натиске прежней прости, они то и дело оглядывались назад, словно звали кого-то на помощь или с тоской оборачивались к далёкой спасительной кромке поля, где были жизнь и свобода. Справа продолжал налегать Ярополк с братьями. И наконец, свершилось то, к чему с самого начала сечи стремился Мономах, — руссы разомкнули половецкие ряды, отделили их пешцев от всадников, разметали их полки в разные стороны, и теперь степняки отбивались нестройно, потеряв нить битвы.
Шарукана не было видно, но Мономах знал, что он где-то там, за гущей сражавшихся. Его надо было непременно либо ваять, либо зарубить, но половцы, погибая под ударами русских мечей и сабель, всё ещё не рассыпались прочь, не открывали путь к шатрам своих ханов. А руссы заворачивали и заворачивали вправо, подставляя спины под ветер и дождь, и заставляя половцев сражаться не только с собой, но и с непогодой. Потом вдруг половцы словно надломились и бросились стремглав к донскому броду. На той стороне реки ещё выходили из степи их уже негустые толпы, а всё поле на этой стороне Дона будто бы катилось в сторону реки: бросая своё имущество, оружие, половцы — и конные и пешие — неслись к спасительному броду. Их догоняли, рубили; пленных князья приказали не брать, потому что Мономах хотел истребить всех тех, кто мог носить оружие, всех, кто либо уже совершал набеги на русские земли, либо, оставшись в живых, рано или поздно вновь пойдёт войной в Русь. Более десяти тысяч половецких воинов погибло в этой сече; бой закончился, и уже нельзя было убивать несражавшихся людей; теперь, побросав оружие, половцы сами брели в русский обоз, прося жизнь и плена. Тысячи голов скота, коней досталось руссам.
Кончался день, замерла буря и стихла сеча, лишь стонали раненые воины, хрипели добитые кони, и крупный, редкий дождь глухо дробил щиты павших.
Мокрый, в изломанной броне, уставший и радостный, объезжал Мономах берега Сольницы и Дона, а рядом с ним ехал маленький княжич Андрей, побледневший, со сжатыми губами, с враз повзрослевшим лицом. И рядом же был игумен Даниил, ставший летописцем похода.
Около толпы пленных половцев Мономах остановился, тихо спросил ближнего из них на его родном языке: «Как же так, такая вас сила была, много множество, и не могли вы противиться нам, и быстро побежали?» Половчин потупился: «Как мы можем биться с вами, когда некие ездили вверху вас в оружии светлом и страшном и помогали вам?» Мономах усмехнулся, заулыбались и подъехавшие к нему князья, тихо засмеялись бывшие поблизости ратники, закрутили головами. Лишь маленький княжич всё так же напряжённо и серьёзно смотрел на говорившего половчина.
— Полно тебе, — ответил Мономах, — это от страха вам привиделось, просто наша сила одолела вашу силу. Иди прочь отсюда и расскажи о всём, что ты видел здесь, своим людям. А Шарукана мы достанем и за Доном. — И тут же эти слова пошли по всему русскому стану, стали передаваться от воина к воину…
Князья сидели на конях, усталые, гордые от одержанной победы, громко смеялся княжич Андрей, а дружинники бросали к копытам княжеских коней всё взятое добро, подгоняли к русскому обозу захваченные табуны. Скоро уже великое множество утвари, оружия, ковров, золота и серебра лежало посреди русского стана, а воины всё подносили и подносили новые ценности. Сейчас по обычаю должен был начаться делёж захваченной добычи, и лучшее должно было быть отдано князьям, воеводам, старым дружинникам, остальное уже могли разделить между собой младшие дружинники, вои-пешцы, обозники. Воины теснились, выглядывали из-за плеч друг друга. Негромкий гуд стоял над полом.
Мономах выехал вперёд, поднял правую руку, и сразу наступила тишина, лишь слышно было, как пофыркивали кони да в очистившемся от дождя воздухе щебетали откуда-то взявшиеся птицы.
«Настал час, которого долго ждала Русская земля. Наше войско стоит на Дону, а поганые либо побиты, либо пленены, либо бегут невесть куда. Теперь настал конец половецким набегам отсюда, с донских берегов. И Шарукан теперь сгибнет в степи без своих воинов. И всего этого добились вы, воины Русской земли, и весь полон и весь добыток — ваш. Вы клали головы свои за землю и за нас, князей, и ни один из пас сегодня не возьмёт себе ни одной тамги, ни одного ковра, ни одного коня, всё это ваше!»
Сегодня даже корыстолюбивый Святополк, казалось, не жалел об отданной воям добыче. Все думали лишь о том, что наступает время освобождения Руси от опустошительных половецких набегов, по крайней мере, отсюда, с берегов Дона, от ежегодных откупов, лежащих тяжким бременем на княжеской казне.
Удивлённые и радостные воины громким криком встретили слова Мономаха. Вверх поднялись мечи, копья, сабли, полетели в воздух боевые рукавицы, и долго ещё радостно гудело поле между Сольницей и Доном.
Наутро князья решили немедля послать гонцов во все страны света с вестями о великой победе на Дону — пусть знают ляхи и угры, чехи и немцы о победе христиан над неверными, пусть задумаются, встретив весть о небывалом успехе русского войска. Послали гонцов в папский Рим и Константинополь, и пока русские рати, не торопясь, отяжелённые добычей, шли сквозь степь в родные земли, при дворах иноземных владык уже обсуждали удивительное известие из Руси, которое в те времена встало вровень с вестями о походах крестоносцев.
Поспешили гонцы и в русские города.
Удивительное и небывалое это было возвращение: толпами по всем городам, городкам, слободам и сёлам стояли люди, а войско неторопливо и достойно проезжало и проходило мимо, таща добычу, перегоняя захваченные табуны коней и скот, и это шествие поднимало в душах людей высокие помыслы и вызывало гордость за свою землю, и пропадали страх и безысходность, и приходили вера и мужество.
В это лето 1111 года Мономах отдыхал. Всё было спокойно в его волостях. Дети сидели на столах, наместничали. Затихли и Святославичи; Давыд жил незаметно а Чернигове, Олег болел, слабел телом и духом в Новгород-Северском.
Прежние развлечения — охота, рыбные ловы — прельщали Мономаха всё меньше. Многие дни он проводил в своём переяславском дворце за отцовскими книгами или читал те сочинения, которые остались от Гиты и которые она хранила долгими годами. Здесь было «Отцовское поучение» и «Слово некоего отца к сыну своему» — книги, широко известные в западных странах. Мономах листал страницы, задумывался. У него тоже растут сыновья. Многие уже выросли, и у них растут уже их сыновья, и появлялось желание рассказать к своим детям, и детям своих детей о том, что он пережил, что видел, к каким раздумьям пришёл. Но это требует времени, кажется, что теперь его будет достаточно.
Он читал и новые греческие книги, которые пересылал ему из Киева друг — митрополит Никифор, — «Шестиднев», «Беседы Василия Великого», «Слово Григория Богослова» и другие, вновь открывал свои любимые чтения — «Изборник» Святослава Ярославича, книгу, полную премудрых писаний и размышлений. Он читал помещённые там строки, полные ума и достоинства, и вспоминал суетного, жадного, завистливого Святослава, его беспокойный взгляд, его постоянное стремление выделиться, обойти ближнего. Как в одном человеке могли уживаться такая тяга к мудрости и такая мирская пустота!
Потом он, покряхтывая, садился в седло и не торопясь ехал по своим пригородным сёлам. Всё здесь радовало его глаз: вновь отстроенные деревянные дома смердов, деловая суета полей и покосов, хозяйская хватка его тиунов, полные ествы и питья княжеские клети и амбары.
Он возвращался к вечеру вновь в свой княжеский дворец, звал к себе сына Андрея, рассказывал ему о битвах с иноземцами, о славных воинах прошлого; потом уходил к себе. Отроки зажигали свечи, и он продолжал листать тяжёлые книги в дорогих, из телячьей кожи переплётах, разворачивал старинные свитки, снова и снова удивлялся прозорливости и мудрости создавших их людей. Но иногда чтение вызывало у него неудовольствие. Это было тогда, когда он внимательно и придирчиво обращался к только что законченной монахом Нестором «Повести временных лет». Он помнил этого монаха, когда он, ещё будучи дитём, приезжал с отцом к преподобному Феодосию. Нестор был молчалив, скромен. Таким он и остался на всю жизнь, став при Святополке первым русским летописцем. Мономах видел его умный, проницательный взгляд, слышал неторопливую, вдумчивую речь. Слов нет, его летопись — это выдающееся писание, плод зрелого, опытного, многознающего ума и горячего, беспокойного, гордого сердца, сочинение человека, влюблённого в Русскую землю, в свой народ. Но угадывались в этом писании и следы влияния Святополка и его людей. Всё, что относилось к его имени и его делам, летописец показал во многом не так, как представлял это себе он, Мономах. О многом Нестор умолчал: скажем, о мздоимстве киевского князя, его жадности, стремлении во что бы то ни стало посадить на русские столы своих сыновей.,.
Наступила осень, а жизнь текла всё так же неторопливо и спокойно. И всё-таки он своим долгим опытом, чутьём понимал, чувствовал, что Русь, Киев, сам он, переяславский князь, стоят на пороге перемен. Откуда к нему приходило это понимание и ожидание, он не мог объяснить и сам, но с каждым месяцем эта уверенность в нём крепла. Даже для постороннего глаза было видно, что слишком уж долго, почти двадцать лет, держится на Руси установленный после смерти Всеволода порядок. В Киеве у власти сидят одни и те же люди, а долгое пребывание в силе порождает у людей ложную уверенность в вечности ими установленной жизни, вселяет чувство безнаказанности за зло, причинённое другим людям, делает их близорукими, притупляет у них чувство опасности. Так было со Всеволодом на исходе его жизни. Так нынче стало со Святополком.
…В осеннюю стужу этого же года в Киеве сгорел Подол. Незадолго до этого киевские ремесленники и всякие чёрные люди снова возмутились, грозили боярским людям, ростовщикам, поминали недобрым словом и князя Святополка. Недовольство людей, задавленных большими резами, выплеснулось и в Чернигове, Смоленске, Новгороде.
Подол загорелся ночью, и к утру многие сотни людей уже скорбно стояли около дымящихся чёрных развалин своих бывших жилищ. И уже не было у них ни сил, ни желания вновь бежать по улицам и вопить против жестоких мздоимцев. И был слух, что Подол спалили богатые люди, чтобы запугать бедноту, окончательно задавить недовольных. В то же время погорели ремесленные концы в Новгороде, Чернигове и Смоленске. Едкая гарь пожарищ долго ещё витала над этими русскими городами, напоминая о несчастье, сея в людях тревогу…
Весной 1112 года сын Святополка Ярослав сосватал за себя дочь Мстислава, внуку Мономаха, и много и долго веселились люди Мстислава и Святополка и в Новгороде, и в Киеве, празднуя союз двух княжеских домов.
В мае умер злосчастный князь Давыд Игоревич, принёсший столько несчастий и раздоров Русской земле, и другие князья, и в первую очередь Святополк, облегчённо вздохнули — ушёл из жизни старый враг Киева, который до конца своих дней мечтал о полной власти на Волыни.
Летом этого же года Владимир Мономах отдал в угры, за короля Коломана свою дочь Евфимию. Евфимия уехала в Венгрию, обливаясь слезами: Коломан был немолод, болен и выглядел страшно, был космат, крив, горбат, хром и не выговаривал слов, шепелявил. К этому времени он ослепил своих возможных соперников — младшего брата Альму и его сына — пятилетнего Белу. "Евфммия должна была стать его второй женой. Первая же умерла восемь лет назад неведомо от чего, наследников у Коломана не было, так как после её смерти скончался сын Коломана Ладислав, и король боялся остаться без потомства.
Мономах утешал дочь, уговаривал: угры нужны, необходимо оторвать их от союза со Святополком, а Евфимия молча плакала и не отвечала отцу.
Слёзы дочери Мономаха особенно не заботили: суровая жизнь, неустанная борьба за власть требовали жертв. В этой борьбе гибли дети, уходили в малолетстве на столы в чужие города; дочери уезжали в неизвестность. Заботило другое. Угры — латиняне. И против родственных уз с ними всегда выступали и митрополиты-греки, ненавистники папского Рима, и Печёрский монастырь. И теперь митрополит Никифор неустанно противится связям с латинскими владыками. Поэтому ещё до сговора с Коломаном Мономах направил Никифору послание, где просил рассказать ему, «како отвержены были латиняне от святой соборной и правоверной церкви». Никифор откликнулся и подробно описал Мономаху историю раскола двух церквей, выписал ему все неправды римских пап. Произошёл обмен грамотами, в ходе которого Мономах постарался убедить владыку в полезности связей с венгерским королевским домом.
Мономах читал письмо Никифора и понимал, что тому льстило внимание к нему знаменитого переяславского князя. После этого Мономах действовал уже спокойно, хотя и видел, что русская церковь всегда будет с недовольством воспринимать обращение русских княжен в противную веру. Внуки Мономаха, дочери Мстислава новгородского, Малфрид и Ингеборг, незадолго перед отъездом Евфимии в Буду, вышли замуж за западных принцев. Малфрид, будучи в гостях у ярла Щлезвига Эйлафа, вышла замуж за Сигу, сына норвежского короля Магнуса III; будущий жених Мономаховой внуки, возвращаясь в те дни из крестового похода к себе на родину, увидел её при дворе и был пленён красотой русской княжны. Ингеборг стала женой датского принца Кнута Лаварда, ставшего впоследствии бодрицким королём.
Проводив Евфимию, Мономах продолжал неделя за педелей неторопливую, размеренную жизнь.
После похода на Дон в 1111 году степь затихла. Ни в 1112-м, ни в начале 1113 года оттуда не было ни одного выхода. Теперь очистились пути для русских гостей в южные и восточные страны, и их караваны, что ни месяц, проезжали через Переяславль на юг. Дружественные Руси торки и берендеи укрепились в русском степном приграничье и но еды там исправно свою полевую службу, а русские селения всё дальше и дальше уходили вглубь степи: смерды тихо и упорно осваивали новые плодородные пахотные земли в тех краях, где ещё недавно лишь свистели стрелы и взлетал аркан.
19 марта 1113 года смутились русские люди. В этот день пополудни солнце затмилось, и его осталось совсем мало; оно напоминало месяц рогами вниз. И поползли слухи, что это знамение не на добро, и вновь заволновался Подол, вновь побежали ремесленники по улицам, а потом наступила пасха, и кажется, что всё успокоилось. Но едва миновало светлое Христово воскресенье, как внезапно умер великий киевский князь Святополк.
Ещё два дня назад великий князь отстоял пасхальную полуношницу и раннюю заутреню, потом после отдыха сидел за праздничным столом. Был он светел и весел. Вскоре после трапезы князь внезапно занемог и 16 апреля умер в своём загородном вышгородском дворце.
Смерть его была настолько поразительной и неожиданной, что близкие к нему бояре и дружинники растерялись. Не имелось, как это бывает в таких случаях, предварительного согласия между ними о великокняжеском преемнике. Да и неясно было, кто же мог наследовать великокняжеский стол. Согласно Ярославовой лествице великим князем должен был бы стать кто-то из внуков Ярослава — Олег или Давыд Святославичи, но Давыд давно отошёл от большой княжеской игры, послушно ходил, в походы, когда его звали Владимир Мономах и Святополк и не высказывал никакого желания к выдвижению среди иных русских князей. Олег к этому времени хотя и не утратил честолюбия, настойчивости и чувства зависти, столь необходимого в борьбе за власть, но в последние годы всё чаще болел, и недуги не давали ему возможности стать активным соперником. Третьим по старшинству был Владимир Мономах, сидевший тихо последние два года в своём Переяславле.